120 Views
Дома и деревья медленно покачивались в расплавленном карамельном воздухе, без звука сталкиваясь, чтобы разойтись потом и опять начать плавное движение подобно детскому игрушечному кораблику в весеннем ручье. Стройная линейность улиц, уходя в перспективу, превращалась в ленту Мебиуса, по которой все скатывалось вниз, возносясь затем в небо для своего гипнотического танца: вверх-вниз, вниз-вверх.
Если закрыть глаза, ничего не менялось. Поселок был по-прежнему здесь.
Можно было лежать бесконечно долго, придавленным бархатистым потоком света, льющегося сверху. Но тело не хотело терпеть боль. Высохший стебель упорно сопротивлялся давлению чего-то инородного, что хотело лишить его хотя бы призрачного ощущения жизни, которое осталось после того, как последние соки были высосаны безжалостном отцом-солнцем.
Борис медленно приподнялся и, не глядя, нашел непокорную травинку. С коротким сухим треском, утонувшем в густом, наполненном жарой воздухе, та переломилась. Но этот звук многократно отдался в ушах эхом, соперничающим со звенящей тишиной, давно уже заполнявшей голову. Ни птица, ни кузнечик, ни другая тварь уже не радовалась слепящему монстру. И только человек с безропотным упрямством еще таскал ноги, по стекающей с неба и отражающейся от земли жаре. Однако и он уже не имел сил говорить.
Иллюзии. Иллюзии и красивые слова. Борис отвернулся от неоднократно проклятого им поселка. Но тот все равно был перед глазами. Как бы далеко он не убегал в степь, уродливые, пропахшие пылью, обесцвеченные солнцем строения были всегда с ним. Даже если бы он нашел силы уехать, этот плавающий кошмар следовал бы за ним повсюду.
Борис понимал, что ждать уже не имеет смысла. Артур безнадежно опаздывал, и у них не оставалось ни малейшего шанса узнать, куда по утрам исчезает дядя Миша. Может быть, завтра. Или послезавтра. Какая разница. Прошлое и будущее давно превратилось в ползание по раскрашенному черно-белому блюду. Когда они добирались до черной полоски можно было лениво цедить брагу, трахать, все что шевелиться, опять заливать в себя горьковатый напиток и ползти блевать в степь, чтобы, немного проспавшись, вернуться домой до прихода обжигающей белой полоски.
— …заснул? — Только сейчас Борис обратил внимание, что среди плывущих домов и деревьев появилось нечто курчавое с голосом Артура. Как всегда его лицо напоминало боевую раскраску спецназа из засмотренных до дыр видеолент. Ручейки пота, пробороздившие толстый слой пыли, перечеркнули лицо приятеля вертикальными линиями. Обычная жизнерадостная улыбка напоминала оскал смертника, рвущегося навстречу судьбе.
— Ну, долго будешь пялиться? Пойдем быстрее, а то опоздаем.
— И так уже опоздали, — вяло отмахнулся Борис.
— Ага, если ты свой тощий зад будешь просиживать. Рванем опа-мать, через балку и на втором километре его перехватим. Или хотя бы посмотрим, куда старый хрен собирается.
Медленно распрямляя затекшее, раздавленное жарой тело, Борис посмотрел на горизонт, заканчивающийся ближайшим холмом. За ним лежала глубокая балка, крутой подъем, без штурма которого вполне могло обойтись, если бы не Артур.
Пересушенная трава даже не трещала, а стелилась под ногами мягким ворсом, выбрасывая вверх серые облачка пыли, которые также придавленные истекающим с небес светом опускались на поношенные брезентовые туфли, оставляя в воздухе неуловимо горьковатый запах сена. Это немного напоминало детство и отвлекало от безбрежного сияющего пространства. Даже смиряло немного с болтовней Артура, которая вместе с невидимыми частицами света проникала в кожу, внутренности, мозг.
— … и тут, ля, представляешь выходит наш главинж. Морда опухшая, опа-ать, ширинка расстегнута, ну точно после большой е… А Черновиха, как хвать его за майку, тот и с крыльца. Ну, понеслось тут. Женка главинжа Черновиху тапком по голове приголубила, а та ей волосья рвать. Умора, ля.
— А ты что?
— А я че? Смотрел, как и остальные мужики. Когда бабы между собой связываются, лучше, ля, в стороне стоять. Они патлы друг другу повыдергивают, потом вместе поревут и в обнимку ходить будут. Правильно, ля, говорю? Я вот че тебе расскажу. Это было, правда, не со мной, а с моим приятелем. Но я его и телку евойную знал хорошо. Я бы и сам ее в…, ля, если бы дала…
Это была совсем не новая история. Скорее продолжение какой-то давно уже начатой. Ее начало забыл и сам рассказчик, и все его случайные слушатели. Артур был из тех, кто лишь на короткое время способен прерываться, чтобы затолкнуть внутрь какую-нибудь еду или совершить другую физиологическую надобность. В его бесконечной саге много пили, кто-то кого-то бил по морде, телки давали или не давали в зависимости от обстоятельств, и все были обалденными красавицами.
Это было бы невыносимо, если бы Артур не оставался единственным, кто готов был отправиться хоть к черту на рога, лишь бы подальше от храпящего, провонявшего брагой и мочой поселка. Но ночью он всегда возвращался.
Наверное, его желание куда-то идти сохранилось от предков-казаков, постепенно осевших на земле, а потом и забравшихся в ее чрево, чтобы стать такими, как все. Когда-то неплохой забойщик со странным для этих мест именем, сейчас превратился в мелкую шпану, ищущую приключений там, где их никогда не было и не могло быть.
— Ты представляешь, он ее раскладывает, а она, ля, молчит… — ворвался в сознание Бориса голос напарника, которого как будто и не доставал ужасный белый шарик над головой. Внезапно Борис понял, что из-за окраины холма уже вздыбились остроконечные шапки терриконов. И в который раз бывшего инженера бывшей шахты охватило отвращение от этого зрелища.
Когда-то способная заглотить сразу без малого тысячу человек, она теперь превратилась в скелет, подпирающий небо тремя уродливыми горбами, которые пованивали угольной пылью и многолетним человеческим потом. А внутри гулкой тишины мертвой утробы, стоило только заглянуть туда, слышались голоса людей, проглоченных и переваренных в подземном желудке. От этого становилось не по себе. И не только Борису, но и всем остальным. Даже в пьяном угаре уходившие на многие километры в степь, не рисковали забрести сюда. Даже вездесущие пацаны, оставшиеся в поселке и тоже тайком прикладывающиеся к пузырящемуся пойлу, не решались подходить близко к этой разлагающейся туше. По слухам, только дядя Миша каждое утро с маниакальным упорством приходил к идолу своей юности.
“Все! Не могу больше. Пора отсюда бежать”, — очередной раз возникла в голове Бориса вялая мысль. Но она прокралась где-то на задворках сознания и не пробудила сваренный в браге мозг. В редкие минуты просветления Борис понимал, что Вика была права, когда убегала отсюда, бросая его и все, что они нажили. Она не верила в слова, в красивый автобус, готовый отвезти ее в новую жизнь. Она знала лишь одно: нужно бежать, пока остатки молодости еще не покинули тело и душу. Знал это и Борис, только не мог собраться силами, чтобы разорвать привычный черно-белый круг, каждый раз откладывая решение, от которого становилось тревожно, а в животе образовывалась странная пустота, как будто внутренности проваливались куда-то, а вместо них вселялось сжатое время, готовое в любой момент взорваться, разрывая плоть, на послезавтра. От возможного решения становилось дурно, хотелось замереть, оцепенеть.
Вот и сейчас при мысли, что надо сказать “пора!”, по кишкам прокатилась волна тошноты, и чтобы как-то побороть приступ панической боязни растревоженного времени Борис разлепил потрескавшиеся губы:
— А из-за чего-то дрались?
Артур даже притормозил от неожиданности:
— Ты че, парень, заснул на ходу? Я же тебе, опа-мать, полчаса толковал об этом. Ну, ты, ля, даешь…
Он еще поворчал немного и принялся рассказывать опять, ничуть не смущаясь, что его первый спектакль не произвел впечатления. Артур умел увлекаться своими собственными рассказами так, что собирал вокруг себя одуревших от пьянства людей. Всех, кто мог стоять на ногах.
— Ты представляешь, что эти суки удумали, а? Они, ля, теперь электричество будут только по вечерам давать. Представляешь, блин…
Действительно, блин. Ну что тут скажешь, если без своей электрической жвачки насосы не будут гнать в поселок желтую тухловатую жидкость через паутину проржавевших труб. Из чего же делать брагу?
Если раньше эта мысль заставила бы усмехнуться, то сейчас он почувствовал себя неуютно. Многие, а может, уже и все не представляли наступление долгожданной ночной прохлады без ершистой горьковатой влаги, приносившей умиротворения, с которой даже поселок становился вполне терпимым местом. А если быстро выпить несколько стаканов, в ушах раздавался мелодичный колокольный перезвон. Со временем он превращался в волшебную музыку, навевающую красивые сны. Иногда о детстве. Иногда о Вике.
Сволочи.
— …Черевиха. Бабы как поднялись, ля, и пошли к дому главинжа…
Все остальное утонуло в реве, разорвавшем слепящее безмолвие, как скорлупу грецкого ореха, надвое. В иное время свисток маленького синенького тепловозика растворился бы в бескрайней степи, но только не сейчас и не здесь, где весь мир сутками парил над землей в густом расплавленном воздухе. Сейчас и на этом месте сигнал машины стал ревом труб Иерихона.
Некоторое время они стояли неподвижно, пораженные рвущем барабанные перепонки откровением, а потом рванули по склону вверх. Каждому из них было плевать, что происходит с другим. Плевать на то, что в ногах появилась непривычная тяжесть, переходящая в ноющую боль, на то, что серая пыль выедала глаза и ложилась плотной маской на лицо, забивая распахнутый в немом крике рот. Им нужно было наверх.
Черная точка тепловоза была чуть видна левее их. Еле-еле она двигалась по черной абсолютно прямой линии, уходящей в никуда за горизонт. Еще несколько месяцев назад дважды в день она вывозила в город несколько вагонов угля, вырванного из брюха трехгорбого порождения человека. Высохший, с перерезанным двумя вертикальными морщинами у крыльев носа лицом, машинист дядя Миша, молча простукивал буксы, чиркал что-то в накладной и отправлялся за горизонт. Говорят, там был город. Правда, в это уже никто не верил. Просто говорили: дядя Миша поехал в город. И это было такой же выдумкой, как и сказка про Синюю Бороду. Со временем и сам дядя Миша стал мифом. Особенно, когда закрыли шахту.
Он никогда не приходил ночью на главную площадь, где уже многие недели стояли столы, и куда каждый вечер стекалась толпа осоловевших от дневного сна мужчин и женщин. Редкие доброхоты, не добравшие ночью или разбуженные упрямыми лучами солнца не находили его и днем — дом всегда был закрыт. Но почему-то все были уверены, что дядя Миша никуда не уехал, а присутствует здесь, в поселке. Очень скоро разговоры о нем прекратились, и было неприлично называть его имя. Кто поминает духа всуе?
Наверно, поэтому и родилась еще одна легенда, что дядя Миша каждое утро приходит на шахту, заводит свой тепловоз и уезжает в город. Правда, никто не знал зачем, да и особо об этом не задумывались.
Вряд ли кого всерьез интересовали тайные походы дяди Миши, ведь все ожидали, когда приедет красивый красный “Икарус”, чтобы вывезти всех в новую жизнь, где есть работа, квартира, и где они кому-то еще нужны. Пусть не они сами, а только их руки, но это лучше, чем абсолютная свобода, которая всегда неожиданно заглядывает из-за приоткрытой двери.
Черная точка с каждой секундой удалялась все медленнее, и в какой-то момент показалось, что замерла на месте. Они все-таки не успели, хотя столько чередований света-тьмы собирались узнать, что скрывается за отлучками загадочного машиниста. Они лишь смогли убедиться, что дядя Миша существует. Но они опоздали, и теперь им снова придется долго готовиться ко второй попытке. Если у них еще хватит на нее сил.
Что-то произошло. Будто тихая трель сверчка прокралась внутрь черепной коробки и затормозила раскачивающийся маятник странных часов, беззвучно двигающийся туда-сюда, но неспособный сдвинуть стрелки часов ни на микрон. Маятник остановился, но время, покоящиеся внутри черной студенистой массой всколыхнулось, задрожало и чуть сдвинулось вперед, и Борис ощутил сожаление: о чем? Он не знал…
Когда он начал постигать, где находится это безбрежное пространство с маятником, вывернутыми наизнанку часами и застывшим временем, готовым податься еще на немного вперед, в сознании ворвался голос Артура, трясущего его за плечо:
— Ты смотри, блин, что делает, а… Сука. Ты смотри… Стал и стоит, хрен старый. Опа-мать, Борька. Ты понял — стоит. Козел, ля…
Это было невероятно, но Борис увидел. Застывшая точка на темной полоске стала рывками расти. Сначала Борис рассмотрел проржавевшие рельсы с пятнами мазута, припорошенного угольной пылью, растрескавшиеся от жары шпалы, которые поскрипывали, когда по ним проходили вагоны, и синий тепловозик, замерший посредине пути. У его колеса, в кепке с масляными пятнами, прямо на гравии, сидел дядя Миша. Борис не мог рассмотреть лица, но вся скрюченная фигура выражала смертную тоску. И запущенный, местами покрытый рыжими пятнами тепловозик, кое-как протертый трясущимися руками дяди Миши, тоже тосковал.
Всего несколько мгновений длилось видение, но оно заставило Бориса второй раз за день почувствовать сожаление. Но, не успев еще просмаковать неожиданную в этом мире эмоцию, прогнать ее через все извилины и закоулки своего тела, Борис был разбужен бранью Артура, перечеркнувшей все жирным крестом.
— Заткнись, — без всякого выражения, сказал Борис.
— Чего ?!
— Заткнись.
— Да, ты понял, что этот козел всех дурачит. Люди думают, что он в город ездит, а он в степи прохлаждается.
— Заткнись, — опять повторил Борис и было в его голосе что-то такое, чего Артуру следовало опасаться. Но он так разошелся, что не обратил никакого внимания на слова приятеля.
— К людям, он, понимаете ли, выходить не может. А в степь, пожалуйста. Да ему морду набить за это надо. Пойдем набьем, а… Эту старую харю, чтобы народ уважал.
— Заткнись, слышишь, заткнись, — заорал Борис. Его пересохшая, опаленная жарой глотка исторгла хриплый с шипением вой. Он схватил выцветшую рубашку Артура и неловко, вялым кулаком ткнул его в губы. Сквозь трещины — порождения зноя и нехватки воды — выступила кровь. На серовато-черном лице она казалась особенно яркой.
Битый до смерти и сам так бивший, задира и выпендрежник Артур рванулся с округлившимися глазами назад. Съеденная потом и солнцем ткань разъехалась, оставляя кусок цветастого полотна в руке Бориса. Артур стал медленно отступать спиной вперед, невнятно что-то бормоча, из чего можно было понять только “псих гребанный”.
Борис сделал шаг к нему. Затем другой. И тогда Артур побежал.
Усталость прыгнула на плечи, стекая ядовитой слабостью вниз, ударила по ногам, отчего земля закачалась в глазах, а горизонт все норовил встать вертикально. Борис попытался вновь увидеть, как громада времени подрагивает в неохотном желании сдвинуться с места, но перед глазами был лишь оранжевый свет.
Борис попытался еще раз. На мгновение это удалось. Но время лежало неподвижно, застывшим желеобразным океаном, черным и абсолютно спокойным. Снова пришел в движение маятник странных, непонятных часов: беззвучный ход туда, и также — обратно. В ничто — в никуда. В ничто — в никуда. В ничто — в никуда…
…Ночная бабочка, пережившая день, билась о стекло тысячеваттной лампочки. Бориса не трогала ее смерть, еще одна случайность в череде капризов природы. Просто нужно было куда-то смотреть, чтобы не видеть пьяные хари, бывшие некогда людьми, а теперь чавкающие, хрюкающие и громко рыгающие.
А, может, и хорошо, что нас никуда не забирают? Может, это и есть обещанный рай, только мы этого пока еще не поняли? Может, те, кто писал святые книги, в неведение своем просто поменяли ад и рай местами? Они заставили всех поверить, что вечный свет, остановившееся время и монотонное пение псалмов и есть то, о чем всегда мечтал человек?
Может быть, рай на самом деле здесь, а он, Борис, наученный другому, не в состоянии это постигнуть? Не в состоянии смириться, что только после страданий, принесенных дневным раскаленным пеклом с солнцем в качестве сковородки, можно испытать блаженство ночи с ее прохладой и пьяным разгулом, который и есть суть внутренних потребностей каждого, а вовсе не мифическая благодать, так никогда и никем не объясненная? Смешно, если когда-нибудь богословы поймут, что благодать — это бочка браги и предвкушение чьей-то плоти, через мгновение сомнущейся, забьющейся в твоих руках.
Но я не хочу такого рая. Я не хочу и книжного рая. Я хочу просто жить. Хочу убежать отсюда куда-нибудь. Господи, если ты есть, дай мне силы. Дай мне сделать всего один шаг, а потом я пойду сам. Пойду, правда…
Борис медленно обвел вокруг взглядом и сквозь обычную бражную пелену увидел множество мужчин и женщин, сидящих за столами и беззвучно открывающих рты. Потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что их голоса давно уже растворились в гулком фоне, не воспринимаемом мозгом. Нужно сделать над собой усилие, чтобы выделить голос соседа. А зачем?
Нет, это не рай.
Медленно выцедив мутноватую, белесую жидкость, Борис осторожно поставил стакан на стол и опять уставился на бабочку. Она продолжала яростные попытки разбить стекло и добраться до источника своего смертельного наслаждения.
Мы все вывихнулись здесь мозгами и нас нельзя никуда выпускать. Там это поняли и успокаивают сказкой о красивом красном автобусе. А мы делаем вид, что верим. Иначе нам придется признать, что мы безумны, и не имеем права быть среди нормальных людей.
И дядя Миша безумен. Только он еще пытается с этим бороться. Он каждый день заводит свой тепловоз, чтобы выбраться в степь. Но ему некуда ехать. Ему нет Там места. Как и мне. И Артуру. Тот, кто сохранил хоть каплю рассудка, уже уехал.
А все-таки забавно было бы поговорить с дядей Мишей. Надо будет все-таки перехватить его. Может, завтра…
Завтра…
Все завтра…
Василий Денисенко
Родился в 1967 году в захолустной деревеньке Псковской области. С детства приобщался к культуре соседней Прибалтики через шоп-туры по продуктовым магазинам. По достижении 18 лет поступил в Ленинградский Государственный университет на факультет журналистики. Однако насладиться учебой не смог, т.к. через год был отправлен в Вооруженные Силы, откуда вернулся с жаждой самостоятельной жизни. Через полтора года жажда была полностью удовлетворена. Перевёлся на заочный, уехал в Мурманск крутить хвосты селедке, а также познавать жизнь через призму областной прессы. Где-то году в 1996 осознал, что призма перестала быть разноцветной, а потому ушел с головой в PR.