260 Views
Если я не вижу, как растёт трава, то и вовсе не хочу смотреть.
Сёрен Кьеркегор.
Разумеется, мы никогда не узнаем того, в каком виде воспринимаются муравьями химические лучи. Кого это огорчает, тому уже ничем нельзя помочь.
Карл Маркс, Фридрих Энгельс.
* * *
Растворите окно –
растворитесь, –
там толчет толокно
беловитязь,
сгусток чувства толчет
в белоснежность,
и опасна к нему
белонежность.
Схватилась глазами за свет за окном
меня невозможность, немой фантом.
Скорее скажите слова на белом… –
но белый уже за спинным пределом.
Раствор творца: стихотворение –
не творчество, а растворение.
* * *
Я здесь, я здесь всегда
Артюр Рембо
1.
Если долго ходить –
находишь страсть –
это больно, но что за сласть…
тренье звука и пар из ран,
точно в горле нажат стопкран.
Страсть – мозоль на стопе пространства,
Страсть – рождение Христианства.
Под ногами дрожит земля,
но меня, все меня лишь для.
2.
Я зомби этих мест,
мне в лоб вдавили свастику,
мой каждый шаг и жест –
бездумная гимнастика.
Так, находя свой лоск
и в ржавом лязге песен,
ненужный мозг промозг
и превратился в плесень.
Я плачу на заказ,
мне не бывает весело,
команда “делай раз”, –
и я себя повесило.
И дело не в звезде
и не в кресте, не в свастике,
а в том, что жизнь везде
дает уроки пластики.
Цель – оправданье средств,
смысл – оправданье формы, –
падение сердец в
общественные нормы.
Любая правда – ложь,
но истина дороже,
кровь просится на нож
и не жалеет кожу.
– Так сотвори ничто.
3.
Если страшен порез
венам лейкопоэз,
жми окурок-курок,
дуй кладбищенский рок.
Уместимое в гроб
тело просится далее –
не хватайся за лоб,
а держи жизнь за талию.
Зря не ставьте кресты,
не кадите кадилом,
не кладите цветы
на могилы гориллам.
Пусть вверху у живых
молча месится слякоть,
не участвуя в их
“лишь бы только не плакать”,
где ты бродишь, душа,
облак твой нестабилен,
в нём одна анаша
нелегальных курилен.
– Там, где нет высоты,
где всевышний бессилен,
точно так же, как ты, –
голос мой замогилен.
“Я” на подоконнике
“Я” вцепилось в подоконник –
в грань любвей, искусств, отчизн.
“Я” – несчастный твой поклонник,
нескончаемая жизнь.
Счастье – это сопричастье
части счастности частей,
я приму щепотку счастья
с подоконных плоскостей.
В одиноком исступленье
телом брошусь на кровать,
чтобы в солнечном сплетенье
центр вселенной разжигать.
* * *
Вдоль сгоревшей нежности
невозможной смежности
существом заплаканным
с сорванным клапаном
брожу по окружности
своей ненужности.
* * *
Я кану окунем глубинок,
иным, инаким, яко инок.
* * *
(из Бодлера)
Сливши пламенный взор и будень,
Видишь ужас своей лачуги.
С оборота души день нуден, –
убивают её потуги.
Полдень бьет – это пульс похорон, –
Каждый шаг, будто в дебрях, труден.
На меня надвигается небосклон,
тьмой, окрашивающей студень.
Колыбельная
(И. Б.)
1.
Ум – младенец в коляске,
толкаемой ветром, –
плыть без всякой огласки
раскованным мэтром.
Малокровным исчадием рая,
влюбленным в лейкоз,
только тихость в себя вбирая
дыхательных доз.
Верстовой вестовей
веет словом не ве-есть откуда, –
от прилива кровей
в голове загустение гуда.
Это голод летает над полем,
срывающий колос.
Это логосом голос глаголим,
лишь логос и голос.
2.
Над бесхребетностью спины
антенны в трансе тишины
не устают держаться за
непроявленья образа.
Из звезд судьба удалена,
и обессилена длина
дороги падающей на
всегда иные времена.
Тогда выходит вез конечностей,
держась за ленты бесконечностей,
“оно”, невидимо огромно,
познать устройство этой “тёмной”.
Подвески чувств кичатся тонной
их обладателей, но зря, –
их не вернет тебе заря,
сама являясь обреченной.
И ни будильник, ни петух
не потревожат больше слух,
ведь тело без ориентации
не поддается реставрации.
3.
…Над условностью верха – условность низа, –
у окна во вселенную два карниза,
а вернее, карниза всего четыре
из-за прав’а и лев’а в твоей квартире…
…Некое тело на языке разминая –
артикулируя –
на высоте отстраненности равной Синаю
трогаю лиру я…
…Бог – лишь призрачный слой озона,
оттого так тянет жевать фисташки
в окружаемую им зону
и счищать со спины мурашки…
…Но облака сливаются с облаченьем.
С привкусом звезд во рту
встану, не выразившись в реченье,
и превращусь в черту…
…Тсс… собственный помертвелый,
глядящий с пустой страницы
я соскребаю белый
глаз, выпавший из глазницы…
* * *
(из Одена)
Я слабею от звезд воевать места
среди тех, чья совесть всегда чиста, –
даже если к черту смахнут с земли
существующих в страхе нас, как в – пыли.
Как бы хотелось нам звездный пыл
для себя, а вернуть, чтоб не стало сил.
Коль у них для любви ко мне нет причин, –
пусть, – я буду любить один.
И поклоннику, как мне кажется,
без числа безразличных (и несть лица)
звезд, стал чужд мне такой запал,
чтобы я кого-то ужасно ждал.
Если б больше не стало звезд,
я не бросил бы свой привычный пост,
научившись чувствовать абсолют
пустоты за пару земных минут.
* * *
Чш… остановка на холсте:
материальный мир изгоя.
Тоска, как точка в пустоте, –
ты – или то, или другое.
* * *
Не ветер, а ветрище
в строительных лесах
запутался и свищет
на разных полюсах.
В умеренность кричащих
разрушившихся дамб
в волнах твоих и чащах
ступает вольно ямб.
Строительною пылью
взметнется чепуха
над беспощадной былью
стихийности стиха.
Кубометры вдохов отмерены.
Ляг, вмерзайся в земли вселенность,
чтобы, как на губах у мерина,
зря не пенилась откровенность.
* * *
Мне время капает на темя.
Я встану меловой фигуркой
под потолком без штукатурки.
Мне время капает на темя.
Передвигаясь по квартире,
сменю E2 на Е4.
Мне время капает на темя, –
перед глазами вырос пень, –
мы будем здесь всегда не теми, –
листвой отбрасывая тень.
Мне время капает на темя.
И подойдя к окну увижу:
на снег, болевший “грязно-рыжим”,
морочась чувствами не теми,
подошвой наступила темень.
* * *
Исчезнет звук, и свет потухнет,
но мозг бессмертен, как кощей.
Мой бедный, он опять на кухне
чах над строением вещей.
Зима подчеркивает линии,
но разбираться в них бессмысленно
изгибы веток в снежном инее
для мозга слишком многочисленны.
На кухне под плитой истерика,
в руке бездействует таблетка,
мозг ищет новую Америку,
а взгляд уставлен в табуретку.
И вне их и в пределах дома
без клоунады языка
немое тело просит кому,
смерть – не окно, не дверь, – доска.
Все поправимо и знакомо,
но что и для чего искомо.
In a true piece
In a true piece of Wit all things must be
Шарик цельнозакругленный
так закончено лежит,
что ландшафт, им удаленный,
на столе теряет вид.
Улетает пол как полка;
белым тлится подоконник;
в комнате без стен нет толка,
где нет дна, искать поддонник.
Мыслями в углах пошарив,
кто-то, даже я, на вид,
им себя вконец ошарив,
рассмотрел в упор “Ревит”.
Придремалось, грань понюхав
сквозь обманную дыру.
Там, где поросль лопоухов
приминают кенгуру,
с сонным воздухом на пробу
бойся падать, бойся пней.
Побледнеет чья-то обувь,
потому что ты на ней.
По немому закордонью
разлетятся мураши,
по кровинке в каждом. Рой
в страшном слове “напиши”,
волочащийся щекой
по стене или ладонью.
Yet all things there agree.
Cowley.
* * *
Грустно, грустно, грустно, грустно, –
эта грусть летит изустно,
из напруженных ей уст.
У кустов не хруст, а груст,
если им ломаю ветки.
Грусть – подобие наседки
с нерождения виной.
Вспыхивают-гаснут спички, –
это мысли-невелички
роют мокрый перегной.
Внутренний мир
Предметный мир обложен слыхом,
но можно все назвать на “бя”.
Я посмотрела внутрь себя,
но там всегда темно и тихо.
Зажмурится вперед. Как крот.
И не рисуя, а темня,
художником наоборот
питаться внутренностью дня.
* * *
Куда ты шагаешь так неподходяще
к себе ради вящей
за дождь по грязи?
Но дышишь в подвале.
Мощеные дали
бледнеющей стали
вообрази!
Дарья Баранникова
Родилась в 1979 году в г. Запорожье; вскоре переехала в пос. Новая Купавна (г. Балашиха) Московской области. Закончила Московский Педагогический Государственный Университет (МПГУ), факультет педагогики и психологии. Автор пары десятков стихов, написанных единым порывом в студенческом возрасте. В 2000 году вместе с О. Агаповой и А. Караковским создала проект "Точка Зрения", двумя годами позднее оставила его.