263 Views
* * *
Все то же осталось во мне, все то же осталось,
Все тот же акцент, и шрам на руке, и та же усталость,
и книжный развал на полу, и музыка шума,
и наши бездомные встречи проносятся мимо
машины — дорогой на север, знакомой дорогой,
ведущей навстречу любви, судьбе, вдоль речки, сквозь годы,
по зоне газонов, уже изумрудных под утро,
и капли плывут по стеклу задумчивой ртутью.
Это — Хэллоуин: паутина на небе, на окнах. На страже
патрульной машины сирена, и все это — наше.
Подаренный жизни случайный кусок, погашенный, нежный.
Так кончился этот безжалостный век. Другой, безмятежный,
не нам обещает приют какой-то там доли.
Природа там — северный юг: лианы у школы.
И пьяница с виски дешевым стоит на пороге,
и выдох холодный с реки — лишь память о снеге.
Я помню ту жизнь, параллельную жизнь, за преградой,
за тонкой прозрачной стеной остывшего сада.
Как будто подходишь ты снова и медленно шепчешь,
и слов не понять, не понять ничего, но от этого легче.
И я разбираю, как будто, движение губ — безмолвное меццо.
Я долго смотрю и смотрю, и бьется к тебе ожившее сердце.
* * *
Подземные реки текут неслышно.
Не слышно слов по глухим долинам.
Там нету вместе и нету между.
Неразличимо витает имя.
В подземных рощах уснули птицы.
Остатки пепла доносит ветер.
Зарница жизни тревожит лица,
И смысл в глазницах спокойно светел.
Но нету смысла в теченьи речи,
В земной коре головного мозга.
В такое время и речь не лечит,
Когда со смыслов сошла короста.
А там, снаружи, шумит собранье,
Как перекличка гортанных скважин.
И всё яснее на расстояньи,
Что шум собранья уже не важен.
Возможно лишь замереть на время,
Послушать гул огласовок в недрах.
Неразличимо витает имя.
И не увидеть знаменитой Федры.
* * *
Народ безмолвствует
Ларёк закрыт давно
И ни одна звезда не говорит
В слоистой мгле горит одно окно
И вьюга воет за окном навзрыд.
По снегу тянутся
идут слова след в след
По околотку
прямо и окрест
На полигоне похоронный лёд
Анапестом поскрипывает наст.
Не зарастет народная тропа
Ларек откроют
Пиво завезут.
Все это будет будет а пока
Все нарастает элекДронный гуд.
Гуртом и скопом тянется толпа
К ларьку в надежде на любой исход
Вдали горит военная Москва
Народ безмолвствует
Безмолвствует народ.
* * *
И.М.
Дома кажется совсем темно, а на озере еще светло, и месяц.
С давних пор стоит еще вино в ящике под той скрипучей лестницей.
Замер пастернаковский наш лес, хотя слишком влажно и пропитана
дальним океаном ткань небес, но и звезд тут видимо-невидимо.
Отопью глоток без света. Ночь успокоит темным покрывалом.
Тихо дышит, остывая, печь, словно шепчет, сколько жить осталось…
* * *
Все ухает медленно баба копра
обычно под утро по темени.
Тащиться дворами во тьме по утрам
в урок бесконечный, вневременный.
Давно уж наполнен бассейн до краев,
труба бескорыстно все гонит
в бездонный логически водоем.
И пересчитать перегоны
от города А до города Б
не хватит физтехомехмата.
И в зыбкую ткань остраненной судьбы
вонзается керн сопромата.
Но мне повезло, и я избежал
логический карцер рассчета.
Открытые скальпели тысячью жал
открыли мне смысл переплета
нейронов, синапсов, пульсаций узлов,
мерцанье их ада и рая.
Когда понимал я бессмысленность слов
по кости височной гадая.
* * *
Расписание движения пригородных поездов
Я оставил в вагоне на станции Болшево.
Запасные пути застилает листвой.
Маневровый курсирует осторожно.
Дальних дачных поселков медленный тлен
Растекается плесенью по участкам.
Но оттуда не деться мне насовсем.
Не дойти до станции перелеском.
Вдоль платформы мерно качало в стык.
До конечной видимо не доехать.
Шел один, другой начинался век,
полустанков минуя гнилые вехи.
А теперь вагон навсегда застыл.
На морозном стекле проступает имя.
Я не помню: наверно, всегда там был.
Слышно где-то товарный проехал мимо.
Новости дня
Ураган несет на Каролины,
землетрясение в Турции, в Афинах,
взрыв в Донецке, близок конец света,
скоро будем жить при керосине.
То есть почти так, как в Карфагене.
Постепенно страсти постареют.
Девушки найдут себе подобных.
Не в вине ведь истина, а в дыме.
Но и дым когда-нибудь остынет
и останется как призрак дома.
Снежным дедом рядом с мёртвой елью,
чучелом, висящим на осине,
книжной пылью на последнем томе,
там, где о Гоморре и Содоме.
На обложке — стёршееся имя.
Участковый нас не обнаружит.
Паспортистка синие чернила
нанесёт, зевнув, на древо жизни.
Все куда-то лыжи навострили
от полей засиженной отчизны.
Но вообще, мы все давно знакомы.
Родина — глобальная деревня.
Позвонишь — а никого нет дома,
только чертит имена и стрелы
снег. Да чай индийский стынет,
да забытый зов магнитофона.
Андрей Грицман
Поэт и писатель, москвич, в США с 1981 года. Работает врачом. В 2004 году основал журнал "Интерпоэзия" и является главным редактором. Пишет на русском и на английском, публикуется. Живет в Нью-Йорке.