8 Views
бруно слышит осипа
подсолнух-циферблат, тик-так, простор не
иссякнет никогда, он своего
не ведает предела, и бесспорней
нет ничего, чем это существо:
дитя, чьи сны и явь как воздух горний, –
ни в утре нет утрат (там нет их в корне),
ни в полдне – полудрёмы (где мертво
пылится луч), ни в ночи – тени чёрной
ты пересох, младенческий источник
снов, и в споло́хах грянувшей грозы
деревьев заоконных быстрый очерк
погас, и поколеблены весы
гармонии – и, бывший твой подстрочник,
твой жидописец и прозопроводчик,
клепсидра я, загробные часы
в краю прицельных и конечных точек
пусти меня, отдай меня, Дрогобыч,
ты друг мне или недруг? я не зверь,
чтоб стать добычей или через обруч
горящий прыгать, вот мой пульс – замерь! –
им выверен обычай жить… но горечь…
ты кто? ты мирный кров или всевобуч?
карман, до дыр протёртый от потерь?
горб горбыч ты, пусти меня, гроб гробыч
рынок в драгобыче
дымных персиков бархатных в три ряда –
точно дам декольтированных – парад.
дынных продолговатых голов золотая орда.
ананасов – к пирату пират –
вертикальных глаз с ресницами врастопыр –
изразцовый ряд.
вот продажной живописи разбойный мир!
лезвию подсказывает боцман-арбуз,
что готовы лодки к отплытию, сахарные на вкус.
ярко-жёлтый, бежевый или бурый урюк,
и бордово-синий инжир,
и гранат (прозрачных сердец его тихий стук),
и айва зелёная, светящаяся, и хурма, на пир
званная (запертый под кожурой костёр), –
это ли не персидский ковёр?
ударяет кровь счастливая ему в висок.
он стоит и впитывает солнечный сок.
в аллее
(из графики Бруно Шульца)
эта неутолённая удаль: в-
питься в девичье лоно.
вот Иосиф и Рудольф.
вот Аделя, до стона
обольстительная служанка.
вот надменная Бьянка.
мимо отроков, что в тени
истомились (они
изобилием обессилены).
мимо отроков, чьи
мозговые извилины
раздуваются, горячи.
между ветвью и ветвью
солнце молвит: я свет вью.
не до света. пропащее
это «между» пьянящее.
вот чулочки и туфельки.
похотливым пажам
жмут их гульфики,
расходясь и треща по швам.
желание скуки
урок рисования пустынный
день пасмурный паутинный
раздели́ прямую на равные части
никакого тебе несчастья
никакой вражеской рати
за окном осень, спокойный север,
на картинке орнамент: квадратики,
или как убирают клевер
я хочу бессмысленного урока
рисования-труда-черчения
чтоб он длился без срока
ровно длился без помрачения
чтоб не доносился с улицы
лай человекопсов из будок,
чтоб урок вёл бруно шульц и
никогда его не убил ублюдок,
запустение есть миролюбие,
не желаю другой эпохи,
я хочу тихого калошехлюпия
по дороге домой при царе горохе
перегонка
(из дневника бруно шульца)
вот реторта творения:
как входят в море, пробуя,
как входят в море, пробуя его ступнёй,
а затем ныряют зажмурясь,
белую статуэтку,
белую балеринку
мальчик ощупывает,
сняв с этажерки,
мусолит её
и вдруг крушит с остервенением
и плывет сознанием уплывает
а когда-то, ставя её на место,
балеринку, он обращает вспять
порочное время,
в бегство,
и, как впервые, видит
белую балеринку,
белую статуэтку,
блаженно ничего ничего
не зная о необратимости первого шага –
так реторта творения
перегоняет окаянство в святость
Истребление материи
(на одну из тем Бруно Ш.)
Разгорается солнце на арене двора.
Будет, будет пожарище.
Вот выходит Хи́ла, а значит, вам не видать добра
как своих ушей –
будет, будет позорище.
Заждалась Прозерпина. Саван, швечи́ха, шей.
Хила (Хилов его фамилия) – он сиротливый и
непригодный для игр, но для игрищ –
в самый раз, и выходят счастливые
на арену двора, за ти́грищем ти́грищ.
Зритель амфитеатра, зырь, зырь
на упырей, упырь.
Солнце пущено в самый зенит, как диск.
Жаркий жар опаляющий,
и уродливый Хила, подросток, заранее писк
издаёт. Будет, будет побоище.
Вот счастливые окружают его,
тоже дети, во-во!
«Мы проявим варварство и свирепство, мы, мы
человеческой кровью жаждем
насыщаться, дай нам её взаймы,
недоносок, мы страждем!»
Руки ему выкручивают, и кулаки
летают в воздухе, легкие, как мотыльки.
Что ж, свидетели и не таких страдалищ,
смотрят из окон жители амфитеатра
(как сенаторы со своих седалищ)
на казнь, на гладиаторов,
на подвыванье жертвы в соплях, на тупиц-
человекоубийц.
«Есть материя, подлежащая истреблению,
потому что бездарна вроде мычанья и блеянья
и скучна, ей не место в цветущей
гуще сада, где только счастливый – сущий!», –
говорит Павлин, главарь
(Павлов его фамилия), наш дворо́вый царь.
Не уклада́йтесь, сенаторы! Спать не время ище́!
Полуубиенный ползёт в лежбище.
Мать добавит ему оплеух,
чтобы он опух
окончательно. «В чём дело?! В чём, в чём оно?!
Ты моё горе, – вопит, – горе моё никчёмное!»
Мы победно по аппиевой идём
дороге, мы ходим по ней кругами и мы поём,
а потом дуем в дудки дудника и друг
в друга ягодами рябины плюёмся, и что ни круг,
то счастливее и счастливее мы
в постепенных сгущеньях тьмы.
Штукатурка амфитеатра сыплется, сыпь
звёзд намечается в небесах, всё тип-топ, всё тип-
топ, мы разводим костёр
погребальный, и до сих пор
до меня доносится игрушечный барабан.
Водосточные трубы гудят и горит чурбан.
эскиз диссертации
1. сын
он разучивал в этот день
этюд Черни. ли́лись солнечные лучи,
и жить было лень,
хоть по клавишам стучи, хоть ногами сучи.
он бормотал: «старанием изнури
душу свою…», но чёрта с два,
душа спала, и он замуровал себя изнутри
в несгораемый ящик стыда.
потом вышел во двор, сел на бревно.
по бревну полз жук, мерзкий на вид.
сандалией его раздавил, и стало темно,
и в «ящике» вздрогнул стыд.
но за миг до этого то ли хрип, –
нет, как тонкое и-и-и, и-и-и, –
то ли писк прорезался, то ли всхлип
насекомого, тогда-то и
стыд как чиркнул спичкой и сжёг
разность между смертью жука
и его убийцы, и в цепи́ остановился ток.
и замерла строка.
так очеловечилась душа, став собой,
и в форме жука вползла домой.
2. отец
он мешкает, зачарованный копошнёй
перепончатокрылого в чаше,
в чаше цветка одной и другой клешнёй,
сокращаются мышцы груди, он чаще
дышит, разогревая тело с утра,
он подёрнут сетью
тонких жилок, – уловлен сачком бытия,
он и сам пьянеет от пития,
приникая усиками к соцветью
жизни, насекомые люди стоят у дверей
стрекочат, скворчат, чабрец, сельдерей,
босикомые дети множатся и кричат,
из колясок пятки розовые торчат,
домработница Груня приносит ему обед
он вгрызается жвалами, свет
убывает, и день спадает с лица.
он задрёмывает левым глазом, но зрит
правым, и вдруг, взлетев,
зависает и иступлённо парит,
открывая и закрывая свой чёрный зев.
Груня шмыг из лавки – у лавочника, отца
клана, на лапках и усиках её пыльца.
p.s.
фамилии Кафка и Шульц
поровну букв
ни одной общей
но в каждой живёт насекомое
(кариоскафа и шмель)
Владимир Гандельсман
Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге – поэт и переводчик, автор более чем двадцати поэтических книг («Шум Земли» – «Эрмитаж», США, 1991; «Вечерней почтой» – «Феникс», СПб., 1995; «Долгота дня» – «Пушкинский фонд», СПб., 1998; «Эдип» – «Абель», СПб., 1998 и т.д.), двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и т.д.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии «Liberty» 2008 года, «Русской премии» 2008 года, премии «Московский счет» 2011 года и премии «Anthologia» 2012 года.