24 Views
* * *
Натянули ширму в дверном проёме.
Мы сидим на стуле вдвоём, втроём ли:
Ведьма тащит принцессу, схватив в охапку.
– Это Ирка моя говорит за бабку!
А принцесса дура, но безобидна?
– Тоже Ирка, просто её не видно.
Наша разница в возрасте незаметна.
Нет, заметна: она подросла за лето,
Руки стали другие, глаза другие.
У неё, мне сказали, тахикардия:
Сердце (ослик, чей бок и другой исхлестан)
Не справляется с бешеным этим ростом.
Ведьма хочет зажарить принцессу с луком.
Ещё год или два, а потом разлука
В тридцать лет и три года длиною пропуск.
Не разлука, какая разлука, пропасть:
В жизни более-менее нитевидной
Нас не то что совсем, но почти не видно.
Не наука с религией в вечном споре,
А разлука с религией, вера с горем,
Встреча – с тем, что туннель без конца и края.
Мы прощаться встречаемся, умирая?
Мы встречаться прощаемся или что там,
К животворным готовясь иным частотам?
Ничего, нас учат справляться с тем, как
Сердце бьётся посредством медикаментов.
В темноте колотим собою в прутья:
Все дошло до точки, до дна, до сути
(Ни вдохнуть, ни вспомнить об этом даже),
А дойдя до сути, рвануло дальше.
* * *
Горе страшное немое
Требует: а ну,
Прекратись, когда не можешь
Прекратить войну.
Разве умирая с каждым,
Остановишь рать?
Перестань терзаться кашлем,
Пробуя дышать.
Родина – а что там было,
Что за вещество?
То берёзка, то рябина,
Воздух… Ничего.
Ты, как раньше, на раздаче
Горя, страха, слез.
Если жить, то только дальше,
Я не знаю, как, но дальше,
Дальше, дальше, дальше, дальше
От твоих берез.
* * *
И музыка наша стала глухой и жалкой,
Она истерзала горло, ища ответа:
Зачем меня мама в муках на свет рожала,
Неужто затем, чтоб видеть теперь все это?
Она, что ни день, выходит в постылой драме,
Срывается то на вой, то на лай собачий:
“Уволь меня или пьесу другую дай мне,
Я так не играю больше!” – и горько плачет.
Ей так не к лицу страданье, она не хочет
Примерить венец, который ей предначертан.
Она же “виваче”, “виво”, не Януш Корчак,
Она за чужих детей не готова к жертве.
О, ей бы в Италию, это другие песни,
Без привкуса крови море, песок без пепла,
Она бы глотнула йода и вдруг воскресла
И горло её разжалось бы и окрепло.
Но грифы сжимая скрипок своих дешёвых,
Ей строго в лицо заглядывают сироты:
– Синьор профессоре, вы не уйдёте?
– Что вы!
– Маэстро Вивальди, я не умру?
– Ну что ты!
* * *
Снег был настолько тих среди многоэтажек,
Что тише быть нельзя (придумывать не сметь!).
Все наши жили так, предполагая даже,
Что тишина сильна и объегорит смерть.
Прадедушка портной и дедушка ученый
И я, ни то ни сё, но даже в ясном дне
Я буду тише всех, я буду обреченней
В погроме чуять гром и слышать вой в войне.
Теперь я знаю то, что, помнить не желая,
Скрываешь от себя, а толку, прячь ни прячь,
Но знаешь, что убьют собаку из-за лая,
За стоны – старика и мальчика – за плач.
Все хрупкое – куда ж – становится все хрупче,
Все злое, что ни день, безжалостней и злей.
И лучше уходи отсюда, мой голубчик,
Не спасший никого, себя-то пожалей.
* * *
Как мармозетка, околевшая на Невском –
Оцепеневшая приманка для прохожих,
Медведь и козочки, убитые ракетой,
Лев исхудавший, будто кукла бибабо –
Не пригодившиеся жизни-однодневки,
Когда ты только восклицаешь: “боже, боже”,
Когда так страшно, что ты там ни исповедуй,
И ничего не исповедовать слабо.
Никто из них не выбирал, где оказаться:
Ни на плече пуховой куртки афериста,
Ни в душной клетке, ни в контейнере измерзшем,
Ни в зоопарке, подведенном под расстрел,
Когда безглазая стена в глазах мерзавца,
Когда мороз жесток, когда огонь неистов,
Когда не чаешь воскресения из мёртвых,
А затихаешь посреди затихших тел.
Любовь вот так же ничего не выбирает:
Ни даже места где-нибудь побезопасней,
Ни даже дня, что мог бы быть и посветлее,
А только терпит, милосердствует и ждет.
Так долго ждёт, пока нас ненависть стирает,
Так долго ждёт, как будто время есть в запасе,
Пока мы заживо горим и леденеем,
Так долго ждёт.
Ну, ничего, уже вот-вот.