15 Views
* * *
В Петербурге снова не сошлись –
В Петербурге вечно непогода:
Щелочная, слякотная слизь
Заползает в глотку перехода,
Или душит злой болотный зной,
Или просто век стоит дурацкий.
Нам не повстречаться на Лесной,
Не увидеться на Петроградской,
Не бродить вдоль Пряжки на ремне
Галоперидола русской речи.
В каждом действии зашито «не» –
Знаком несвидания, невстречи,
Чёрным несмываемым пятном,
Закорючкой типографской краски.
Всё здесь непогода, всё облом,
Всё ветра, всё ржа, всё век дурацкий.
Как ты там, в оставленном раю?
С кем бредут следы твоих ботинок?
Я тебя по-новому крою
Из травинок, бусин, паутинок.
Призрак в этом призрачном аду,
Жёлтый огонёк в ноябрьском днище,
Я тебя когда-нибудь найду –
Ибо всяк обрящет, если ищет.
И когда при тусклом свете дня
Мы столкнемся на пространстве века,
Ты пройдёшь свободно сквозь меня,
Как сквозь шум дождя, сквозь пламя снега.
* * *
На хóлмах Грузии, у дикой кошки,
В туманном Гёттингене, у отца
Всех местных яблок, в сырости чухонской,
В земле Манаса и его орды,
Под небом голубым, где вечный город
Сияет золотом, у Чёрных гор,
На синей этикетке «Слънчев Бряга»,
В вигваме Гайаваты, близ дворца,
Где скалится из-за стекла Джоконда,
В гостях у Месси, возле серых глыб
Градчан и Вышеграда, в вечной дымке,
Взирающей на Вальсингамов пир,
У чёрта на рогах, у Бога в ступе…
Как всех нас по вселенной разнесло
Очередным плевком Большого взрыва!
Не в первый раз. Ну да, не в первый раз,
Но каждый раз, как первый. Понимаю:
Историки нас ничему не учат,
Истерики бессмысленны, они
Лишь сотрясанье воздуха, когда бы
Нашёлся свежий воздух на планете.
Я понимаю: испокон веков
История должна быть глуховата
К отдельным всхлипам, к частностям людским,
К сиюминутным горестям прослойки,
К тому, что отмирают голоса,
К тому, что растр Казанского собора,
Наложенный на улицу Бен-Гвир,
Даёт предельно стремную картинку,
К тому, что прежнее тепло руки
Теперь лишь пара строчек в переписке.
Я понимаю, что в конце концов
Мы все скорее будем на Босфоре,
Чем в сказочной хрущобе на Ланском.
И я беру стандартный лист бумаги
И вывожу на нём такие строки:
«Я никогда не возвращусь назад.
Я никогда не оглянусь назад.
Я никогда не вспомню всё, что было» –
И ниже, будто подпись, – «Nevermore!».
И эту безысходную расписку,
Весь перечень неисполнимых клятв
Я вешаю себе на холодильник,
На девственную дверцу, под магнит,
Где в сизой дымке контур Петербурга,
И два кота, укрывшись под зонтом,
Мурлычут: «Здесь так холодно и грустно –
Всё как мы любим!». Глупые коты!
* * *
То ракеты летают над головой, то птицы –
Такое небо у нас, такие настали дни.
Пошли погуляем, если тебе не спится, –
Видишь, на горизонте вспыхивают огни? Они,
Типа, как спички, как звезды: чири́к – и нету.
Что-то там происходит, за гребнем дальней горы.
А уж птицы это с огненными хвостами или ракеты –
Мы с тобой не узнаем до той поры,
Когда из чёрного чрева, раскинутого надо всеми,
Выпрыгнет узкая тень, оглянется по сторонам,
Оценит риски, возможности, траекторию, время
И со страшным радостным клекотом устремится к нам.
* * *
Заходите, люди: кладбище открыто.
Вон несёт старуха старое корыто,
Вон несёт яичко курочка-пеструха,
Вон несёт художник в коробóчке ухо,
Вон везёт в тележке Майринк истукана,
Вон несёт Чуковский злого таракана,
Вон Ассоль сжимает тощий томик Грина,
Вон выносит дочку младшую Марина.
Очередь до неба, как в восьмидесятом.
Ангелы хлопочут, шустерят бесята –
Что в какую стопку, что в какую топку.
Вязко под ногами, ненадёжно, топко.
Подходите, люди, сваливайте в яму
Хлам, ошмётки судеб, Сартра, Фукуяму,
Все, что обветшало, сморщилось местами.
Чавкнет яма, хрюкнет – ничего не станет:
Ничего, что грызло, корчило, болело,
Совестью давило, бегало налево –
Всё навек забыто, всё в песок зарыто.
Расходитесь, люди: кладбище закрыто.
Хватит, не шумите, ничего не рано!
Запирай ворота на засов, охрана!
Отодвинься, плотник! Осади, кондитер!
Завтра приходите. Завтра приходите.
Стихи о вчерашней встрече автора с Городецким О.В., произошедшей между улицами Герцлия и Бар-Егуда
Идешь, бывало, на прогулку, благим предчувствием влеком,
А тут навстречу Городецкий с гитарою и коньяком.
Доносит ветр дыханье бури, всё в ожидании дождя,
А он стоит и просто курит, весёлым усом поводя,
Вдыхая аромат свободы, презрев мерцание тщеты.
Я восклицаю: «Городецкий, да неужели ж это ты?
И это в дни, когда евреи, не внемля сердцу и уму,
Предпочитают батареи в озябшем сумрачном дому.
И это в дни, когда арабы, уныло глядя в око дня,
Бочком-бочком, как будто крабы, по мелким лужам семенят.
В дни, когда улицы пустынны, насквозь продуты сквозняком –
И ни соратника, ни друга, ни человека с коньяком…».
Не отвечает Городецкий, лишь улыбается слегка
И в одноразовый стаканчик мне наливает коньяка.
Я говорю: «Отверзлись вежды, я зрю знакомые черты!
А нет ли к коньяку закуски, чтоб точно знать, что это ты?»
Он молча лезет за подкладку, как в тайники большой души,
И извлекает шоколадку, и плитку надвое крошит.
Густеет ночь, грядёт на ощупь сырому дню сырой финал.
Мы пьем коньяк, и Городецкий мне говорит: «Ну что, признал?»
«Признал, – твержу, – но есть заминка – пуста одна из сотен сот:
Не дашь ли в долг мне, Городецкий, допустим, шекелей пятьсот?»
Всё стихло. Слышно, как летают нетопыри в ночи немой.
«А не пошли б вы, Дмитрий, нaхуй?» – мне говорит товарищ мой.
И я протягиваю руки, и я кричу: «Ура! Ура!
О, сладкий миг распознаванья! О, встречи радостной пора!
Олег, тебя я счастлив видеть и под дождём стоять вдвоём.
Но где коньяк твой, Городецкий? Давай скорей его допьем!
О, дружбы светлое начало, где каждый год – как миг един.
Продлим же эту нашу дружбу и шоколадку доедим!»
Гудела ночь, деревья гнулись и кое-где камыш шумел,
В оврагах и канавах улиц туман вечерний стыл и млел,
Торчали в окнах, будто нэцкэ, жильцы, скукоживался двор,
В котором я и Городецкий вели неспешный разговор.
* * *
Мы живём под горой, под кручей,
В синеватой её тени.
Ты мечтала о жизни лучшей –
Дали эту. Цеди, тяни,
Пей по капле, расходуй в меру,
Не рыдай, не гляди назад
И гони от себя химеру,
Зазывающую в ад.
Мы живём под горой и вечно,
Просыпаясь, видим в окне
Её холку, подошву, плечи,
Монастырь на её спине,
Храм в боку её – желтый купол,
Шерсти высохшее былье.
Город вертится хулахупом
На шершавых бёдрах её.
Город плещется мелкой лужей
В суете распаренных дней
Неестественно, неуклюже,
Слишком временно рядом с ней.
Мы живём на её подоле –
Дом наш к этой земле подшит.
Ты мечтала о лучшей доле?
Нету лучшей доли, чем жить.
Чем вставать, чертыхаясь, утром,
Чем рядиться в тряпьё труда,
Чем пожизненной камасутрой
Растворять в суете года.
Мы живём. И гора над нами
Равнодушным висит лицом –
Как чудовищное цунами,
Остановленное Творцом.
Дмитрий Коломенский
Родился в Гатчине. Окончил факультет филологии РГПУ имени А.И. Герцена. В 1995—1998 гг. посещал ЛИТО Нонны Слепаковой, с 1998 г. – ЛИТО Вячеслава Лейкина. Стихи публиковались в журналах «Октябрь», «Сетевая поэзия», «Новый Берег», «Крещатик» и др. Автор четырех поэтических книг. Член Союза писателей Санкт-Петербурга. В настоящее время живет в Хайфе.