83 Views
В переводах Маршака
– Маленькая девочка,
скажи,где ты была?
– Была у старой бабушки
на том краю села.
– Что ты пила у бабушки?
– Пила с вареньем чай.
– Что ты сказала бабушке?
Что ты сказала бабушке?..
ЧТО ТЫ СКАЗАЛА БАБУШКЕ???
Все мы смертны, дорогая,
все уйдем одним путем,
Бездна, медленно моргая,
за любым стоит углом,
то, что было непреложно,
прахом сыплется из рук.
Задержаться невозможно,
мы лишь путники, мой друг.
Улыбнись же на прощанье
иве, дому и реке.
Мы летим не на закланье,
нам дано обетованье,
все мы в Божией руке,
Истомленных, в звездной пыли,
нас, Вселенная, встречай!
Ох, не чай они там пили…
Ох, не чай…
* * *
Неба не бывает под землею,
только свод, бетонный и немой.
Маки, маки с рыжей головою,
Асфодели Первой мировой.
Там, где вы цветете молчаливо,
нет ни воздуха, ни ветерка.
Вы стоите над сухим обрывом,
под которым серая река.
Под веслом, рассохшимся, щербатым,
не плеснув, расступится вода.
Мы и вправду верили когда-то,
что не повторится никогда.
Тierce de Picardie
И.Л.
Странное время, друг мой,
время, которое падает,
словно автобус, летящий
в грязную воду с моста.
Рук не поднять, а поднимешь —
решат, что сдаешься,
но в плен все равно не возьмут,
здесь ментальность для плена не та.
Вскинешь ли флейту к губам,
разлетится ли звук,
как синица, комета,
серебряный росчерк —
возвысится к небу и сразу падет.
Мне не хватает тебя,
мне опять не хватает тебя,
остальное не в счет.
А время течет.
Больше ли, меньше ли нас,
было столько, осталось полстолько,
а может, нисколько, не жаль,
не проси, не вернуть
(если что – я себе говорю).
Мы рассыпались горохом,
росли виноградом,
играли словами и музыкой,
вроде бы рядом —
а нет, врассыпную,
но я и за это возблагодарю, —
Просто за то, что мы жили,
мы были, мы за руки брались,
горячились, ругались,
настраивались,
потом подключались —
и плыли в глубокой небесной реке.
Кто-то потом исчезал, уходил,
хоронили кого-то, а кто-то —
да вот же он, светится невдалеке.
Да, через ад, через серые свитки
тумана, и плесени, и паутины,
безумие небытия, забытья,
не твоя эта тема, и все же отчасти твоя.
Да, через холод, и тьму,
и озноб я стараюсь расслышать
твой легкий танцующий шаг
в подземельях по мраморным плитам,
и грохот пришедшего поезда
не заглушал, не мешал,
звуковое пространство кроя.
Пряжки на башмаках,
джинсы, придворный парик,
имбирь и лимон, крепкий табак,
барочная флейта.
За окном петербургская полночь
И снегом засыпанный двор.
Мне не хватает тебя.
Как же мне не хватает тебя.
Но правило ненарушимо.
Как бы ни было нам,
в этом далеком от музыки мире,
одиноко и горько, —
в каденции вместо минора
по-прежнему
ставим мажор.
Таков уговор, мой друг.
Таков уговор.
Колыбельная о святом Брендане
Когда собирался святой Брендан
в компании верных друзей,
когда они сели по сторонам
кожаной лодки своей,
когда положили хлеб и вино,
и луку взяли с собой,
а соли в море и так полно,
не вычерпаешь рукой,
когда Господь им с неба простер
летящий луч-изумруд
И ангел в лодку к монахам сошел,
чтоб вести их, куда пойдут,
Тогда-то, было ли не было,
но стало все хорошо.
Спи, мой дружочек, сердце мое,
я расскажу еще.
Когда они шли сквозь густой туман,
белый, как молоко,
Когда под ними дышал океан
бездонно и глубоко,
Когда выплывали из млечной мглы
то птицы, то острова
и стеклянные волны о кожаный борт
плескались едва-едва,
Когда они пели на берегу
перед тем как уснуть,
а утром снова садились в ладью
и продолжали путь,
Тогда-то, было ли не было,
но так и плыли они.
Спи, мой дружочек, сердце мое,
глаза закрой и усни.
Когда в бескрайней зелени вод
со дна поднялась река
и странников повлекла за собой
куда-то за облака,
когда не в силах противостоять
движенью серой воды,
монахи готовились погибать,
но ангел руку успел поднять –
и снова на дно опустилась река,
не причинив беды,
Тогда-то, было ли не было,
но дальше их путь лежал.
Спи, мой дружочек, сердце мое,
а куда – и Брендан не знал.
И так они плыли и плыли себе
не первую сотню лет,
и вот показались вдали дома,
каких в этом мире нет.
Лиловое зарево от земли
вставало, звезды затмив,
и странные звуки неслись по волнам,
и летали огни по тем берегам,
и грохот от музыки был такой,
что не разобрать мотив.
Что это? – молвил из них один,
И ангел ответил ему:
Все что ты видел – забудь, не гляди.
Вам туда ни к чему.
И снова туман опустился на них,
и когда рассеялся он,
монахи забыли о странной земле,
как забывают сон.
Прежнее море несло ладью
в ладонях соленых своих,
и колокол плыл в небесной дали,
и рыбы колосья во рту несли,
и кресты на каменных берегах
встречали приветно их.
Тогда-то, было ли не было,
но вернулись они домой.
Спи, дружочек мой, сердце мое,
А к нам они не приплыли, нет,
и нас они не крестили, нет,
но мы до сих пор им глядим во след,
во след, оставшийся на воде, –
на нашей серой и злой воде
их лодки след золотой.
Открытка другу
А.Н.
Когда бы жизнь была такой,
как следует ей быть,
в одной таверне под горой
сошлись бы мы вчера,
А что нам – с золота не есть,
из хрусталей не пить,
а там отличное вино
и песни до утра.
Вся ваша шайка храбрецов,
крамольная семья,
шуты, герои, короли,
красотки-спору-нет, –
они бы сдвинули столы,
расселись на скамьях,
и не вмещался бы в кувшин
огромнейший букет.
Чертополох и розы там,
и зелень буйных трав,
и незабудки, и полынь,
и таволги туман.
Текла бы времени река
средь песен и забав.
Гитара, скрипка, сыр и хлеб,
вино и барабан.
И все, кто с нами мог бы быть,
те были бы средь нас,
и всем хватало бы еды,
и счастья, и любви.
Когда бы жизнь была такой,
как следует ей быть…
Из одного упрямства, друг,
до этих недалеких пор
допой и доживи!
Big brother, we’re watching you
Потом ты захочешь спрятаться.
Ну как-нибудь, чтоб не так.
Затопит мгновенная паника,
если сзади услышишь шаги.
Перестанешь ходить по улицам,
когда не видно ни зги.
Заведешь собаку-охранника,
хотя и боишься собак.
В голове всплывет невозможное,
типа “Господи, помоги!”
Ты удалишь все записи,
выпилишься под ноль,
может, даже сменишь фамилию,
но легче не станет, нет.
По ночам будешь выть тихонечко,
может, в рифму, ты же поэт,
и крепче от месяца к месяцу
будет твой алкоголь,
и мама из комнаты вынесет
веревку и табурет.
Пока что все это в будущем.
Пока ты уверен и прям.
Числишь себя на службе
правды и красоты.
Ты любишь Большого брата,
который немножко ты.
Но скоро, когда все кончится,
Вернее, пойдет к чертям,
ты будешь скулить и не понимать
при чем тут, собственно… Ты же хороший…
Отчизна следит за нами,
читая все донесенья,
в том числе и те, что написаны
легкой твоей рукой,
А мы – мы все это время
угрюмо и неустанно
глядим на Большого брата.
Мы знаем – и не забудем.
Запоминаем и пишем.
Мы наблюдаем за ними.
А значит, и за тобой.
Recordando a Vera
А ведь сегодня утром
день рождения Веры.
Нашей Веры, которая
нынче на небеси.
Ты уж пожалуйста, милая,
Бога за нас попроси.
Вы же там точно видитесь.
Там, на небесном Вудстоке,
там, где ты в юбке до полу,
в бусах и бубенцах.
Точно ж перезнакомились
все вы на небесах.
День пролетит до сумерек,
в сумерках звезды глянут,
Может, кто из твоих оттуда нам
рукой приветно махнет.
Там, за чертою вечности,
Ни войны, ни смерти, ни горечи,
только любовь и музыка.
Только туман над речкою.
Свет невечерний, трепетный.
Легкая тень от месяца.
Слышишь, как там, счастливая,
Вера поёт…
Письмо для Кэти Тренд
Когда нам было по двадцать лет,
мы носились по городу как не в себе,
купались в озерах, варили глинтвейн,
стены в Ротонде, пирожные в “Эльфе”,
угол Владимирского и Невского –
мне маленький двойной.
И не было в мире свободы слаще.
И не было колокольчиков звонче,
и вообще не пахло войной.
Никакой, кроме той,
что ждала за каждым углом,
что смотрела сквозь нас с железным прищуром,
о которой мы знали из литературы,
но не школьной,
другой.
Помнишь, ты мне подарила картину –
хипушка в тельняшке, и небо синее,
небо – и луг в цветах?
Она у меня висела над дверью,
чтоб вышел – и сразу ах!
А теперь ты в лесах, каледонских, древних,
сумеречных лесах.
Там ты хранишь этот мир и город
от войны, что ползает по коридорам
школ и библиотек, измором
ищет к тебе пути.
по улицам тащит железное брюхо,
поднимает голову, ухает глухо,
тщится в твой лес войти.
А я далеко.
Я была бы рада
принести тебе правильного винограда,
и мёду, и молока.
Но война лежит на дороге к дому –
ржавой грудой, кровавым комом,
поет голосами прежних знакомых,
которых сожрала и переварила
за полтора глотка.
Но в твой лес она не войдет.
В твой лес она не войдет.
В твой лес она не войдет никогда,
никогда, ни за что на свете.
И мы увидимся.
Конец июня
Всё бы было ничего,
если б так совсем некстати
не болело голово.
Слушай, добрый мой приятель,
позабывший в свете дня
про себя и про меня,
если вспомнишь, не звони.
Подожди еще немного,
потерпи заради Бога,
тут пришли такие дни,
все как в мареве пылает,
как по мареву плывет,
как небрежный самолет
среди облакы скользает,
расчленяя небосвод
следом дымчатым и белым,
раскаленным узким телом
металлическим своим.
Слов горячих липкий дым,
словно хлопья оседает,
солнце душное пылает,
сохнут травы средь камней,
А засну – приснится мне
шелестящие, как море,
сосны в солнечном уборе
и черничник молодой,
ягод бусины простые,
черно-синие, родные,
сыроежка под листвой,
электричка за горой,
лето катится тихонько,
мама ужинать зовёт,
чай с душицею и мятой
пар из чайника идет,
тонкий, нежный, кудреватый,
в банке маленькой, пузатой,
покупной янтарный мёд.
И проснешься мимо сна,
провалившись в щель паркета,
и заплакать слов не хватит,
жизнь накатит – и пройдёт.
На земле все так же лето.
мама ужинать зовёт.
самолет в реке плывёт.
в небе полосы рассвета.
белка песенки поет.
для К. McG
Ты помнишь, как мы жили на болоте,
как нас ловили аисты в полете,
а мы из ягод фенечки плели
и верили, что где-то в поднебесьи,
куда мы улетим с тобою вместе,
лишь ласточки живут да журавли.
Под вечер над болотиной любимой
все застилало желтоватым дымом:
болотницы готовили пивко.
Ходили в бусах из стеблей кувшинок,
держали воду из ручья в кувшинах
и в трехлитровых банках молоко.
Ни стрел не знали, ни царевой пляски,
болото покидали без опаски
и через поле бегали на гать.
Там у запруды светлыми ночами
играли рыбы, звякая ключами,
русалки выходили погулять.
Мы не страшились ни ужей, ни змея,
плели венки из пижмы и пырея,
не замечая осени вдали.
А между тем почти кончалось лето.
И оказалось, разницы-то нету –
что аист, что ужи, что журавли…
Тикки Шельен
Тикки Шельен - творческий псевдоним музыканта, поэта, прозаика Марины Богдановой. Родилась в Санкт-Петербурге, жила в Москве. Наиболее известный музыкальный проект - группа «Башня Rowan» (1995-2010). Неоднократно выступала на фестивале "Зиланткон" и других ролевых конвентах. В настоящий момент живёт в Варне, Болгария.