715 Views
Я хорошо помню, как Андрюша появился в нашем Домике. Я стояла у окна, а его мать, пошатываясь и подскальзываясь на обледенелой дорожке, тащила его к входу. Шапка на нем сидела криво, шарф болтался на спине, и было совершенно очевидно, что его собирали в спешке и без всякой заботы. Я знаю, как нужно одевать детей на прогулку, не зря же я работаю уже 15 лет, и ни одного нарекания. Мои дети не болеют, их не тащат к нам на аркане, словно свежепойманных зверей, и они не плачут. А Андрюша плакал, я это видела совершенно ясно, размазывал слёзы по лицу сползшей с руки варежкой, и все заплетался, заплетался, заплетался, пока, наконец, не упал. Мать, которая и сама не совсем уверенно стояла на ногах, с явным раздражением, грубо и нетерпеливо стала дёргать его за подмышки вверх, потому что надо было идти, да и ветер дул пронизывающий, ноябрьский ветер, от которого хотелось в дом, в тепло…
Мы все стояли – кто у парадного входа, кто у окна, и все смотрели, как они – мать и сын – мучительно медленно передвигаются в сторону двери. Почему, спросите вы сегодня, никто из нас не подошёл и не помог женщине с уставшим и плачущим ребёнком, ведь с точки зрения теперешнего, весьма изменившегося подхода, это можно рассматривать как акт бесчеловечности. Всё дело в том, что нам было нельзя – детей в Домик матери приводили сами, по собственной воле, своими ногами, и ни в коем случае не по принуждению, или в результате чьей-то грубой силы. В наше время это считалось правильным – чтобы человек нёс ответственность за свои поступки и делал это добровольно. Знаю, сейчас всё по-другому, вот поэтому-то я уже лет как десять назад ушла с работы, потому что мне эта новая гуманность совсем не по душе. Сейчас ей и шагу бы не дали ступить без контрольных Процедур, а тогда мы жили по старинке, считали, что у любого из нас существует свобода воли и право совершать ошибки, ну да ладно.
В конце концов, ей все-таки удалось войти, и она с раздражением захлопнула за собой тяжёлую дверь. Андрюша плюхнулся на диван, а она долго разматывала шарф, жевала губами, произнося какой-то внутренний монолог, а затем собралась с силами и сказала, зачем она проделала такой долгий и тяжёлый путь.
Надо сказать, что все они говорят приблизительно одно и то же. Иногда разными словами, иногда косноязычно и невнятно, иногда чётко и рублеными фразами, иногда без объяснений, иногда с выстроенными заранее доводами, но смысл от этого не меняется. Все говорят одно и то же, и это всякий раз звучит для меня как сухой и резкий треск рвущейся бумаги, потому что ясно, что в эту минуту происходит нечто необратимое, то, после чего жизнь уже никогда не будет прежней. Бумагу можно склеить, но внутри она останется точно такой же разорванной в клочья, хотя внешне всё будет выглядеть так, словно трещина не разделяет её на две неравные, несоединимые в одно целое части.
Она сказала всего одну фразу: я не могу. Подала на сцене скупую реплику из трёх простых слов и замерла, глядя мутным взглядом прямо перед собой. Я к тому моменту спустилась в приёмную и стояла, скрестив руки на груди, прямо перед ней. Я уже тогда была старшей среди других в нашем Домике, и часто вела приём самостоятельно. Все знали, что Процедура не закончена, и она знала. Мы все ждали – охранник за темным стеклом приёмной, я, Андрюша ждали, пока она наберётся смелости и сделает это. Или, если у неё есть сомнения, схватит сына за вялую ручку в варежках, которые ему явно малы, и убежит по обледенелой дороге домой.
Дорогая, – сказала я – ты должна закончить. Говори или уходи, ты же знаешь правила. Она попыталась что-то разглядеть на моем лице, но это было невозможно – нам это просто запрещено, это жуткий дилетантизм, если начинаешь вмешиваться, жалеть, уговаривать. Меня учили не так, поэтому я снова замолчала и вопросительно посмотрела на нее.
И тогда она сделала то, что от неё требовалось, – она два раза повторила фразу, ясно и чётко произнося её прямо в глазок камеры приёмной. И этого было вполне достаточно, чтобы запустился особый механизм Домика, где каждый из нас знал своё дело – я переодевала мальчика в чистую новую одежду, повара получали продукты и готовили еду, горничные подбирали бельё и стелили кровать, и наш механизм настраивался на то, чтобы принять и обогреть ещё одного ребенка.
И только один человек был с этого момента абсолютно лишний, и она это понимала. Обычно они всё знают, потому уходят торопливо, почти не прощаясь, как бы ни была утомительна обратная дорога. Вот и она издалека помахала Андрюше и устало пошла к выходу. И я не стала её останавливать – потому что это тоже не нужно, долгие проводы, знаете ли, лишние слёзы. Но тут у меня была еще одна причина этого не делать, я не хотела, чтобы мальчик запомнил её такой – уставшей, злой, раздражённой, неласковой. У меня, словно у Господа Бога нашего, были на неё планы, хотя я ещё должна была их обсудить с руководством.
Я так давно работала в Домике, что с точностью до минуты могла сказать, когда хороший и милый мальчик Андрюша начнет потихоньку портиться и превращаться в монстра, который ломает мебель, бьёт других детей, выкрикивает ругательства и курит сигареты. За эти годы я насмотрелась всякого, уж поверьте, и лучше других разбиралась в том, сколько времени потребуется на то, чтобы его будущее заволокло непроницаемым туманом отвержения и одиночества. Не могу сказать, что я разучилась жалеть – нет, скорее, я стала трезво смотреть на жизнь и то, что у каждого своя дорога. Я ничего не в состоянии изменить кардинально – могу просто подтолкнуть тележку на путях, так что она поедет быстрее и успеет на переезд до того, как закроется шлагбаум, а могу остаться в стороне, и тогда всё будет, как будет, но и в том, и в другом случае моей заслуги в этом нет, обычная рутина, работа, каких много.
Но в случае с Андрюшей я вдруг почувствовала какой-то зуд в руках. Словно кто-то шепнул мне в ухо – давай, делай, вот он, твой звёздный случай! И я решилась, уж больно странно смотрел на меня этот ребенок, только что брошенный матерью. В его взгляде не было злости на мать, на обстоятельства, не было обиды и удивления, не было гнева и грусти. А была одна бесконечная усталость, усталость от жизни, от неласковой судьбы, от трагического невезения и одиночества. И я поняла – он не хочет жить. Мать привела его сюда умирать, и он умрёт здесь – перестанет наедаться, начнет особым образом угасать в одиночестве, несмотря на вкусную еду и развлечения, а потом ляжет в кровать и будет лежать без движения, пока его тело не скажет, что всё, пора. Такие дети бывают, редко, но бывают в нашем Домике, и их не удается спасти.
И я решилась. Это было нетрудно сделать, и совесть моя была чиста. Я знала, что это единственный способ спасти мальчика от смерти. Мне даже не пришлось взвешивать на весах справедливости, имела ли я право на тот поступок, который открыл ящик Пандоры для целого поколения людей, к которым принадлежите и вы – те, кто меня слушает. Я просто знала, что я права.
Спустя две недели я снова увидела её на дороге, ведущей к Домику. Она шла решительной и твердой походкой, как человек, чей жизненный путь начертан прямой и строгой линией. В приёмной она подписала все бумаги, и только тогда я выпустила Андрюшу в её широкие и искренние объятия. Она была точна и очень собранна – как никогда в своей жизни, когда уводила сына и благодарила меня и весь персонал Домика за то, что дали ей второй шанс. Я поднялась на третий этаж, чтобы лучше видеть, как эти двое уходят из моей жизни. Андрюша семенил рядом с матерью и то и дело ловил её взгляд, и она – молодец, ничего не скажешь, – тут же зеркалила ему ответ.
Я знала, что теперь у них всё будет хорошо – программа переноса личности, впервые в мире совершенная в ходе грандиозного социального эксперимента – прошла чрезвычайно успешно, и в течение ближайших необыкновенно важных лет у Андрюши будет ласковая, умная, рассудительная, а главное, трезвая и заботливая мама, которая поможет ему стать гармоничным и успешным человеком. Я посмотрела во двор – там бегали ещё 50 детей, чьи родители не могли обеспечить им ни развития, ни обучения, ни даже здоровья. Что толку от таких родителей и членов общества, если они не способны вырастить детей достойными людьми? Нам предстояла большая и трудная работа, и я рада, что была её частью. Все мы – и вы тоже – были её частью. Ваши родные послужили основой для создания поколения новых ответственных родителей, и я горда, что вы состоялись и стали тем, кем могли бы – если бы не судьба-злодейка, так неудачно сдавшая вам карты. Я выиграла у неё эту партию.
Она сошла со сцены, с трудом передвигая старые больные ноги. В зале раздавались бурные овации. А всё-таки я была права, подумала она про себя, разве эта дрянная женщина заслуживала жизни? Нет, ответила она сама себе, и улыбнулась. Париж стоит мессы.
Мария Полянская
Родилась в 1966 году, живет и работает в Москве. Окончив в конце восьмидесятых филологический факультет и аспирантуру МГУ, прожила несколько лет в Нидерландах, где преподавала русский язык, писала диссертацию и работала переводчиком. Была владелицей арт-кафе "Колония" в Москве. Автор книг «Чужестранка» (1998), «Сон городского воробья» (2008), «Терминал» (2012). Лауреат премий «Золотое перо Руси» (2006), «Добрая Лира» (2008), победитель театрального конкурса «Премьера» (2010), конкурса «Хай концепт» (2018), «Москва инноваций-2050» (2020. Писатель, блогер, консультант, руководитель социальных проектов.