36 Views
Букинист
Сам не создашь свой мир — никто
не различит его впотьмах
в другом краю, лет через сто,
в давно разрозненных томах;
там воздух высушен и чист,
там мир некрепок и прозрачен;
тома листает букинист,
чей вывод будет однозначен.
Ещё на двести лет вперёд
он стих и строчку подберёт,
вдоль угасающего края
на смысл и прочность проверяя;
и внешних элементов связь,
стремясь по выжженным дорогам,
на грани разума светясь,
ещё любуется итогом.
Заполнив рваные пустоты,
там бьётся текст, ещё живой,
за плёнкой ткани звуковой
ум заключая в переплёты;
и мы застыли на краю
в последний миг эпохи краткой,
с открытой школьною тетрадкой
в букинистическом раю.
Кино
Я завершаю заданный урок,
не выученный к сроку; наверстать
задание не представлялось сложным,
и был ответ единственно возможным,
и занимал не так уж много строк —
но полночь бьёт, и, в тыкву превратясь,
захлопывается моя тетрадь
и ранец с книгами затоптан в грязь.
Как неуютен этот переход
в иную истину и в новый год
под хохмы «Голубого огонька»,
где сатана, как в опере Гуно,
воркует с Берлиозом одесную,
а Ипполит, не выгнанный пока,
уже ругает рыбу заливную,
и длится бесконечное кино.
В том мире среди БАМов и КАМАЗов,
как тени, Идиот и Карамазов,
не сознавая превосходства зла,
плясали на облупленной стене —
а сон, давно увиденный во сне,
из клапанов вселенского котла
валил всё более тяжелым паром
с эффектом, не предвиденным Эльдаром.
Так минули и сгинули полвека;
уже не сохраняет фонотека
всех голосов — а фильм порою смыт;
и многое ещё нам предстоит
понять и записать уплывшим словом
на мёртвом языке, где жизнь другая
возникнет, книжек не предполагая;
где не записан диалог с Иовом.
Водопад
Toт бесконечный сон, где звуков водопад
с замшелой истиной играет невпопад,
калейдоскоп вертя передо мной,
всё осознав, всему увидев меру —
мой сон течёт по плоскости земной,
ещё не понимая, что она,
со всех сторон водой окружена,
уже давно не переходит в сферу.
Вода, а не огонь и не зола,
и не земля, есть то, что нам в начале
показано и в книге Бытия;
не сад, не жизнь: аморфные дела,
тохувабоху — нужен перевод?
Слепая смесь и взвесь первичных вод.
Мир жидкостный, где смысл ещё не твёрд.
То, что осталось после прошлых орд.
Там вечностью исторгнутый поток
кружит себе вдоль моря-океана,
ещё не отделённого от суши,
не узнаны ни запад, ни восток,
и звёздами земля не осиянна;
проклюнувшийся разума росток
ещё не населяет наши души,
и слово не читается с экрана.
Кто мир сомнёт, как глиняный комок?
Кто прочитает летопись утрат,
что падает с непредставимых гор
в краю неузнаваемых ущелий?
Нашёлся ли смельчак, который смог
наполнить влагой высохший субстрат
и, водород преобразуя в гелий,
свой дивный взгляд до звёздных недр простёр?
Кубики
Григорию Фальковичу
Стихи на кубики похожи:
на всех поверхностях шести
показывают нам всё то же,
что разум силится спасти:
не то, как кончится война —
а белку, зебру и слона.
Слова, не падая из рук,
сложились в паззл деревянный,
как в башню, что построит внук—
смысл постигая шестигранный:
эдемский дивный зоосад,
где на ветвях плоды висят.
Гранат, разломленный не мною,
от яблока неотличим;
я вижу сквозь азовский дым
и ледовитые снега,
как санториновой волною
накрыло наши берега.
Сидим на реках Вавилона,
и вспоминаем, как когда-то
из тьмы пещерной у Платона
доплыли мы до Арарата,
и деревянные кубы
сложились в азбуку судьбы.
К сухому каменному брегу
незавоёванной земли,
где довелось пристать ковчегу,
мы алфавиты донесли,
туда, где каждый пиксель лёг
в сплетенье будущих дорог.
И в неназначенные сроки,
средь ослепляющего зноя
нагромождая эти блоки
из древнего ракушняка,
как подпись под зверинцем Ноя,
пробьётся новая строка.
Всё дело
Всё дело в том, что ни слова, ни строки
не отражают мира, как он есть,
и, не пытаясь в суть его залезть,
на плоскости печатного листа
для нас рисуют дивные места:
сбеги туда, не выучив уроки,
Там каждый опыт знания о мире,
о том, что было или предстоит,
оторван, как автобусный билет,
из детских лет, компостером пробит;
и снова из воздушки в летнем тире
палишь в копеечку, как в белый свет.
И слово из реальности другой
я ощущаю смятою фольгой,
в нём бился свет фонарный и аптечный,
когда-то мне и нужный, и живой —
но время над ареной цирковой
перетекает в новый век увечный.
Слова всё время говорят не то,
засохший смысл из них навеки вынут;
не звёздный свод, а купол шапито,
как оказалось, надо мной раскинут;
и под брезентом великанской клетки
я кувыркаюсь в воздухе без сетки.
Фауст
Марии Блоштейн
Tы, Фауст, прав: мгновение стоит,
подняв кинжал или бутылку с ядом:
смотри-ка ты, что вылезло на свет
из-под случайно сдвинувшихся плит;
ваш скудный мир пропитан новым смрадом,
не выветрится он за двести лет.
Ты говоришь: театр марионеток?
Подвешены на нити, как на стропы,
они не знают ни ума, ни меры,
так и не видя леса из-за веток,
не ожидая адовой кальдеры,
разверзшейся посереди Европы.
Взбирайся на оставшуюся сушу,
сплетай свою готическую вязь,
поросшую умляутом колючим;
и что в сухом остатке мы получим
от времени, которое, не длясь
и не кончаясь, иссушает душу?
Я эту оболочку подберу,
в которой ваши жизненные соки
сгустятся и впитаются к утру,
и эти исторические строки,
как и во время Ирода Антипы,
запечатлею на дагерротипы.
Почерк
Зачем сквозь почерк, смятый век назад,
разгладив лист, что сотню лет молчит,
я пробую войти в сожжённый сад
и контур обвести кусочком мела?
Запутанные петли различит
тот, кто знаком с подробностями дела,
и кончиком вязального крючка
зацепит миг, где скомкана строка.
Здесь, на разрозненных, давно поблекших
страницах бытия, курится дым
от чуждых алтарей, как смысл истекших
эпох; и, смешиваясь с ним,
к неузнаваемым небесным зонам
мои слова стремятся вверх по склонам
бескрайних возникающих холмов
в полупустыне тающих умов.
Там места нет сиюминутным думам,
там ткутся дивные кристаллы фраз,
покуда здесь, в реальности бесцельной,
упорно обнажает Водолей
истошный мир капустных королей,
и почерк лет сегодняшне-смертельный
мгновенно тает, как пломбир с изюмом,
не сохраняя памяти о нас.