213 Views
Задумчивое время суток. День думает о ночи. Вечер.
Отрыв от примелькавшейся ограды стены к единственно оставшейся открытой лавке.
– Дождался?
Мой золотой нечастым стуком по бедному прилавку приводит старика в суетливый трепет.
– Вон ту!
Дыня тяжело – со старческим перегнувшимся через доску вздохом перекочевала в мои руки. Он непомерно долго отсчитывал сдачу и потом еще долго-долго смотрел вслед светящемуся ароматом плоду, проданному в лапы этому странному Человеку Чужих Земель.
Редкие, редкие люди навстречу.
Их глаза встречаются с гуляющими по улице моими, они уступают дорогу еще за десяток шагов и я чувствую – на спине за последнее время, наверное, образовался в том месте нарост, – провожают, провожают взглядами этого необычного человека – (Гения? Иностранца? Сволочь?!) с большой дыней на руках, шагающего и с удовольствием цепляющегося за неровности тротуара их города.
“На душе у человека свободно как в степи над городом. Или нет! Как в небе за степью”.
Лагерная часть дня закончена.
Через ерунду минут вступит в силу заслуженный отдых. До самого утра снова отложатся и греческие амбиции, и варварские недовольства. Самодовольство отложится тоже. На самом законном основании “посольской неприкосновенности” я потеряюсь в стенах гостиницы для всего населения Танаиса кроме одной его маленькой жительницы. На всю ночь… И только с рассветом, с краешком солнца заместитель архонта по отряду отыщется первым прохожим на одной из улиц. А до утра (громадный вагон времени!) любое мужское общество откладывается вообще.
Темные трещины на зданиях и тротуаре как каменная паутина. И я иду по паутине нарезанной романтичным пауком-временем согласно воле вчера раскалившего камень солнца и прошедшего ночью дождя.
До ночи, до густого тумана усталого забытья перед сном – когда для моего едва управляемого сейчас пущенного на неосмотрительный самотек вдоль улицы планера вспыхивают спасительные огни на втором этаже, где можно все забыть, говорить, как хочешь и приземлиться, осталось совсем немного.
Как часто не вписываюсь от усталости руками-крыльями в дверные проемы, валюсь, зацепившись за кресло на кровать с мгновенно пугающимся ребенком, и в этой катастрофе разбиваюсь так, что все мое запретное содержимое бездумным туманом растекается по обломкам и заполняет комнату…
Но об этом только не сейчас, не на улице.
Осталось совсем немного продержаться, дотащить эту проклятую дыню до милого здания, дальше будет коротенький подъем – (если шагать через три ступеньки – то пять шагов), дверь, а там…
И я вхожу:
– Привет.
Лицо повернулось и кивнуло.
“Не очень то приветливо…”
– Опять меня сегодня забыл разбудить. –
Гостиничный старикан и ухом не ведет.
–Смотри, я ведь архонту скажу, он тебе такого устроит…
– У тебя плохое настроение, – он подошел к шкафчику, достал оттуда буханку, вернулся к стойке и принялся нарезать: – У меня тоже.
– Вот как? Публичные дома закрылись, или в кабаках вино кончилось? А? Старый, а старый?
Он посмотрел, не отрываясь от своей резьбы по хлебу.
– …Признайся старый, ты по публичным домам-то еще ходишь?
Ничуть не обиженный такими словами, “старый” остается пассивным:
– Что приготовить на ужин?
“Какой неинтересный старый” – как сказала бы девочка.
– На твое усмотрение – я протягиваю дыню: – Вот это спрячь до завтра, – подхожу к лестнице:
– Моя-то наверху?
– А где же ей быть?
Как ты и наказывал.
– А кто ее привел? Нисохорм или его раб?
– Андроник, как всегда…
– Я так и думал. Архонту не терпелось в баню. Ну да ладно, – “что еще?” – Так мы скоро выйдем. Только повкусней там что-нибудь состряпай. – Поднимаюсь по ступеням.
– Ладно, – доносится уже в спину.
*
Та самая скрипучая половица. И продолговатый холод, от которого весь день стыла грудь, превращается в ключ от тюрьмы с маленькой узницей внутри. Маленькая уже, наверное, смотрит на дверь.
“Интересно, сегодня угадаю – откуда?”
Открываю:
“Так и есть” –
Застывшее личико смотрит с подоконника.
– Холодно ведь на открытом окне сидеть, – закрываю дверью сквозняк, и маленькая ножка “не холодно” расслабилась и свесилась к полу.
– А так темно.
Подумав, девочка слазит навстречу подошедшему хозяину.
“Ну и дает. Нашла что натянуть…” – большой для такой маленькой свитер, забытый мной сегодня утром.
– Как настроение? Что будем делать?
– Чиво? – не понимая, чего хочет от нее этот как всегда подозрительный по вечерам тип, переспрашивает маленькая.
– Я говорю – не знаю чем заняться.
– А мне все равно надо спать. Когда я пришла, то все время хотела, – “ты значит сам, а я сама собой…” – Ведь сейчас поздно? Да? Нужно ложиться спать? – припухшие губки выговаривают это очень равнодушно и, ожидая ответа, кусают одна другую.
– Вообще-то рановато.
Выражаю сомнение гулким обходом между ребенком, столом и кроватью в дальний конец комнаты: через плечо констатирую всю “заспанность” не обернувшейся фигурки, и скользкими шажками вернувшись, подбрасываю прядь на детском затылке. Маленькая дернулась, с запозданием отбиваясь, но я, проскочив в зону видимости, уже безобидно потягиваюсь. Для полноты вздоха разрезаю грудь молнией; растягивая расколотый панцирь, с чувством потягиваюсь еще раз – долго, насколько хватает терпения мышц на руках.
“Похоже, что опасность миновала” – девочка еще присматривается к хозяину. Но он сегодня чуть-чуть грустный, и какой-то неопасный. Ну, пусть тогда садится вон в то кресло!
Озеро двадцати семи квадратных метров родной обстановки по каналам ноздрей заливает потоком привычных запахов все тело, переполняет и валит его на мягкое сидение.
На “подойди сюда” указательного пальца, ребенок отрицательно мотает головой.
Наверное, у меня взгляд “не такой”.
Я добавляю выражению лица как можно больше безобидности, снова маню, и она подходит.
– Огонь сама зажжешь?
– Давай!
“Похоже, что сегодня прятаться за сном, чтобы не приставал – не нужно…”
Маленькая берет поданную зажигалку.
Два раза – искры, на третий – новый гипсовый подсвечник принимает из вытянутой детской ручки перевернутый огонь. Тепло и свет – немного, но приятно.
– Возьми.
Зажигалка возвращается.
Родное личико хмурое той же погодой что и почерневшее от света окно.
– Скучала?
Она думает и отрицательно мотает головой.
– А то мне один солдат рассказывал, он тут живет где-то рядом, – как иду, говорит, так часто и вижу – сидит одна на окне, смотрит куда-то, непонятно куда.
Головка вдруг вскинулась:
– Ты уверен?
– Что?
– Скажи – уверен! – с легким беспокойством маленькая уперлась височком в угол высокого стола.
– Ну, уверен…
– Что ты беремен, – пасмурно улыбнулась она на хозяина, на огонь, в окошко. Так же внезапно насупилась снова – несостоявшемуся эффекту.
– Полдня наверное думала на своем окне как бы не забыть мне сказать? Опять в школе подцепила?
– Ага.
– Черти что, – чтобы сделать приятное, я “сержусь”: – Каждый день что-нибудь новенькое, – глазки, наконец, начинают светиться не только от свечки: – Что радуешься? А ну иди сюда, – ловлю сразу ослабевшего ребенка.
– Глупая, маленькая, замерзла ведь и вправду, слушаешь всякую ерунду на уроках, в этой школе, в этом городе. А потом еще и здесь… – лапы согревая бегают по всему тельцу, но не сильно низко; – И кошка сегодня столько под дверью нявчала, – “согретая” девочка выныривает затылком из-под их захвата: – Хватит.
Уже не так грустно.
– А приходи к нам, – предлагает она: – Сам услышишь. Я все не услышала. И учитель даже говорит всякое.
“но мне и лагерных острот хватает”.
– Приходи, а?
– Не знаю, может быть, на днях.
– Ну и не надо. – Она резко обижается.
Отходит от стола и показывает язык: – Дурак.
Наклоняюсь с кресла, чтобы схватить опять – маленькая отскакивает:
– Дурак приставучий.
Гасить детскую вспышку лучше всего необращанием внимания. Небрежно отклоняюсь обратно.
Маленькой сразу становится нечего делать.
Стоять на месте глупо, на кровати полдня нечего было делать – сейчас тем более…
– Я пошутила.
Следующий шаг навстречу должен быть моим.
– Ты что, и вправду как от нас пришла, на окне сидела?
Маленькая подняла руки и схватилась за край стола. Спряталась, выглянула.
– А что мне еще делать?
– Не знаю. Поспала бы, что ли, пока меня нет.
– Не. Не хочется.
“Скажи лучше, страшно одной в комнате”.
– Тогда пошли, поедим?
Я не тороплю – у маленькой девочки тоже плохое настроение. Прямо эпидемия какая-то сегодня.
– Пошли.
Она идет к двери, оборачивается на все еще сидящего хозяина: – Ну пошли-ии.
Встаю и спускаюсь за уже застучавшими по лестнице шажками.
*
Стол стоит уже накрытым.
Девочка подбежала, взобралась на стул. Ожидающий хозяин гостиницы – (по совместительству – шпион за мной, а с недавних пор путем подкупа еще и за маленьким ребенком) привстал со своего места напротив:
– Тебе что?
Маленькая быстро оглядывает.
– Вот это, это и еще вот столько рыбок, – показали четыре пальчика.
“Надо будет приналечь с ней на математику”.
Под накладывающие постукивания ложки прохожу, сажусь на свой стул и жду, когда наш шпион-прислуга обслужит и меня.
– Так. Тоже, что и ей, только в полтора раза больше.
Моя тарелка возвращается с явно неодобрительным видом.
– Ты мало ешь последнее время… – старческий контраргумент, если я действительно надумаю стучать Нисохорму.
Отмахиваюсь:
– Как всегда.
Принимаюсь за котлету и салат.
“А ничего, вкусно”.
Показываю вилкой:
– Сам-то чего? Ешь давай, а то подумаю, что отравлено.
Со старческим кряхтеньем и ворчаньем он приступает сперва к салату. Но без особого энтузиазма.
– Что? Не нравится, как сам приготовил?
Он прожевывает:
– Просто спешить некуда.
– Это вам, – грязная вилка два раза тыкнула воздух: – надо есть побольше, вы молодые.
Я наклоняюсь через стол:
– Что-то разучительствовался наш старик. Тебе-то хоть понравилось?
Маленькая кивает.
– А на тарелке тогда почему осталось? Наелась уже? – кивок повторяется.
Она соскальзывает со стула:
– Я пойду наверх?
– Иди.
Чтобы доставить удовольствие ближнему, накладываю с миски себе еще орехов в зелени. Ближний проводил взбежавшую наверх девочку:
– Хороший у тебя ребенок.
Хорошие слова для укорачивания стариковских жизней.
– Засмотрелся, засмотрелся уже. Смотри, за тобой тут присматривают.
Он чуть не поперхнулся:
– Ну, разве я в этом смысле.
– Тогда я понял. Извиняюсь.
– Ничего.
“Ничего, ничего, я чуть что и за уже обещанное вознаграждение тебя твой собственный раб и зарежет. Тут в таких делах не до шуток”.
– Спасибо за ужин, – отодвигаю тарелку, – “неплохой все-таки человек наш комнатосдатчик”: – Ну а теперь давай последние новости. По Танаису и окрестностям.
– Новости?
– Да-да, давай выкладывай. Или опять секреты за моей спиной?
– Какие секреты? О чем ты? – старый потянулся налить никем невостребованное вино, и я жду несколько старческих глотков.
Кружка отставляется:
– Главная новость – то, что сарматы пытаются узнать, куда угнали Атик с Фазодом.
– Не добили его в Тавриде, теперь ищут ветер в поле? Ну-ну…
– Сарматы сейчас у царя на особом положении. Мы как-никак тоже под ним ходим.
– Ну, это пока что. Дальше.
– Старым караульным частям полиса тоже не нравится наша связь со скифами.
– Наплевать. Это не новость. Дальше. Что архонт?
– Нисохорм нервничает.
– В этом я сегодня убедился. Еще что-нибудь?
– Нет. Это все. И если хочешь мой совет, то постарайтесь на учениях не уходить далеко в степь. Мало ли что…
– Ну ладно, – поднимаюсь из-за стола: – Если пораньше меня разбудишь, то не уйдем. И утром – стакан сока. Не забудь.
– Хорошо.
*
Подъем пять минут назад уже проторенной дорогой. Вхожу. Дверь закрыть поплотней.
И шторой. “Это никогда не лишне”.
Маленькая уже сидит в хозяйском кресле, ждет.
– Сейчас. Только сниму эту гадость.
Бронежилет косо падает на стул в углу.
Хозяин подходит к столу. Девочка продолжает сидеть.
– Что сегодня в школе делала? – я наклоняюсь над книгами и толстым альбомом для рисования (изготовлено в СССР) заменяющем маленькой ученице тетради.
– А вот… – она показывает: – Ой, это не то.
Но я уже перехватил:
– Это какой урок был посвящен этому зверю?
– На летиратуре.
– Вот, – перелистнула первоклассница: – Сегодня опять училась буковки писать.
Моему взгляду доверяют посмотреть на маленькие, неумелые, царапающие черточки. Я разглядываю и незаслуженно хвалю:
– Уже получается.
Она перелистывает дальше.
– А учитель говорит, что плохо.
–Он тебя обманывает.
– Нет. Он серьезный.
– А сама сейчас свое имя написать сможешь? А потом прочитать?
Маленькая пожимает плечами.
“Притворяется”.
– Давай, попробуй.
Из-под моей руки вытаскивается придавленная к столу ручка. Лев переворачивается вниз мордой.
И она небрежно, старательно задерживая над каждой буквой дыхание, начинает выводить.
Предпоследняя тщательно подправляется. Первая подводится еще раз, и маленькое личико, отклонившись назад, гордо оглядывает свое творение: – Кажется, получилось…
Кривые буковки лежат в разные стороны, у двух или трех расчленены суставы, но не восхититься ими нельзя.
– Здорово.
Только вот эта, по-моему, в другую сторону должна смотреть.
Девочка сперва недоверчиво смотрит и, спохватившись, поправляет, окончательно все размазав.
Отстранилась: – “Ну, как?”
– Теперь намного лучше. Сама прочтешь?
Сопливо вздохнув, маленькая ученица медленно, по черточке прочитывает свое свежее, корявое (еще и ручка заедала) царапанье.
– А что получилось? – я откидываюсь назад.
И губки, опять два раза сперва неуверенно убеждаясь в написанном про себя, наконец-то в полный голос произносят имя.
Ребенок победно улыбается:
– А теперь ты напиши свое.
– На этом же листе?
– Да.
Вынимаю из пальчиков теплую ручку:
– На греческом?
– Нет. По-своему, – радостно, будто сама придумала, догадывается девочка.
Я записываю.
Она смотрит.
– А вот эта и эта как у нас, – пальчик тыкает: – Верно?
– Верно. Все правильно. Я сам, когда учился, то читал и писал гораздо хуже, чем ты сейчас.
Личико повернулось:
– Правда?
А рисовать тебя тоже учили?
– Нет. Рисовать научился сам.
Маленькая вдруг долгожданно вспоминает, – я ведь еще сегодня не отчитывался:
– Ой, а сегодня ты рисовал?
Уже успевший нагреться под рубашкой лагерный альбом вытаскивается и доверчиво кладется перед провожающим всю эту процедуру взглядом на стол – поверх школьной книжки очередной необходимой по программе ерунды.
Какое-то время идет листающий, иногда останавливающийся на старых картинках поиск. Еще один листик…
– Вот это? – ненужный вопрос сказан и тут же забывается.
Она разглядывает.
– Это скала?
– Да. А похоже?
Следует насколько похвальный, настолько и завистливый кивок.
– Опять под музыку рисовал?
– А как же иначе. –
Альбом закрывается.
– А мне дашь?
– Что, послушать? – прикидываюсь я полуграмотным по предмету “музыка”.
– Да, послушать. Как сегодня в лагере.
– А если, – показываю на окно: – прибегут и будут кричать? Тут же не лагерь…
– А мы сделаем громче, или, – находит решение догадливая девочка: – я буду слушать через на-ушах-кружочки, а сверху еще твой шлем одену.
– И сразу рисовать будешь?
Маленькая опять без комплексов превращает чужую идею в свою: – Буду.
*
Ну вот. Хоть одному человеку поправлю настроение. Подчищу совесть.
И хотя это, конечно, отменяет на сегодня все страшные кровати, но не добавлять же, в самом деле, к своему и так уже чудовищному званию еще и титул – “Музыкальное”.
