269 Views
Страсть Пааты к музицированию, овладевшая им в довольно почтенном возрасте, не могла показаться эксцентричной тем, кто знал его лет двадцать назад. Ему было тринадцать лет, когда он вдруг удивил всех своей игрой на фортепьяно. Многие из его сверстников умели играть на этом инструменте. В те времена почиталось за правило хорошего тона определять детей в музыкальную школу. Если девочки ещё как-то завершали полный курс, то мальчики к возрасту Пааты благополучно школу бросали. Впечатляло то, что первое в своей жизни произведение, которое исполнял Паата, была 14-я соната Бетховена, известная под названием «Лунная». Разобрал он её самостоятельно по нотам, которые купил в магазине. В его доме не было инструмента, и он ходил по соседям, чтобы попеременно мучить их своими любительскими упражнениями.
После, когда он впадал в воспоминания о своём музыкальном прошлом и поминался этот шедевр Бетховена, непосвящённые не верили ему, а посвящённые допускали правдоподобность его ретроизлияний, но с оговоркой, что одолеть ему было только первую часть. Мол, нотный текст простой и техники особой не требуется.
Выводя томную элегичную мелодию первой части сонаты, он слегка закатывал глаза, видимо, всё-таки от удовольствия, а не от ожидания допустить очередную ошибку. Чем же тогда оправдывался труд, на который он обрёк себя добровольно! Его не столь ловкие пальцы сбивались довольно часто, и весьма редко он доигрывал эту часть до конца. Через некоторое время, чтобы не докучать слушающим своим несовершенным исполнением, пианист-любитель играл избранные места и особенно экспрессивный конец. Здесь глаза уже не закатывались, а совсем закрывались. «Исполнитель» подолгу, не отпуская педаль, выдерживал заключительный аккорд, пока тот совсем не растворялся в воздухе, что весьма томило аудиторию. Однако она проявляла благосклонность. Зрители говорили о таланте Пааты. Хотя их больше завораживала серьёзность предпочтений мальчика. Никто не догадывался, что способностей у него было меньше, чем у тех его сверстников, кто умел на слух подбирать шлягеры и развлекал своим бренчанием друзей на вечеринках.
В какой-то момент ввели себя в заблуждение и педагоги музыкальной школы, решившие, что набрели на вдруг раскрывшийся талант. Как и родители, которые долго присматривались к увлечению сына и, наконец, купили ему пианино. Имел значение хабитус Пааты – очки на интеллигентном лице, он элегантно располагал свои пальцы на клавишах. И ещё – недетская меланхолия. Действительно, педагогов и родителей должно было насторожить обстоятельство, что во время занятий музыкой мальчик питал интерес преимущественно к реквиемам и похоронным мелодиям. Паата их напевал (почему-то через нос), покупал соответствующие пластинки. Он пытался исполнять их – явно не только из-за медленного темпа, в котором они исполнялись, что делало их более доступными для не имеющего техники новичка.
Что из этих занятий получилось, Паата умалчивал. Наверное, из-за обманутых ожиданий. Невыносимо было наблюдать, как разочарованно разводят руками преподаватели. Проявляя неделикатность по отношению к ребёнку, они пытались оправдать себя в собственных глазах. От учёбы в музыкальной школе, которая продлилась всего два года, оставался этюд для беглости рук, который он вызубрил настолько, что пальцы сами выводили его на клавиатуре. Пианино в их доме надолго замолкло, и с некоторых пор привлекало внимание только тем, что на нём были помещены фото умерших родителей.
Потребность возобновить свои музыкальные опыты пришла к нему в самые трудные для всех времена. «Озарение снизошло» зимним утром. На улице было очень темно, отчасти от того, что власти позабыли перевести страну на зимнее время. В доме не было электричества. Паата сидел на краю постели. На ночь он не раздевался из-за отсутствия отопления. Ощущение несвежести донимало его. Вчера кончилась зубная паста, позавчера состоялся неудачный поход в баню. Она оказалась закрытой. Его меланхолия давно перешла в депрессию, чередовавшуюся разными формами тяжести. К тому же оставался неприятный осадок от недавнего стресса. Его, поздно возвращавшегося домой, недалеко от сгоревшей во время городской войны гостиницы, чуть не зарезал один имбецил – хотел денег. Яша отдал мохеровое кашне.
Предстояло идти на постылую службу, и не исключено, что в слякость пешком, потому что иногда простаивало метро. Зарплата его не превышала в пересчёте с купонов двух долларов в месяц. Он готовил себе чай на чадящей керосинке, заедал его хлебом и повидлом … Его нервировало, что зубы крошатся, что на кухню повадилась крыса, что дом затхлый, что обувь совсем прохудилась, что он так и не женился …
Вдруг показалось, что на душе полегчало. Он начал сипло напевать мелодию. Она долго плутала в завитушках его затейливой души и теперь тихо пробивалась наружу. Вчера, прохаживаясь по проспекту Руставели, Паата обратил внимание на самодельный лоток, на котором лежали подержанные ноты. Ими торговал мужчина, плохо одетый, измученный. Но его глаза были ясными. Торговец ладно насвистывал мелодию из альбома «Времена года» Чайковского. Именно её пытался изобразить Паата, напрягая свои слабые голосовые связки. Он встал с постели, надел очки и зажёг свечу. Альбом с нотами в книжном шкафу он нашёл довольно скоро. Нашёл и заветную пьесу – «Октябрь».
Паата не стал трогать застоявшееся пианино, так как знал, что оно совершенно расстроено и ему его не настроить. Он не стал торопить события. Ноты ещё долго лежали нетронутыми на письменном столе. Его преисполняла спокойная уверенность, приятное предвкушение, которое хотелось продлить. Это своё качество он сам назвал садомазохистским после того, как прочёл Эриха Фромма. «Намеренное откладывание момента удовлетворения, а не потакание ему – с этого начинается культура», – не без кокетства отмечал Паата про себя.
Из своего увлечения он хотел сделать маленькую тайну и не возражал, если её невзначай откроют и при этом приятно удивятся.
Прошла неделя, пока он нашёл старого приятеля-настройщика, бывшего джазмена. Настройщик был настолько пьян, что Паате пришлось держать его под руку и нести чемоданчик с инструментами. Хозяин молча выслушивал хмельные монологи бывшего джазмена, пока тот возился с внутренним убранством инструмента. Не выказывая нетерпения, он ждал, когда настройщик перебирал толстыми пальцами клавиатуру, играя композиции Элингтона, когда бубнил тосты, в одиночку распивая припасённую заранее хозяином бутылку водки, бесконечно нудно прощался. Кстати, когда бывший джазмен был уже за порогом, вдруг как бы опомнился и, обернувшись, спросил хозяина: «Зачем тебе было настраивать свою развалюху?» Паата не растерялся и ответил: «Хочу её продать. Совсем нет денег. Выручу что-нибудь». Уходящий гость хотел возразить, но тут Паата стукнул дверью перед его носом. Ему не хотелось, чтобы его тайна открылась пьянице-настройщику.
Методично и спокойно Паата принялся за пьесу. Каждый вечер, после работы он часами просиживал у фортепьяно. И вот через месяц сквозь энтропию, создаваемую нежелающими слушаться пальцами, уже начинала проглядываться мелодия: очарование сада поздней осени, нега лёгкой грусти, уходящий вдаль последний караван перелётных птиц, пролетающий над опавшим садом, подавал голоса.
Кроме удовольствия, пианист-любитель находил в занятиях музыкой ещё и пользу. Он чувствовал, что его самочувствие улучшалось и, следуя привычке всё анализировать, пришёл к выводу: «Мои пальцы задали алгоритм моему сознанию. Это тот случай, когда собственные конечности помогают отдыхать тебе от самого себя!».
Жизнь обрела размеренность и перестала казаться чередой тягомотных будней. Паата уже не мог ломать распорядок. Приходилось даже отказываться от приглашений на разные parties. Они были настолько же редки, насколько предоставляли возможность нормально поесть.
А однажды его познакомили с одной привлекательной дамой. Познакомили не без умысла, и она сама об этом догадывалась. Во время беседы в какой-то момент она прозрачно намекнула, что-де не прочь быть приглашённой на премьеру одного спектакля. Паата сделал неприлично длинную паузу, что стоило ему язвительного замечания: «Видимо, премьеры не про Вас!» Откуда ей было знать, что именно в это время у Пааты «свидание» с фортепьяно. Он попытался исправить положение, но было поздно.
Как-то Паата попал на одну посиделку, на которой собиралась весьма интеллектуальная компания. При свете ламп, в холоде, потягивая плохо сваренный кофе, куря сигареты, гости говорили о Фрейде и т.п. Здесь Паата услышал много новых умных слов. Один знаменитый юноша использовал такое благозвучное выражение, как «эпиникии». Паата не рискнул выяснить, что оно означало. Обратила на себя внимание фраза одной психологини: «Художник не нуждается в зрителе. Пианист может играть и для себя только». «Неужели», – поймал он себя на мысли.
По мере, как улучшалось исполнение пьесы, ему мечталось произвести фурор, пусть «местного значения». Но произошла заминка. В автобусе Паата увидел девочку лет десяти, у которой в руках был нотный альбом Чайковского «Времена года». Он не выдержал и, улыбаясь с деланным умилением, спросил не играет ли она что-нибудь из альбома. «Октябрь», – ответила девочка, раскрасневшаяся от странных по месту и содержанию расспросов. Покраснел и Паата. Он не предполагал, что эту пьесу исполняют чуть ли в начальных классах. Ему стало неудобно за себя. Однако буквально в тот же день вечером дали электричество, и Паата посмотрел репортаж с конкурса Чайковского, где в качестве обязательной программы для маститых исполнителей были пьесы «Июнь» и «Октябрь» из «Времён года». Он торжествовал: весь вечере не вставал из-за пианино. «Играют многие, но немногие исполняют!».
С некоторых пор у него появилось что-то вроде искуса – как увидит пианино или рояль, начинает его внимательно осматривать, поднимать крышку, набирать аккорды. Паата знал, что в городе нет семьи, которая не имела бы собственного инструмента, но он не мог себе представить, что весь Тбилиси заставлен пианино и роялями. Их можно было увидеть в самых неожиданных местах, и в девяти случаях из десяти – совершенно обшарпанными и расстроенными. На одном заводе, в стороне от оживлённой проходной Паата обратил внимание на два вприслон стоящих друг к другу пианино. Они посерели от пыли. Рядом находился столик, за которым восседал столетний старичок в форме пожарника. Он тоже был весь серенький от пыли. Его никто не замечал. Разве что только Паата увидел, когда смотрел по своему новому обыкновению на вышедшие из употребления музыкальные инструменты. Чаще – эти музыкальные принадлежности представляли собой хлам. В каждом укромном углу Паате уже мерещились рояли-инвалиды. Оставалось гадать, кто, зачем и как доводил их до такого состояния.
Паата ждал подходящего момента, чтобы открыться. Во время одного застолья у своего сотрудника он предпринял попытку ненавязчиво привлечь внимание к своей игре. Подошёл к пианино, открыл крышку, но неудачно. Он сам не услышал первых аккордов. Народ был уже разморен от питья и курева, и его тянуло больше горланить что-нибудь застольное.
В другой раз он затеял исполнение пьесы в доме начальника. Паата имел неосторожность обыграть того в шахматы и потом начать исполнять элегичную мелодию на рояле. Это было воспринято как издёвка. Плохо скрывая раздражение, шеф стал демонстративно обзванивать по телефону других подчинённых, устраивая некоторым из них разносы. Он проявлял совершенное равнодушие к проникновенному исполнению Чайковского у себя на дому.
Но так долго продолжаться не могло. Развязка получилась неожиданной…
Некогда у Пааты была любовь. Её звали Нинель. Она работала с Паатой в одной организации в бухгалтерии. Это была кроткая и незаметная девушка. Но, присмотревшись, можно было разглядеть красивое лицо (особенно глаза), тонкие, почти прозрачные запястья и трепетные пальцы. К таким женщинам тянутся мужчины, для которых секс в любви не важен, или те из них, кто его совсем не знает. Главное здесь – духовная связь. В ней бывшие ловеласы ищут пристанище, а девственники – шанс. Паата влюбился в неё в момент, когда она своими слабыми руками пыталась открыть тяжёлую дверь холодного тёмно-зелёного металлического шкафа. Забыв о премии, которая ему причиталась, он зарделся и предложил проводить её до метро.
Она жила в Сололаки, в некогда шикарном особняке, поделённом ныне на коммуналки. Нинель была из еврейской интеллигентной семьи. Её родители-пенсионеры постоянно читали и принимали лекарства, поэтому дома у неё пахло библиотекой и аптекой. У стола неизменно неподвижно сидела древняя бабушка. Брат, как показалось Паате из рассказов, наиболее «живой» член семьи, уехал в Израиль.
Кротости Нинель не хватило на то, чтобы выносить его манеру долго предвкушать. У Пааты появился соперник. Его звали Беня. Он работал корректором в одном из институтов и был одухотворен до шизоидности. Беня был, мягко говоря, малого роста, к тому же ещё согбен и худ из-за разных болезней. Но прямой взгляд и крепкое рукопожатие выдавали в нём характер. Как-то на улице один наглый милиционер прошёлся насчёт его не столь атлетического телосложения. Страж порядка был ошарашен, когда Беня полез драться, неловко размахивая своими руками-крючьями. Чтоб не прослыть обидчиком убогих, милиционер ретировался. Но обиженный продолжал преследовать его. Когда милиционер оглядывался, то его охватывало жутковатое чувство – с фатальной неизбежностью его пытался догнать низкорослый субъект с впалой грудью и иступлённым взором. Он в панике бежал … Беня отбил у Пааты Нинель.
Паата быстро смирился с таким положением дел и даже поддерживал дружеские отношения с разлучником Беней. Некоторое время тот ревновал к своему бывшему сопернику, но утихомирился. Нинель же была занята своими проблемами: сначала умерла бабушка, потом отец, не складывалась жизнь у брата в Израиле. Но Паата помнил минуты счастья, которые их когда-то объединяли. Они подолгу, бывало, ворковали на разные темы, ходили в театр, кино. Нинель сама играла на фортепьяно – очень тихо, как будто слабые пальцы не справлялись с клавишами. Взгляды, полные любви, лёгкие прикосновения… Ему вдруг захотелось, чтобы его маленький триумф разделила его бывшая любовь.
В этот день он вызвался проводить Нинель до дому. Она согласилась. По дороге ему хотелось рассказать о своём увлечении, но он себя сдерживал. «Только бы добраться до их старинного рояля»,- думал Паата. Когда выходили из метро, он осведомился, не продала ли Нинель рояль. Она ответила, что подумывала об этом, когда умер отец, но в последний момент её отговорил Беня.
Дома никого не оказалось. Её мать куда-то вышла, а Беня был на собрании одной правозащитной организации. С некоторых пор он стал правозащитником. Тот факт, что он родился в воркутинском лагере, где находились его репрессированные родители, был весьма кстати для его нового поприща.
Паата и Нинель сидели молча за столом и пили кофе. Он косился на рояль, который стоял в углу комнаты, заставленный безделушками. Потом вдруг встал и подошёл к инструменту. «Я хочу сыграть тебе пьесу «Октябрь» из альбома «Времена года», – сказал Паата робко и сел на крутящийся стул. Нинель выразила удивление и подсела рядом. «Это моя самая любимая пьеса из этого альбома», – отметила она. Паата взял несколько аккордов для проверки состояния инструмента, потом опустил руки и голову… Ему казалось, что никогда ещё он не играл так удачно. Как раз сейчас он нашёл тот оптимум, к которому стремился, – звуки таяли, как тает надежда, тихо и неотвратимо.
После того как отзвучала последняя нота, они сидели молча. Он чувствовал, как в нём поднимается волнение. Паата склонился чуточку в сторону Нинели и обхватил её худенькие плечи. Она не сопротивлялась. Он начал покрывать её лицо поцелуями, она не сопротивлялась. Тут громко стукнула дверь. На пороге стоял Беня.
Беня говорил гадости и издевался над «крутым неудачником» Паатой. Потом он потянулся ударить незваного гостя. Паата не выдержал и огрел оплеухой Беню. Тот упал. Поднялся переполох.
На следующий день на службе Паату подвергли остракизму. Говорили, что он под каким-то неуклюжим предлогом наведался к Нинель, повёл себя по-хамски, на чём его «застал» Беня, и что Паата избил несчастного мужа. Никто и словом не обмолвился о Чайковском!
Гурам Сванидзе
родился 13 января 1954 года в Тбилиси. Окончил среднюю школу в Зестафони - в маленьком провинциальном городке. С 1971 по 1977 учился в Тбилисском государственном университете на отделении журналистики, совмещая учёбу с сотрудничеством в редакциях газет. С 1979 года приобщается к новой профессии - становится социологом и работает в различных отраслевых социологических службах Тбилиси. В 1984-1988гг. учится в аспирантуре Института социологических исследований АН СССР в Москве, где ему была присвоена научная степень кандидата философских наук. В бытность аспирантом подрабатывал сторожем на Арбате, переводчиком в Бутырской тюрьме. В последнее время работает в правозащитных организациях, в настоящий момент - в Комитете по гражданской интеграции Парламента Грузии. Публикуется в интернет-журналах. Недавно выпустил сборник рассказов «Городок». Женат, имеет двоих детей.