59 Views
Еl toque
Все, к чему прикасается
фиалковокудрый чокнутый Дионис,
немедленно в рост пускается.
Виноград выпускает усики,
бросает себя в десант,
умудряется
вскарабкаться вверх по солнечному лучу,
захватывает карниз,
потом достигает застрехи,
потом…
Потом наступает август.
Время длинных ночей,
осыпания звезд,
долгих полупрозрачных перстов,
круглых матовых бусин,
свисающих гроздьев агата и черного янтаря.
Но все начинается
с прикосновенья веселого бога,
сумасшедшего мальчика,
безжалостного царя,
предводителя пьяных орд –
человечьих, звериных, змеиных и птичьих
лиц, обличий и морд.
Мы не то чтобы чтим
языческий сей обычай,
но волна атональных безумий не знает ни меры, ни дна.
Forgive us, Lord!
Все, к чему прикасается Амадей – и другой Амадей, –
начинает звучать.
Сначала чуть слышно,
а после сильней и сильней.
Заполняется музыкой,
золотеет,
если росло под стеклом –
раскалывает стекло.
Переполняясь любовью,
шепчет, щебечет, вибрирует,
грудь наливается, руки сплетаются лозами,
розы сыплются с неба
на крыши, с крыш на улицы,
с улиц – на площади,
любое вместилище станет мало,
а после вихрем взлетают
в небо обратной россыпью быстрых аккордов –
нежной веселой мелодией,
где тамбурины и флейты,
виолы и клавикорды.
Взлетают. Вспыхивают на солнце.
В огне нестерпимом сгорают.
И вечером опадают,
тихо шуршат, шелестят,
как липы в старинной аллее,-
звенят в бузине, засыпают, как пчелы в саду,
а там и зима.
И за нею, за нею, за нею…
Все, к чему прикасаешься ты,
отзывается трепетом, шелестом, звоном.
Ты проводишь пальцем по камню –
камень вспыхивает зелёным.
Ты наливаешь воды в стакан –
водопад грохочет и бьется,
Хлеб умножается сам собой,
рыба глядит из каменной тьмы
и смеется на дне колодца.
Мир изменяется, ветер летит,
распадается цепь на звенья.
Время касается нас.
Нас касается время.
День. Час. Мгновенье.
Подожди немного.
Не трогай.
Пока не трогай!
А впрочем… чего нам бояться?
Теперь-то чего?
Весенняя колыбельная
Есть даже колыбельные свободы —
Их сочиняем мы! – Александра Неронова
Пожалуйста, засыпай.
глаза закрывай,
укройся теплей,
за окнами желтый фонарь,
он кружит и кружит
между ветвей
под ним на старой скамье
забытая книга, сырой переплет,
Из подвала выйдет ученый кот
и книгу с собой заберет.
Пожалуйста, не грусти.
Обид не считай,
себя не кори,
под небом гларус летит,
и кружат и кружат
внизу фонари,
летит себе и летит,
с собою корзинку фиалок несет,
мы бросим ему с колбасой бутерброд,
а он его не возьмет.
Малые существа,
проведшие зиму во мраке,
отпирают двери своих жилищ.
на дрожащих ножках выходят вон.
Вряд ли им было тепло,
Но пережили, однако.
Робко и зябко, но все же весна
и дольний зеленый звон.
Пожалуйста, отдохни.
На башне часы
уснули давно,
минуты, часы и дни
лежат на газоне, как домино.
Никсы выходят в ночи,
мокрым подолом метут траву,
Пожалуйста, спи. Ты проснешься – а мир
такой же, как наяву. Весна
пришла, и ветер летит, летит,
И за книгою кот сидит.
Вечером
Мелюзина спешит домой.
Непрозрачные крылья шуршат за спиной,
неуложенные, не спрятанные,
посмотри на себя, боже мой!
Мелюзина спешит домой,
Изумрудно сверкая своей чешуей.
Над купальней колышется аромат:
не вербена, не ладан, не розмарин –
пахнет шелком и древней змеей.
Мелюзина домой спешит,
и, конечно, отлично знает,
что не встретится ей ни единой души,
потому-то и поспешает,
белоснежной рукою лаская бока,
ее телу тугому дорога легка,
по высокому небу летят облака,
а она возвращается в замок,
где ни плакать нельзя, ни уста отворить,
где змеиное прятать, драконье – сокрыть, –
люди это считают любовью.
Где она виновата во всем и всегда,
где одна только радость –
в купальне вода,
что омоет и примет любою.
Мелюзина спешит домой.
Завершается день, когда можно не быть
ни супругой, ни матерью, просто лежать
в тишине, погружаясь в прохладу,
вспоминая, как золотом кудри вились,
как в таинственном сумраке леса цвели
эти белые ландыши, как на ветвях
пели птицы, низины туман заполнял,
ветер тело змеиное сек, ликовал,
когда в небо взлетала зеленой стрелой
(но об этом не надо, не надо!)
и на миг замирала, крыла распластав
на звенящем литом небосводе.
После краткого мига свободы
Мелюзина спешит домой.
Vuelo nocturno
Если бы можно было
разбежаться, в пути опериться,
вылететь тьме навстречу,
как в ледяную воду,
чтоб осколки таяли в волнах,
раccтупившихся вертикальным
кругом, и дальше – птицей
за пределы, выше и выше,
шпили, шоссе и крыши,
земля становится круглой,
потом становится малой,
потом вообще исчезает,
а ночь вокруг нарастает
и тишина нарастает,
и темные звезды сияют…
Баллада о том, как Гагарин победит
Когда летит над городом
любви приветный гул,
и кошки томно жмурятся,
и ветерок подул,
когда весенней силой
наполнен каждый зов,
из тьмы ползет наружу
ужасный Куклачев.
Он в бархатной шапчонке,
в велюровых штанах,
с улыбкой намалеванной
на выцветших губах,
Кого он заприметит
и сцапает сачком,
тот кончит жизнь бесславную
несчастным циркачом.
Не знать тому веселья,
ни радости ни знать.
По всем домам культуры
он будет выступать,
за горсть сухого корма
в дурацком колпаке
ходить на задних лапках
и плакать в уголке.
Идет-крадется клоун,
глаза его горят.
Железных переносок
за ним распахнут ад.
Шаги его неслышны,
спина его тверда…
О боже, только бы не к нам,
о, только б не сюда!
Как вдруг вдруг остановился
и глухо заворчал.
Котенок рыжий маленький
в проулок забежал.
Забился в щель под лестницей,
пищит что было сил.
И клоун, ухмыльнувшись,
к бедняжке поспешил,
в одной руке сосиска,
в другой руке сачок.
Беги скорее, котенок,
спасайся, дурачок!
Грядет неотвратимо
кошачая беда.
Но вдруг зажглась над пустырем
приветная звезда,
То с высоты надзвездной
летит по небеси
простой улыбчивый герой,
Господь его спаси!
Отпрянул злобный клоун,
пустился наутек,
поскольку он Гагарину
противустать не смог.
А Юра рассмеялся,
снял шлем блестящий свой
и взял котенка на руки:
не бойся, дорогой.
Ты вырастешь огромным
и боевым котом.
С тобой мы эту землю
от зла убережем.
Дойдем до края, а потом
отправимся за край…
Гагарин – это котик!
А Куклачев – маст дай!
В закрывающееся небо
Так это или иначе,
но покуда открыто окно,
загляни, пожалуйста,
ангел крылатый,
ко всем, кому днесь темно.
Кто к стенке прижат тоскою,
кто болью своей распят,
загляни к ним, ты можешь,
и успокой их,
пусть утешатся и поспят.
И если еще осталось
несколько кратких минут,
и в это время,
ангел крылатый,
ты с нами еще и тут,
войди железной стопою
в дома, и в сердца, и в умы
тех, кто проходит черной тропою,
ведущей к воротам тьмы.
Чтоб зло совершать устали,
чтоб их окутал покой,
чтоб утром их души стали
белыми, как молоко,
чтоб вместо приказа губы
могли лишь в улыбке плыть.
А если они не проснутся,
так, значит, тому и быть.
Такой, значит, будет космос,
дорога из льда и камней.
Но тех, кто в затворе,
тех, кто в болезни,
Утешь их. Это важней.
Печальная песенка птички
Ко мне приходит по ночам
приятель-марабу.
Он говорит: я так устал,
я видел все в гробу –
Войну, пиздеж, неправый суд
и сволочной донос.
У жопы мира, говорит,
который год понос.
Я просто птичка, говорит,
не гриф, не пеликан.
Да кабы знать, куда сойти,
то дернул бы стоп-кран.
И как мне дальше с этим жить,
в душе я не ебу…
А я-то что ему скажу?
Я тоже марабу.
Sturnus vulgaris
Что он умеет, скворец?
Умеет по ветке скакать,
Песенки перебирать,
щелкать, свистеть, скрежетать.
Бог, сотворив его
пернатое естество,
долго не мудрствовал,
дунул, сказал: “Лети.
Лети уже наконец!”
Ангеловы крыла,
белые с золотым,
синие с голубым,
сиреневые, как дым
вешней прохладной порой,
радужные порой –
так шелестят они
там, где планеты поют
Творца и Его дела.
Кружатся без конца,
стройный составив хор,
пенье светил – ихор
космоса, звезд узор,
скрещиванье лучей,
пена безбрежных дней,
время, планеты, бездна,
вселенский свет,
галактик рожденье и мира конец.
А где-то вдали,
в уголочке забытом Земли,
самозабвенно свистит на ветке
встрепанный черный скворец,
заливается радостью, щелкает,
лучшей не зная доли.
Потому что не для того ли
Бог сотворил скворца?
Parnassius mnemosyne
Бабушка моя, чистое божье дитя,
куколка из фарфора, взмах – ресницы летят,
в комнате чистота, как в операционной.
Кисточки на ковре, распластавшемся на полу,
четко, одна к одной, ни пылинки в углу,
книги в шкафу за стеклом, плед на тахте.
пахнет духами, пудрой и карамелькой лимонной.
над Кандалакшей полярная ночь, всё в темноте.
Кто был мой прадед? Прабабка? Обрыв, зола.
Вместо имен и лиц – неясная мгла,
Вроде бы, Петербург, Аннашуле, аптека.
Деточка, тише. Давай как нибудь потом.
Сопки вокруг чернеют. Снег за окном
Ангел мой маленький, ты ведь уже большой.
Сколько на долю выпадет человеку,
Столько и вынесет. Вынес – и хорошо.
Мама, а кто такие евреи? Ох.
это такая нация, только (вздох)…
…Маркс был евреем, бабушка твоя тоже…
Питерская коммуналка, скоро весна,
Мама на кухне варит суп, у окна
лук прорастает в баночке от майонеза.
Давай-ка не здесь, поговорим попозже?
Картошку почистила? Надо теперь порезать.
…Где-нибудь там, на неведомых берегах,
где никому не ведомы боль и страх,
где-то в райском местечке, там, где все живы…
Друг мой фамильное достоянье хранит:
пару серебряных рюмок да старый талит.
А мне – только смутное право на желтые латы.
Может быть, что-то лежит в каких-то архивах,
Да где тот архив. Ни мест, ни имен, ни даты…
Память такое же чувство, как голод и стыд.
Память фантомная – нет ее, а болит,
в сны протекает, сочится по капле, плывет куда-то…
Три четверти наших небес покрывает копоть и вонь.
там, под ними, пасутся бледные лошади,
их огуливает конь-огонь.
кобылицы как дирижабли: кожа да кости,
но все как одна брюхаты.
Срок подойдет – где-то ближе к зиме
ожеребятся – и дальше в кромешной тьме
бледным огнем замаячат их жеребята.
Мensaje en código
За трудами, за трудным житьем,
за хлебами, гробами, жильем,
документы чтоб выправить в срок,
не споткнуться о низкий порог болевой,
не забыть позвонить через силу домой,
(где твой дом? а иди вспоминай!)
Но внезапно обрушился май.
Вот и яблони цвет, и сиреневый куст,
и девицы в цвету, как говаривал Пруст,
вот и солнца заливистый свет.
Только мира по-прежнему нет.
Вместо мира – осколки, седьмая печать,
да и слово такое нельзя называть,
нету мира, а только глухая стена,
штукатурка с известкой на месте окна,
Известковых созвездий наляпанный слой,
не споткнуться о низкий порог болевой,
а когда-то был мир, труд, май.
Шпиль, мейн фиделе, шпиль, балалайка,
без струн, без надежды, без радости,
все же играй.
Там заброшенный дом,
в переулке, еще не застроенном,
майское деревце зябко дрожит под ударами ветра,
там попробуй.
Дверь в парадную будет открыта.
Заходи на третий этаж, квартира пятнадцать.
Осторожно.
пол проломлен, обои оборваны,
лестница полуразбита.
В принципе там не должно быть людей.
Может, Бог и услышит тебя.
Если же даже там не услышит,
то не услышит нигде.
Но ты все равно
Встань спиною к стене.
И беззвучно начни
Именины сердца.
mayday mayday mayday.
И когда Он войдет во внезапно затихший эфир,
передай ему только одно.
Запомнишь?
Dona. Nobis. Pacem.
Тикки Шельен
Тикки Шельен - творческий псевдоним музыканта, поэта, прозаика Марины Богдановой. Родилась в Санкт-Петербурге, жила в Москве. Наиболее известный музыкальный проект - группа «Башня Rowan» (1995-2010). Неоднократно выступала на фестивале "Зиланткон" и других ролевых конвентах. В настоящий момент живёт в Варне, Болгария.