232 Views
Странно быть отражателем. Странно не думать о том,
Что бессмысленно все за мгновение до или после
В тот единственный миг, когда щелкает память кнутом,
Оставляя на спинах рубцы под названием “поздно”.
И соленая боль от потерь разъедает рубцы,
Обучая терпенью надежнее траурных пиршеств.
Моя хлипкая совесть уже расшатала резцы,
Разгрызая на пальцах мозоли от стоптанных виршей.
И я знаю, что время конечно в песочных часах,
А рассудок – вполне адекватен в пределах приличий.
И, наверное, судьбы рождаются на небесах
И приходят на землю в единственно верном обличии –
В виде книг… И ложится на стол престарелый талмуд,
По которому впредь изучать философию боли.
Странно в собственной памяти видеть и пряник, и кнут.
Странно быть отражателем чьей-то разомкнутой воли.
Корень поэзии в том, что её корней
Не отыскать в наносных очертаниях смысла.
Что ж. Мы уже поменяли своих коней
У переправы, натянутой, словно выстрел.
Слышали странный шум в предрассветный час?
Это хмельной сосед холостил Пегаса…
Что? Говорите, была свеча?
Ах, на столе? Горела? Нет, нет, погасла.
Други мои! Экскаваторным ли ковшом
Вам бередить мою сорокаваттную душу!
Ну, не грустите – все, все будет хорошо:
Все, что построила, я же теперь и рушу.
Наше пространство – это пластмассовый век
поэзии – синтетический и сверхпрочный.
Старенький Вий из-под виртуальных век
Томно глядит – и уже ничего не прочит.
Есть только горсть земли. И она цветет,
Вбитая в жизнь долгой яростью удобрений.
Это пройдет. Это тоже, как все, пройдет,
Бросив в наследство болезненный навык зрения.
Помнишь еще, как это: падать в мои глаза?
Можешь упасть – замертво, если еще жив.
Я все начну заново, и на пути за
Мой горизонт близится, – тонок, упрям, лжив.
Дети свистят в окна мне – значит, настал день.
Вещи уже прозваны, вывернув имена.
Блеклый фонарь матово корчится на столбе.
Мне по плечу – помнить, но не с руки – знать…
Тот же пейзаж угольный, тот же пустырь смят.
Все мои расстоянья – сомкнутый стон ресниц.
Ставка на боль сделана. Кто же теперь свят,
Чтоб – на твое черное красным упасть ниц?
Способность каждой южной любви
подкравшись, тихо дышать в затылок
кипарисовым хрустальным запахом,
можжевеловой льдинкой перекатываться под языком,
воистину поразительна.
Ночной мрамор белых лестниц
холодит босые ступни отстраненной нежностью
это странно вдвойне
и пронзительно на фоне влажного теплого шепота.
Самоубийцы-волны
Несут запах безупречной смерти,
Смущающий даже непостоянные дюны.
И здесь ты не можешь не быть юным,
Потому, что песок в ладонях –
Это ощущение детства –
почти забытое,
Но вечное, как память первого поцелуя.
…А знаешь, быть первым –
ничуть не легче, чем – последним средь равных.
Дрожащие нервы
Уже горят под кожей красным вольфрамом.
Так яростно-горек
Белесый сок недозрелых орехов.
И всё наше горе
Свалилось вниз из небесной прорехи.
Я помню… Но память –
Плохой наездник на замыленных душах.
Как сладостно падать,
Кружась, снежинкой над остывшею сушей!
Осталось: сжечь письма,
Развеять пепел над лазорево-чистым.
Нет смысла. Нет смысла
В простом спасении утопающих истин.
Она кормит его конфетами с рук,
Он целует её прохладные пальцы.
Странный случай ведет с ним двойную игру:
Ей так нужно уйти, он мечтает остаться…
Она любит петь, Она умеет петь,
Её голос срывает погоны и лица.
Он всегда молчит, он идет ей в след,
Успевая за день умереть и родиться.
И Она – живее и бесплотнее всех,
И любимейшее из его наваждений.
Она так мила! И Она – из тех,
Кто стреляет взглядом в молоко сновидений.
И когда все уходят, он играет ей
Грустный блюз фонарей, опрокинувших небо.
Они любят играть в повзрослевших детей,
Растворяя на коже горсти теплого снега.
Если он встречает её у воды,
Смывающей грим прошлогоднего шарма,
Он молчит…но он чувствует запах беды,
Проложившей у глаз её свежие шрамы.
И когда в тихий город вбегает весна
И хохочет под окнами в ситцевом платье,
Он опять бредит Ею, ночью ходит без сна
И вышивает по белому белою гладью…
Печальным мотыльком в твое стекло
Лечу: спокойно, тихо, обреченно.
Так много дней за воротник стекло
Со щек твоей обиды утонченной –
Не счесть. А, впрочем, разве нужен счет
Тем, кто как я, в безумный мир заброшен
Случайно? Существует ли еще
Шанс тем, кто здесь – не изгнан, но – не прошен,
Помимо ярко-желтого огня,
В котором – жизнь…В котором разум – светел…
…………………………………………………..
Проститесь с этим миром за меня,
Сметая утром с лампы серый пепел.
Что рассказать? Вчерашняя галлюцинация –
Безжалостный свет сквозь какую-то желтую призму.
И мои ежезаутренние эманации
Сродни теперь моральному онанизму.
Мир событийно не равен уже самому себе.
И я не равна себе прежней – на всякий случай.
Люди вгоняют отпрысков в грамоту от а до б
И пережевывают друг друга от случки к случке.
Тешу себя банальным. Кормлю собой этажи.
Вставляю обрубки мыслей в протезы иллюзий.
Практически упражняюсь в высоковольтной лжи,
Но избегаю крыш открытых шлюзов.
Ортопед моих мыслей, жрец моей памяти, жнец
Сорной травы на затертых моих задворках!
Плюнь в меня правдой! Если мне впрямь конец,
Дай мне успеть закрыть все телесные створки!
Рассветным расстоянием – на рельс,
Слагая все сомнительные сны;
Опальным вдохновением – на срез,
И снова, по-пластунски, до весны
Я проползаю меж запретных тем
И прикрываю голову плащом,
Пока вандально созданный тотем
Терзает мир осеннею пращей.
Осколки дней слагают жизнь в панно
С упорством мозаичных мастеров.
Но тем, кто выбрал благо, не дано
Пускать в галоп разнузданных коров
И стравливать химеру с ремеслом
И сбрасывать с высотки сухари
Под сень аллей, где женщина с веслом
Неколебимо славит Третий Рим…
Все слезы по непролитым дождям
Собрав на дне Дамоклова щита,
Измерить дни – по наступившим дням,
А жизнь – по неоплаченным счетам.
И, проходя сквозь ежедневный строй
Враждебно-неоправданных зрачков,
Душить в груди звериный хриплый вой
И сплевывать махры его клочков.
Так старится неведомая нить,
Так тянется невидимая фальшь
Но тех, станет равным среди них,
Пускают первым на котлетный фарш –
А стало быть, к чему мне этот бред:
Мне сеятеля жест не изучать…
И, потроша себя другим во вред,
Становится всё легче не молчать; –
Достаточно лишь снов исподтишка
На фоне редких слов издалека
И новый шрам длиною в три стежка
Продолжит форму выбранных лекал.
И станет среди прибывших штрихов
Привычным атрибутом бытия; –
Любимым из непризнанных грехов,
Остаточным в пути от “а” до “я”.
Папенька! Опомнитесь,
Ваше Величество!
В нашем комнате-королевстве
количество
Так и не перешло в качество…
Описи лгут. Её имя здесь больше не значится.
Папенька, это так просто, что проще – только заплакать.
Видите небо? Это небо в свинцовых заплатках…
А стежки расползаются,
И из швов разбегаются
розовощекие зайцы.
Папенька, взгляните же на!!! Полоумное ваше Высочество
Вновь предпочло многоночеству одиночество.
Папенька, это больно: жить, наклонив голову.
Трудно быть дочерью короля голого…
Я дышу толченым стеклом.
Я смотрю осколками льда.
Небо надо мной- голый склон
Серый и сырой, как слюда.
Я дышу толченым стеклом.
У прекрасных древних имён
Веки из живого огня.
Не касайся этих знамен,
Чтобы не тревожить меня,
Не произноси их имён.
Легкая, как взмах юных птиц,
Точная, как росчерк пера,
Жизнь висит на кончиках спиц –
Пряжа из вчера во вчера,
Тонкая, как взмах юных птиц.
Сколько правды в этих словах,
Не сочтешь из суммы слогов.
Прелый ветер в ломких ветвях,
Вязкая кайма берегов…
Я слагаю слоги в слова.
Ты говоришь:
это – не стихи.
Ты, как всегда, права.
В пальцах сухих – шерстяная нить,
море и острова.
Каждая
равнобезликая боль
скручена в ней в спираль.
Соль на ладонях.
Стылой водой
умер в руках Февраль.
В детском саду
есть такая игра:
в дочек и матерей.
Мой слабый разум
не смог принять
суп из лесных зверей.
Я была там,
где живая ртуть –
суть и основа тел.
Имя моё
крошится во рту,
как отсыревший мел.
Ищешь?
Найдешь меня меж камней:
редкий слепящий всплеск.
Сверху – шершавая тень теней,
снизу – кипящий лес.
Прорезь для глаз.
Трещинка для
двух запоздалых слов.
Раз: лица – прочь.
Два: долу взгляд.
Три: не искать углов.
Здравствуй…
Холодные бли
Ки и бледные ли
Ки и белые маски.
Мой грифельный сло
Ман, я больше, чем сло
Во! я всё ещё… аск ми!
Святая рассе
Яность я Моисе
Й только в женском обличье.
Разорванный во
Рот со мной мои со
Рок и хриплое птичье.
И я отвора
Чиваюсь сонный вра
Ч нервно комкает пальцы.
Вихрь крашеных ша
Риков – это душа
В завершающем танце.
Под битыми ду
Шами смяты поду
Шки и спутаны перья.
Сонм крошечных ан
Гелов шепчет мне стран
Но ты всё еще веришь…
