1201 Views
* * *
На жёлтой бумаге печати времени.
Годы идут, продвигаясь с боями.
А родина-мать снова беременна
Самыми лучшими сыновьями.
Из её лона выходят строем.
Стройные.
Глаз небесная синь.
Им уготовано стать героями.
Во веки веков.
Аминь.
Им с малолетки
играть в рулетку
русскую: круть да верть.
Смертная скука
на лестничной клетке.
Из развлечений: смерть.
Тем, кто метит до рая
шкура не дорога.
Герои не умирают?
Пропаганда врага.
Цели – это пустое.
Смысл движенья – путь.
Строем идут герои,
Ну, а куда – не суть.
Вслед железной рукою
Машет суровая мать.
Мрачно идут герои
Красочно умирать.
Под крылом замполитов
В вечное ничего.
Нахуй они нужны-то,
Если не для того?
Герой не умерший считается трусом.
Что, не мужик? Зассал?
Когда бы в России распяли Иисуса,
Он бы не воскресал.
Жалок герой, как анахронизм,
Если не похоронен.
Это какой-то постгероизм,
Какая-то пост-ирония.
Живому герою снится
аромат пралине
из дружеской ягодицы,
прожаренной на броне
и брызнувший на ресницы
товарища мозжечок.
Он не умеет гордиться
подвигом, дурачок.
Живой он расскажет, как бросили
Гореть его заживо в пламени.
А мёртвого кто его спросит?
Он же памятник.
Мокрая хмурь.
Пьяная хмарь.
Юная дурь.
Божия тварь.
Серая Тверь.
Сизая твердь.
Грустная пердь.
Русская смерть.
* * *
Старый киевский друг был футбольный фанат –
шевелюра в густых завитках.
Он полгода назад в руки взял автомат
и нестыдно погиб с ним в руках.
Был он смел, песни пел и смеялся врагу
беззастенчиво в наглый оскал.
И так руки раскинув лежал на снегу,
будто мир напоследок обнял.
Ереванский мой друг, с кем не виделись пять
или шесть, но на связи всегда,
в руки взял автомат, хоть поклялся не брать,
хоть поклялся не брать никогда.
Он из тех был чудил, что оставшись без сил
подлецов не приемлют оферт.
Может, даром он пал, но зато не видал
обезлюдевший Степанакерт.
Мой израильский друг написал, что устал,
слёзы горя застят его взор.
Он был другом московским, а ныне он стал
ашкелонским и ходит в дозор.
В руки взял автомат. Ну, а как тут не взять,
как не встать на дороге у зла.
Старый дом был оставлен, вернуться нельзя.
Вместо нового дома – зола.
Я остался один среди боли утрат,
осознав сквозь забот кутерьму:
для того, чтобы в руки мне взять автомат
уезжать мне совсем ни к чему.
Отвоюем хоть пятнышко света у тьмы –
будет родина, вот она вся.
Смерть придёт и не спросит, поэтому мы
будем жить, у неё не спрося.
* * *
Когда чайки крутят торнадо, хор голосов их –
лучшая из примет.
Мы – дети Марии, спустившиеся с крестов,
идущие на рассвет.
Мы видели свыше седые армады гор
и сень облаков, охранявших чертог творца,
и факелов пляс, что предвестием новых зорь
бесстрашия радостью нам очищал сердца.
Смертельные звёзды разили наш скит из туч.
Ночь, ставшая днём, отменяла границы снов.
Наш брат набирал в ладони господень луч.
И наша сестра пела гимны живых цветов.
Причастие кровью героев, стальной на вкус –
нет, мы не сгорали, мы лишь превращались в свет.
На ада рубеж возвратиться решит Исус –
ему здесь найдётся булпап и бронежилет.
Мы стали легендами, это ли не триумф –
быть в титрах отснятого Богом его кино,
что юного зрителя снова пленяет ум.
И всадники Рохана носятся под стеной.
Да видят крепящие робостью зла престол,
да видят пускай с надеждой или тоской,
как дети Марии, спустившиеся с крестов,
выходят из пены морской.
* * *
В сквере у памятника Лесе Украинке
цветы на граните, снег, страх, темнота,
расколотая на разноцветные льдинки
лампадка, разбитая ботинком мента.
Такую же ночь, только там, а не тут
ракет осветили всполохи.
Украдкой ребятки игрушку кладут.
Она принесла подсолнухи.
Боль, новости, смерти, всё словно в кино –
беседы, метание бисера.
И этих цветов недостаточно, но
она не могла не прийти сюда.
От срока жених за поджоги в бегах –
она не такая смелая.
Писать в соц.сетях, да, на свой риск и страх –
а что ещё тут поделаешь.
А что ещё тут? Тот один, та одна.
Накроет – дрожишь, как припадочный.
Да чтоб ты не сделал – раз длится война –
недостаточно. Недостаточно.
С работы с подругой знакомый чувак
стоял так в пикете на Складочной.
За это подруге впаяли пятак,
прокурор сказал: недостаточно.
А он франтоватый из сити пижон
донатящий вроде бы по остаточному,
но на беженцев за год заслал миллион
и всё думает: недостаточно.
И босс его, бабки крадущий вовсю,
казалось, жлобина и взяточник,
спросил, как закинуть битки ВСУ:
хоть что-то, но недостаточно.
И на митинге коп пацана отпустил,
ты прикинь – оказался порядочный.
Вы б встали бы с нами, пацан говорил,
жаль, что вас таких недостаточно.
А подсолнух лежит на снегу, оберег,
не пугаясь мороза колючего.
А она во дворах переходит на бег,
что-то зреет внутри её жгучее.
И она представляет, как целит пращою
диктатору в лоб и рука точна.
И обидно, что сил её малых ещё
так предательски недостаточно.
А в соседней стране на другой стороне
в городке замерзая палаточном,
волонтёр, вывозящий детей на броне,
мрачно сетует: недостаточно.
И пулемётчик без шанса забыться во сне,
в чугунную ночь стреляющий лихорадочно,
глядит на патронов запас, что на глиняном дне,
думая: недостаточно. Недостаточно.
И спасший четвёрку друзей под огнём на мосту
врач, не умея уснуть, вспоминает и плачет:
пятый остался в окопе на вечном посту
незаживающей горькою недостачей.
Лишь он знает, вплавенный в зиму
у взлётно-посадочной
в небо недвижно глядящий сквозь юную хвою:
этой малости невыразимой
было всегда недостаточно.
Всегда недостаточно.
Но всякий раз
хватало с лихвою.
* * *
Позывной Челентано снова не спит в окопе.
Сам из Киева и частенько в Европе бывал,
но в Италии как-то не довелось.
С женой врозь живут.
Дома его ждёт Сюзанна. Пошла в девятый.
“Челентано” – это именно из-за дочери.
Хотя ловелас. Горбатого могила исправит.
Не похож на актёра. В кино никогда не снимался.
Чинил моторы и на досуге ходил за лещём.
Сам-то еврей, но и в Израиле никогда не был.
Крещён. Правда, поверил-то в Бога уже на войне.
Дело такое – в бою атеистов нет.
Он и служил уже, дембельнулся как раз к тридцати.
Как же оно заебало, прости, Господи.
Ты ли тем людоедам дал такой аппетит?
А ведь “не убий” не значит “не защити”?
Такая работа – купировать этот пиздец.
Зачем мы здесь? Да понятно, зачем мы здесь.
Не из-за денег, конечно. Жили не нищими.
Письмо не отправилось дочери. Связь говнище.
Утро утонет в морозном туманном звоне.
Як ты там, доню моя? Я всё так же, доню.
Ночь пролетела. Красивый рассвет. Небушко рыжее.
День проживём и ещё один проживём. Так и выживем.
Кончатся здесь делишки – поедем с тобой в Италию.
Мы за людей тут, а как ещё тут, малышка.
Нас как-то так и учили любить их в тех книжках,
что читал я тебе и которые мне читали.
Есть же и правда. Есть же, в конце-концов Иисус.
Если даже кажется, что и нет – ты верь в него, Сюз.
Верь в него, ладушки? Он добрый, как бабушка.
и сильный, как я, когда в детстве тебя подбрасывал, помнишь, до облаков.
Ты смеялась. Было так весело и легко.
Смех детский, деточка, это господень идиш.
Он тебя бережёт всегда, хоть ты его и не видишь.
Как мы на фронте. Я не рядом, но я за тебя и с тобой.
Кажется, начинается бой. Рация разрывается.
Всё вокруг разрывается. Сердце особенно.
Дальше нас не пройдёт эта мгла.
Прочтёшь, напиши, что прочла.
- Я прочла.
Позывной Челентано видит ярчайший свет
и вслушивается в ставший оглушительно тихим мир.
С неба, вывернутого наизнанку кратерами планет,
он падает, медленно опускаясь в небесный Рим
словно на парашюте, держат за плечи какие-то стропы.
Внизу узнаёт пейзажи Конотопа и Николаева. Одесский порт.
Тибр так красив в очертаниях днепровских линий.
Колизей так забавно подсвечен жёлтым и синим.
Площадь Святого Петра не отличить от Майдана.
Рядом с колонной Сюзанна стоит с букетом
какая-то непривычно большая, но это она.
Рядом жена его, что выглядит так же молодо.
А с голого неба на землю всё падает звёздное золото.
Он всё понимает и становится очень холодно.
От него к ним протянуты странные тонкие струны.
Хочет сказать что-то, но получается только думать,
вернее чувствовать. Закрыты глаза их
и день опадает. Сюз над обрывом скалистой пустоши.
Внизу под ногами беснуется вязкая мгла.
Он ощущает: люблю тебя. Я люблю тебя.
И внезапно она говорит: я прочла.
Позывной Челентано – это ремешок от АК-47.
Надпись, сделанная маркером на брезенте.
В швы набилась земля, высохла и высыпалась не вся.
Он был на фото, в ленте тогда разошедшемся,
так она и узнала, что у папы был позывной,
связанный с её именем. Мило. Рассказывала всем поначалу.
Потом повесила, где висят спортивные медали,
потом спрятала в дальний ящик, но доставала и говорила с ним.
Была на вокзале, откуда ты уезжал на войну.
Была у мамы. Сменила работу и не одну.
Пили Ламбруско с подругами.
Помнишь, как гуляли по спуску
и ты пел мне песню по-итальянски, сирень тогда же цвела
и костюм на тебе был такой новый и голубой.
А потом ты сказал, что все слова выдумал
и такого языка нет вовсе, а я ведь всё поняла,
честно, каждое слово. Вот на нём я и говорю с тобой.
Рассказываю тебе на нём про увиденные
новые города. На нём пишу тебе мысли,
то есть – думаю тебе в твоё никуда,
как я люблю тебя, думаю тебе в твоё никуда,
пусть хорошо будет тебе там,
в твоём нигде, пусть ничего не болит.
Кстати, ты уже дед. Я не про возраст,
просто я беременна. Прошло много времени,
я взрослый уже Агапит давно,
а всё говорю с тобой в виде этого ремешка.
Вправду ли он тогда твоё обнимал плечо
вместо меня, когда ты смотрел на краю во тьму.
Всё, пока. Напиши, как прочтёшь “Я прочёл”.
Я пойму.
Слава Малахов
Креативный директор и поэт, автор, идеолог и администратор паблика и музыкального ансамбля "Дореволюционный Советчик", родился в Луганске в 1985 году, жил в Таджикистане, России и Украине.