328 Views
Её любил Заяц. Её любил Лось. Её любил Бурундук. Даже Полярная Сова не брезговала ею. «За что», — удивлялась Карликовая Берёзка, разглядывая в холодном ручье всю себя — до жилочки, — я же знаю себя дольше всех их, и мне ясней ясного, что любить здесь нечего. Жёсткая, горькая, маленькая».
«Скорее всего, это потому, что в тундре особенно не из чего выбирать — и сходит то, что встретилось первым», — решала она.
А они хрупали её килограммами. «Вкусно, очень вкусно! Не пожил бы я без этого растения!», — нахваливают.
Самую большую любовь порождает, наверное, самый большой голод. Поэтому ели не от извращённости, а из надобы, жизненной необходимости. А она всегда боялась, что доберутся до корешков, и тогда исчезнет, больше не вырастет. Обитателям тундры было всегда недостаточно вовсе не из жадности: берёзка была действительно карликовой.
К тому же, у неё был другой способ мышления — Флора, всё-таки, иное царство, как ни прививай ей общефаунистические ценности — и она не умела понять, как это: съесть, чтобы познать. Она умела только впитывать. И поэтому всегда пыталась оставить себе хоть листик исключительно для общения с воздухом и водой. Так что Берёзку не считали готовой на самопожертвование, а, значит, к истинной любви.
Она была неспособна удерживать кого-то возле себя, ведь слишком велика была её привязанность к почве. Да и симбиоз ей казался абсурдным. Бескрайний маянщий белесый простор — и не отпустить в него не то, что глупо, а просто невозможно. Сама она встречалась на протяжении тундры в самых разных местах, и поэтому могла пообщаться и с зайцами, и с мышами, и с совами, которые между собой ужиться не могли никак.
«Со своими все общительны, с чужими агрессивны… вероятно, из этой особенности произошли люди», — подумала она, когда в тундре стали появляться первые поселения.
Какие могут быть переживания у Карликовой Берёзки, ведущей растительный образ жизни и погружённой в собственный хлорофилл?
А она любила — птиц, коротким росчерком мелькавших в мёрзлом небе перед отлётом домой в жаркие страны. Крайним идиотизмом была бы мечта их съесть — она не успевала даже рассмотреть их лиц. Было достаточно секунды взгляда — знать об их присутствии, удостовериться, что она их не выдумала. А потом ей оставалось всё безграничное небо — оно хранило след крыльев, и это было её любовью. Впрочем, они пролетали так редко, а она увядала так часто, что в этих отношениях не было ни тени схемы. И ей оставалось только молча поворачивать ладони листьев вверх, и этого ей тоже хватало. Если бы у неё были уста, чтобы разомкнуть их и сладко прошептать одно слово — знак их имени — это было бы её персональным счастьем.
Но в тундре было так тихо, и только небосвод звенел далеко, высоко и ровно, будто где-то в нём задели невидимую струну и не знают, где прижать пальцем, чтобы не щемило так долго.
