106 Views
Удары по Харькову
Темна беспросветная хмарь слов,
Солнце в дыму как в сосуде тромб.
Москва терроризирует Харьков
Ударами ракет и бомб.
Обрушился с неба Икар? Нет!
Вышел из мрака абсурдный Снарк?..
…Пылает среди дня гипермаркет,
От взрыва содрогнулся парк.
Прилёт за прилётом, и медиа
Жертвам ведут холодящий счёт,
А способ для простого бессмертия
Никто не придумал ещё.
Наполнилось небо гудением,
Пухнет нарыв между красных строк.
Как жить под непрерывным давлением
Огня и воздушных тревог?
Не грёзы навеял там царь снов —
Орки полезли из катакомб,
Москва терроризирует Харьков
Ударами ракет и бомб.
Вид из окна
Моя страна совсем сошла с ума,
А может быть, и не входила в разум.
Я выглянул в окно, а там туман,
Как будто город весь горчичным газом
Затянут, впрочем, вот уже просвет,
И во дворе опять смеются дети,
И вспомнил я, что это не в Москве,
Что я пока живой на белом свете,
Подобно букве чёрной на листе,
Сотри меня — и пропаду везде.
Я с детства ощущал враждебный взгляд
Со всех сторон, и только с книжкой дома
Укрыться мог от правильных ребят,
Похожий на неправильного гнома.
Но мне хотелось быть как все — в игре,
А не шататься возле тенью жалкой,
И я вступал в войнушку во дворе,
Вооружившись огнестрельной палкой.
«Слышь, ты чего борзеешь? Не борзей!»
Потом в гробу найдёшь себе друзей.
Но всё же это родина моя —
Больничный корпус за универмагом,
И год за годом некромагия —
Мычание вождя под красным флагом,
И престарелый пьяный военрук,
Который объяснял, как сделать ноги
От атомной бомбёжки, если вдруг
Американцы саданут в итоге:
На землю ляг башкою от гриба!..
Как ни крути, вся жизнь моя крива.
Казалось бы, дыши да большевей!
Но я подвох почуял в этой хмари —
Уж раз мертвец был всех живых живей,
Понятно, что живых там убивали.
И не укрыться в книгах и в кино,
И не сбежать — я сам всегда со мною,
Но годы шли, и вот уже давно
Расстались мы с той жуткой стороною,
В Берлине я теперь хожу в театр,
И у меня немецкий психиатр.
Я выглянул в окно, а там туман,
А может, дым от грохнувшего взрыва,
И я лечу, я падаю туда,
Как будто пойман в луп видеоклипа,
Всё повторяется: нетрезвый военрук,
Мычанье Брежнева, война в Афганистане…
Хватаюсь за края, но нету рук…
Кричу: «На помощь!..» — но никто не станет
Меня спасать… В груди горит дыра…
Открыл глаза… Пора вставать с утра.
* * *
Башлачёв выходит в окошко, не думая о
Рок-революции, группах, хитах и чартах.
Он рушится в жидкое время, как в воду — лицо,
И расходятся волны-круги по асфальту.
Годы спустя на выставке фотографий-икон
Вижу его глаза… Где покой и воля?
Тем, кто в два раза младше меня, неизвестен он —
Точно такой, как они, но ушедший с поля.
Метафора воина не точна. Подставь плечо
Уходящему — он просочится сквозь щёлку.
Выдержать это шоу просто не мог Башлачёв,
Такое под силу ангелу — или волку.
Люди уходят. Их глотает прожорливый ком —
Мир за границей, в который закрыты двери.
Тем, кто сегодня царапает стекло языком,
Так же, как нам, придётся смириться с потерей.
Встав у окна, наблюдаю безысходный пейзаж:
Колючая проволока да фон заката.
Если сумел забраться на двадцать седьмой этаж,
С верхотуры потянет нырнуть в облака-то.
Шепчет бес: «Так-то лучше, поэт — всегда молодой!
То ли дело вегетировать вялой свёклой.
И кем бы он был в наши дни — пожилой рок-звездой?!»
ТУТ ВЫЛЕТАЮТ ИЗ РАМ ПОГАНЫЕ СТЁКЛА.
Один миг
Заря вспорола небосвод,
Как лезвие щеку,
Я рано утром встал, и вот
Во весь опор бегу,
Спешу к началу важных дел,
Горяч и светлолик,
Я так летел, я так летел,
И я успел, и я успел,
Считая каждый миг.
Но шар огня вошёл в зенит,
Как пуля в чей-то лоб,
Кто может — тот повременит,
Мне рано жать на «стоп»,
Я что-то выпил, что-то съел,
И выхожу на пик,
Я так летел, я так летел,
И я успел, и я успел,
Считая каждый миг.
Разлит повсюду свет дневной,
Как по полу вино,
Ну кто пойдёт плясать со мной,
Я жду ответа!.. Но
Примчался всадник, бел как мел,
Свистит шипящий крик:
«Я так летел, я так летел,
И я успел, и я успел,
Привет тебе, старик!»
Луна хихикнула с небес,
Как над столом хирург,
Мол, нынче ты остался без
Последних ног и рук,
И воспарил твой дух, бестел,
Пройдя насквозь тупик,
И полетел, и полетел,
И вдруг преодолел предел
В один последний миг.
Нарушающий контент
В небе, говорят, скрывается существо
Совершенно невидимое, зато наш общий творец,
А я сегодня проснулся и подумал: «Во,
Вселенная — это же квантовый огурец,
Мы — типа семян, от инопланетян до землян,
А звёзды — как пупырышки…» Тут
Место для лозунга: ДАЛЬШЕ ТАК ЖИТЬ НЕЛЬЗЯ!
Улетучился внутренний и внешний уют,
Может, это просто неудачный момент,
Или свесился из-за тучи кусок того существа…
Или — скажем прямо — был опубликован контент,
Нарушающий Нормы Сообщества.
Дядя хотел как лучше, и вдруг отрубили связь,
Чпокнули чпокалкой, выгнали на мороз,
А в книгах всё тех же текстов струится всё та же вязь,
А в фильмах и сериалах всё тот же уроборос
Сюжетных переплетений, screw you, mr. Screenwriter,
But you’re fucking manipulating our feelings, boss!
– Почему ты заговорил по-английски, приятель?
– Я вам не приятель, а просто странный агент,
Сотрудник спецслужбы экстаза и одиночества,
А вами только что был опубликован контент,
Нарушающий Нормы Сообщества.
А нормы, кстати, какие? Не убий и не укради?
С начальством не спорь? Не ешь немытые фрукты?
Не ругайся матом? Не ходи там, где ж/д-пути?
Не выпускай мух из сети, если сам паук ты?
(А если ты — паучиха, не выпускай самца?)
А если ты Бертран Рассел, чего на матрас сел?
Творец построил дворец? Ну, так не фотографируй возле дворца!
Нормально себя веди, пока мордас тебе не накрасил,
Эй, как тебя там, читающий элемент?
– Тихо! Вы, кажется, приняли какого-то не того вещества,
Ранее вами был опубликован контент,
Нарушающий Нормы Сообщества.
Слух прошёл, один еврей
Очень полюбил людей,
Эх, заточка на косе,
И еврея любят все!
Два профессора по пьянке
Заклепали робота,
Не укроешься и в танке
От стального хобота!
Говорят, в одном НИИ
Дали прикурить ИИ,
Как пошла гулять ИЯ,
Не поймаешь… ты ея!
– Что-то вы разошлись, господин хороший поэт!
– Да я только начал!
– Вот и закончить пора.
– А если у меня классический по форме сонет?
– Ну уж нет! Или так и будете гудеть до утра?
– Да какая разница, закат, рассвет,
Рассуждая логически, как Бертран Ра…
– Хва-тит! Это уже не стихи, а полнейший бред!
– Не бред, а, скорее, нонсенс — по сути, игра…
– Я сейчас полицию вызову!
– Давай, крути меня, мент!
Я твой клиент, обломи мой ивент
Во имя его тирейшего многоточества —
Единственно Верного Смысла…
– Извините, скажу как интеллигенту интеллигент:
Ранее вами был опубликован контент,
Нарушающий Нормы Сообщества.
Ничего не надо говорить
Ничего не надо говорить.
Суп из чечевицы доварить —
Чудо потихоньку сотворить.
Спросишь ты: «А что это такое?»
Но нельзя мгновение продлить,
И не стоит слез впустую лить,
Лучше суп в тарелке досолить,
Поводив над варевом рукою.
Пахнет перцем, луком и золой.
Помню, в печку сунулся малой
В деревенском доме, да метлой
Двинула по заднице старуха.
Или это было не со мной?
Я готов отдать тебе одной
И юлу, и танчик заводной,
И значки, и зайчика без уха.
Спросишь ты: «А это мне к чему?»
Позабудь смешную кутерьму,
Ничего и нету, только тьму
Вскипяти в японской пароварке.
Милый дом, светлеющий покой,
Будет день обычный, никакой,
Поводи над варевом рукой,
Получи волшебные подарки.
И значки, и танчик, и юла,
Зайчик мутно зырит из угла,
И опять развязана метла,
И старуха на дворе с косою
Расчищает до калитки путь.
Мир зарос, ни охнуть, ни вздохнуть.
Я спрошу: «А мы когда-нибудь?..»
Ты ответишь: «Только не со мною».
Прогулки в парке
О, как я люблю прогулки в берлинском парке!
Если целый день проторчал дома,
Какое же наслаждение наконец выйти,
Вдохнуть полной грудью, ощутить свободу!
Но кое-какие меры предосторожности
Всё же необходимы.
Перед выходом тщательно обматываю голову фольгой,
А для верности надеваю поверх шлем,
Обклеенный кусочками стекла, как дискошар —
Так отражаются не только удары психотроники,
Но и наведённая порча.
После надеваю длинное, до пят, пальто,
Где изнутри закреплены свинцовые пластины —
Они предохранят от радиации-матушки.
Не обойтись и без высоких резиновых сапог,
В которых море яда по колено.
Не забыть про перчатки и противогаз!
А в руки беру деревянный посох
С ветвистым верхом
(Это просто для отвода глаз,
Чтобы сбить с толку любопытных).
Наконец, выхожу.
Ты можешь надеть пальто из говядины,
Ты можешь надеть платье из кураги,
Но я защищаюсь от космической гадины
И надеваю шапочку из фольги.
Есть шанс улететь на планету в другой галактике,
Есть шанс убежать, что ты сидишь? Беги!
Но я получаю стаж в психотронной практике
И надеваю шапочку из фольги.
А кто-то стремится добиться большой известности,
А кто-то следит, как по воде круги
Расходятся, я же — на заражённой местности,
И надеваю шапочку из фольги.
Хороша природа берлинского парка!
Вот багряно-пунцовыми цветками
Раскрываются навстречу розы-мясоеды.
А следом на синих дубах бледно отсвечивают
Грибы-дуроломы — ткни счётчиком Гейгера,
И посыплются серебристые споры,
Как снежок в старые недобрые времена.
За разлапистыми кустами горежора телепататологического
Скрывается гладь старинного пруда,
Но спокойствие свинцовых вод обманчиво —
Затаилась в вязкой глубине саблезубая уточка,
Тут не замешкайся — а то выскочит,
Как минимум за сапог цапнет,
Как максимум в жижу утянет.
Впрочем, опытного гуляку
Столь привычные мелочи не побеспокоят,
А потому иду я себе спокойно
К самому сердцу парка —
К Мерцающей горе.
Что у тебя внутри, то и снаружи,
Так говорил мудрец.
Парк опрокинут в дождь, и лица-лужи
Хмуро глядят с небес.
Что наверху, по сути, и внизу ведь,
Выйди, попробуй, за
Край, за границу, попробуй подумать,
Человек без лица,
Как твоё тело выглядит нелепо —
То ли пар, то ли дым.
Дождь перевёрнут и колотит в небо
Шаром башки пустым.
Туча в твоей душе, и вот навстречу
Туча выходит из
Гущи древесной, как смысл из речи,
С тысячей разных лиц.
Пахнет сырой листвой. Задана рамка.
Верь, не верь голосам,
Ты-то и сам как облако, ты сам как
Облако, ты и сам…
О, как я люблю прогулки в берлинском парке!
Этот момент, когда
Подходишь к Мерцающей горе
И ощущаешь, как
Квантовая нестабильность
Накрывает словно колпаком,
И ты начинаешь сладостно мерцать,
Ощущая себя одновременно
Всеми своими версиями
Во всех возможных мультимирах:
Простым рыбаком в Спесивом море,
Монахом в монастыре Св. Савелия,
Женской версией — Сашей Смирновой,
Уголовником Смирным в Новгородской республике,
Лохматым мутантом на лунных выселках,
Зубным техником в Новом Кройтердаме
И беззубым торчком в Западной Вене…
…Но злоупотреблять мерцанием нельзя,
А то и диссоциироваться недолго,
И вот мне пора…
…домой
Через вечерний Гёрлитцер-парк,
Но вдруг на мгновение ощущаю на себе
Какую-то странную сбрую:
Тяжёлое как вериги пальто до пят,
Резиновые сапоги, перчатки и противогаз,
На голове — фольга,
В руках — посох…
Что за наваждение?
Сплюнув, я проскакиваю
Между наркодилерами и велосипедистами
И бегу прочь по мосту через Ландвер-канал.
Глаза
Вышел из дома, не сразу заметил, что
Улица выглядит странно, вроде не та,
Где каждый угол я выучил от и до,
Запах не тот и совсем чужие цвета.
Стоп, говорю, мне бы выдохнуть только раз,
Вроде как яд проглотил я, в брюхе-то — резь,
Так-то здесь вырос, собаку от смерти спас,
Или не я, и не спас, но местный же весь!
Думал вернуться, гляжу — только дома нет,
Солнце взошло и зашло горящей дугой.
Вспыхнула спичка. «А есть прикурить, сосед?» –
Друг у меня попросил (какой-то другой).
В воздухе — дымная морось. Солёный вкус
На сорока перепутанных языках.
Вышел из дома, да вряд ли теперь вернусь,
Лишь волдырями глаза горят на руках.
Лето
Нельзя утверждать, что лето похуже прочих
Или получше — столько же дней рабочих,
Столько же криков детских и взрослой хтони,
И в голове гудит, как в пустом бидоне.
Гляди в потолок, как в небо глядел Коперник,
Жуй макароны или листай учебник
Древней латыни, как это — carpe diem!
Если не сунем нынче, потом не вынем.
Сгущаются тучи, после опять светило
Лезет в окно морщинистыми лучами.
Пыльные гномы строем заходят с тыла,
Тихо шипят дымящимися свечами.
Давление, влажность, даже, пожалуй, сырость,
В воздухе, словно искры, густая серость.
Всё, что забылось, выплыло вдруг да сбылось,
Как говорил Кармапа, вторая свежесть.
Под ложечкой так сосёт, хоть греби лопатой,
Кашляю: «Крибли! Крабли!», встаю на грабли.
Прочь усвистел архангел с моей зарплатой,
С неба летят как пули благие капли.
Сосед за стеной рисует картину дрелью,
Это покруче фаустпатрона Гёте.
Смерть моя выйдет боком и хлопнет дверью,
Жизнь моя спляшет в рилзах, ой, что ты, что ты!
Давай полежим на пляже у края бездны
Вроде двух книжек, сброшенных с верхних полок,
С кровью и почвой там замешаем секс мы,
Чтобы на нас с любовью глядел эколог.
Нельзя утверждать, что с хреном раскрыта тема,
Так и херачат слева направо маятники,
Водка «Хрусталин» льётся белее мема,
В хитлер-параде лезут на сцену памятники.
Созрели тем часом вишни у тёти Ады,
В райскую башню заколотили Фирса,
В чистое поле с песнями катят «Грады»,
Русский корабль пылает во тьме у пирса.
Как ныне сбира… Пожалуй, конец на этом.
Лето как лето, с доктором я не спорю.
Cogito, ergo scribo — служил поэтом,
Прибыл водитель, значит, пора на волю.
Кахетия
Мой брат умчался прочь, стряхнул привычный прах,
Укрылся от людей, возможно, навсегда,
Уехал в дальний край, ищи его в горах,
В Кахетии, где не был никогда.
Там над обрывом дом, под ним кипит река,
Там прямо на руке клубятся облака,
Там в небесах горит зелёная звезда,
В Кахетии, где не был никогда.
Мой брат ушёл за грань, в рисунок на скале,
В прозрачный виноград, а может быть, туда,
Где лучшие места, как камни на траве,
В Кахетию, где не был никогда.
Там утренний туман и сладкая роса,
Там только тишина да птичьи голоса,
Там «нет» — всего лишь «нет», а «да» — всего лишь «да»,
В Кахетии, где не был никогда.
Смотри, в ночной тюрьме свободная Луна,
И над рекою дом, и всюду тишина,
Зелёная звезда, холодная вода,
В Кахетии, где не был никогда.
Александр Дельфинов
Александр Александрович Дельфинов (Смирнов-Гринберг) - поэт, музыкант, журналист, перформер. Родился в 1971 году в Москве. Учился на историко-филологическом факультете РГГУ, а также в университетах Бохума, Вены, Берлина. Поэт, музыкант, журналист. Автор поэтических сборников «Веселые нечеловечки» (2000), «Анестезия 2084», «Воробьиный атом» (2013). В 2017 году в Берлине вышла книга под названием #TriggerWarningPoetry. Живёт в Германии с 2001 года, проживает в Берлине и Кёльне.