359 Views
Я здесь впервые, а Юра — уже давно. Он тут работает — и, кажется, живёт? Впрочем, Юра всегда был трудоголиком. Для него работа и жизнь — одно и то же. Ну, почти.
Похоже, я давно его не видела, очень рада встрече. Он, как всегда, чем-то занят, иногда выходит, но тут же возвращается. Я спрашиваю о каких-то пустяках, чтобы слышать его голос. Он отвечает — коротко и спокойно. Но Юра вообще не отличается разговорчивостью. Может за целый день сказать всего две-три фразы.
На меня он почти не смотрит. Можно подумать, что ему всё равно — здесь я или нет. Юра никогда не проявляет эмоций на людях, но это не значит, что у него их нет. Помню, как он удивил меня, когда мы впервые остались с ним наедине. А было это много лет назад.
Но что это за место? Похоже на общагу или комнату отдыха на каком-то предприятии. Справа от меня дверь, за ней — короткий коридор с другими дверями. Вторая дверь, чуть подальше, ведёт в уютную кухню — плита, мойка, шкафы с посудой, два столика. Ещё один стол, более основательный, стоит у левой стены холла. А в дальнем углу этой стены — узкий проход, ведущий в длинный, слабо освещенный коридор без дверей и окон. Непонятно, что там, в его конце.
По холлу постоянно ходят люди, мужчины и женщины. Все молодые, до сорока. В основном пересекая его по диагонали, из левого прохода в правую дверь и обратно. Некоторые заходят в кухню или садятся к столу, стоящему в холле. Разговаривают друг с другом. Иногда обращаются и ко мне с какими-то нейтральными фразами.
А Юра отвечает мне всё короче. Иногда не отвечает вообще.
— Слушай, а ты обедал? — я открываю дверцу большого холодильника, он почему-то стоит не в кухне, а прямо в холле, у правой двери (я откуда-то знаю, что из этого холодильника можно брать что угодно — причём всем и каждому). — Хочешь, я тебе курочку поджарю?
Повторяю свой вопрос трижды. Юра не отвечает, но медленно, не глядя на меня, подходит к столу. У стола стоят деревянные скамейки, он садится — спиной ко мне.
Тут же из кухни выходит стройная девушка с бледным лицом, ставит перед Юрой тарелку, садится напротив. На тарелке лежат две птички чуть больше воробья — целые, с перьями, лапками и клювиками. Как будто их только что придушила кошка.
Юра накалывает на вилку птичий хвостик, отрезает ножом, глотает несъедобные перья Птичка режется без усилий, как сырник или рубленая котлета, отрезанные кусочки легко накалываются на вилку, ни одно пёрышко не падает.
Юра всегда ел с удовольствием. А я любила смотреть, как он ест, когда голоден — аккуратно и очень быстро. Точные движения, и ни одно из них не было лишним. С ножом и вилкой он управлялся так же, как с молотком и дрелью — или своей лазерной установкой. Говорил: кто как ест, тот так и работает. Вот и сейчас — быстро расправившись с птичками, он встает и, не глядя на меня, не спеша уходит по левому коридору.
Но он же вернётся? Он уже уходил и приходил снова! Не можем же мы так расстаться — не поговорив и даже не попрощавшись! Я подожду. А где, кстати, мой рюкзачок, куда я его положила? Осматриваю холл и кухню. За холодильником и под скамейкой лежат кучи каких-то сумок. Перекладываю их все — моего рюкзака нет. И Юра всё не возвращается. Вместо него из левого коридора выходит высокий парень, на его лице — странная блестящая маска, сделанная словно из полированной стали; в руках он держит другую маску, тоже блестящую, в виде черепа. «Смотри,— обращается он ко мне, показывая маску-череп, — у меня и такая есть! Правда, классная?» — и скрывается в правом коридоре.
И я тут же понимаю, что мой рюкзак — пустой, почти невесомый — всё это время висел у меня за спиной. А ещё — что Юра не придёт. Потому что в этом мире, где носят маски и едят птичек, я ему не нужна. И мне пора уходить.
В холле есть ещё одна дверь, сзади меня. Тёмная, металлическая. Там вход и, видимо, выход.
За дверью полутемно, видна только лестница, ведущая вниз. Прямая, без пролётов. Не крутая, но очень узкая и длинная, с двух сторон — полоски перил, они зеленовато светятся и сливаются далеко внизу, как рельсы у горизонта.
Завтра позвоню Юре, предложу развестись. Все мои подруги поразводились, только мы с Юрой никогда не думали об этом. «Я однолюб» — сказал он как-то, и я не сомневалась, что это правда. Он всегда был только моим.
А зачем разводиться? Чтобы снова выйти замуж? Но ведь мне никто, кроме него, не нужен. И не будет нужен — я себя знаю.
Нет, мне периодически кто-то нравился. Пару раз я даже влюблялась, боролась с собой. Но никогда, ни на миг не могла забыть, что Юра — это жизнь, а всё остальное — бессмысленная, никуда не ведущая ерунда. Великая женщина — Марина Цветаева — как-то написала, что её разум всегда уступал дорогу сердцу. Наверно, так и должно быть, но вот мой разум не уступал — никогда и ничему. Видно, права была моя мама, когда говорила, что я не женщина, а чёрт знает что.
Странно: я могла проявлять интерес к другим мужчинам, только когда Юра был где-то рядом. Его отъезд, даже недолгий, словно нажимал кнопку, отключающую во мне все подобные эмоции. А он никогда не приезжал неожиданно, всегда звонил накануне. Боялся застать меня врасплох? Глупый…
А почему я сразу подумала о разводе? Только потому, что не люблю форму без содержания? А может, Юра этого хочет? Чтобы жениться на той бледной девушке. Но не говорит, ждёт, что я сама догадаюсь… Если там, у них, вообще женятся.
Но как, как это получилось? Почему мы с ним расстались и долго не виделись? Не могу вспомнить…
Кто-то поднимается по лестнице мне навстречу. Это широкий, мощный старик — серая куртка, борода с проседью. Он едва помещается на узкой лестнице, да ещё и несёт что-то громоздкое, вроде сложенного в несколько раз большого куска линолеума. Не понимаю, как мы с ним разойдемся. Вот сошлись почти вплотную, он поднял свою ношу высоко над головой, повернулся боком — иначе никак. С усилием протискиваемся, прижимаясь друг к другу, как в переполненном автобусе. Всё, разошлись! Я спускаюсь ещё на пару ступенек…
…И просыпаюсь.
Несколько долгих секунд продолжаю думать о предстоящем разводе.
Пока не понимаю, что его не будет.
Потому что Юры — нет.
Четыре года назад он умер.