135 Views
— Слушай, я расскажу про любовь. Да, опять про любовь. Я же не виновата, что у меня много. И спать я не могу, пока не поговорю. Ты же знаешь. Слушай…потом выспишься. На работе, вместе с пончиками. Про любовь…
Он был музыкантом. Полячек рыженький с дудкой. С флейтой. Где я его взяла? А где берут поляков? — в Польше, конечно. Жила-жила. И в Польше жила. Если мне захочется, я хоть в Аргентине буду жить и иметь там аргентинца. Кстати, это идея. Насчёт аргентинца.
Жили мы с ним в доме где-то возле Варшавы. На электричке туда ездили. Он понять не мог, как там газ подключается. Всё время холодно было. Ветер по дому гуляет, посвистывает, и мой поляк тоже посвистывает. Музыкант. Там за домом сразу поле начиналось. С зайцами. Выйдешь покурить — зайцы разбегаются. Я вру? — ну до чего ты тоскливая, погибну я с тобой. Зачем мне врать, если зайцы бегали? Да, возле Варшавы и бегали. Там экология везде хорошая. Он специально дом снимал на окраине. Потому что музыкант. У него установка была электрическая, врубит её и до утра барабанит. Я говорила на дудке? Ну и что?! И на дудке. И на рояле. Он на всём играл. Он вообще в оркестре играл. Хорошо зарабатывал. Говорю же, ночью вскочит и давай нажаривать. «Музыка! — кричит, — у меня музыка в ушах!» Я ему: «Андрюша (Анджей его звали), уши мыть надо, ногти стричь». Куда там! У него музыка. А я лежу ночью как дура. Ни поспать…ни даже просто ни поспать. Утром зайцы топочут, как слоны на террасе. Андрюшка кофе пьёт и по столу пальцем стучит. Музыка! В электричке едем — ногами сучит. Шлёп-шлёп. По улице идём — свищет. Музыка! Музыка, блин…
Да в кабаке я с ним познакомилась, в кабаке, В «Ундинке». Где ещё? Сама знаешь. Он там барабанил, а я сидела, ногой болтала. Снималась, если тебе так приятнее. Он не выдержал, ко мне подошёл, шипит как сковородка. У поляков речь такая. Влюбился. Пригласил меня позировать обнажённой. Это сейчас я толстая (кончай уже таскать свои пончики!), а тогда, в Польше, была как та его дудочка. Нет, не забыла, что музыкант! Ты слушать будешь или нет?! Он ещё и скульптором был, и рисовал. Представь, такой разносторонний. Он вырезал из дерева. Притащит чурбан из леса, прикинет, на кого похож, и режет. Чего смеёшься? И меня из чурки вырезал. Красиво. Руки вверх. Это ветки были раньше. А груди – два сучка. Он природе следовал. Отсекал только лишнее. У него таких чурбанов штук двадцать было. Женщины, в основном, но и мужики тоже. Если из бревна мужика прёт, никуда не денешься — надо природе следовать.
Сколько же мы с ним прожили? Года два, да, два года. Дольше с ним сама Дева Мария не выдержала бы. Такой ревнивый был. Одно слово – поляк. Едет на гастроли и не говорит, когда вернётся или врёт. Чтоб накрыть. Наивный… Будто в отеле мне не скажут, до какого числа у них оплачено. День ещё отниму на его нетерпение. Музыка у него в ушах! А шило в заднице. Примчится, шипит, брызжет, в кровать в ботинках лезет, вдруг мордочку кверху задерёт, будто кто позовёт его, и — за установку. Он в оркестре на флейте играл — пикал потихоньку, а ему хотелось громко, чтоб все дрожало, тряслось. Бухает, брякает, бабахает. Кажется, сейчас сам на барабан запрыгнет и ногами затопает. Маленький такой, а шума – ужас! Сколько раз полиция штрафовала! Да, сколько, собственно, раз? – раза два, и до меня он ещё получал… Из соседнего дома поляки выехали. Остались на пустыре мы и зайцы. Он — на гастроли, я — в город. Правильно ты говоришь, в кабаки. Посижу с кем-нибудь, и да… восполню дефицит внимания. Представлю: он где-то на гастролях на дудочке пиликает, кудрями трясёт. И меня трясёт. От смеха. Музыка в ушах!
Весной он уехал на фестиваль. Завалящий фестиваль, туда всяких звали. Взял бы меня с собой, я б ему все простила. Другая страна — интересно же. Когда выходишь с вокзала в чужой город, это как… в первый раз раздеться и прижаться. Лучше уже не будет, вот этот момент самый-самый. Я в этой Вене всё-таки побывала. К однокурснице своей в гости ездила в прошлом году. Ничего, красиво. Скучно только и дорого. Булки, пирожные. Кончай уже их таскать.
Короче, не взял меня. Ах, ты, думаю, паршивец, пся крев. Вытащила его деньги из заначки (выследила, где он прячет) и ни в чём себе не отказала! Купила пальто красное, шляпу чёрную, перчатки, туфли, платье с голой спиной. В театр сходила. Не смейся. В театре настоящая женщина очень выигрышно смотрится. Особенно со спины (вот, для чего голое платье нужно) и чуть-чуть в профиль. Причёску делаешь высокую, и сбоку пускаешь лёгонькую кудрю. Встретила подругу. Та обещала с французом познакомить. Чувствую, завертелась моя жизнь! Прощай, Андрюшка! Француз – это тебе не поляк. Это совсем другой, понимающий в женщинах народ. Спрашиваю: «Он не музыкант? Музыки у него в ушах нет?». Нет, говорит, торгует вином, в шампанском искупает. Я у этой подруги выпросила серёжки с бриллиантами, чтоб с тем французом прилично встретиться.
Даже вспоминать не хочется! Ты спишь, что ли?! Ну, и где я остановилась? Да, на французе. Ерундовина оказалась, а не француз. Старый, жадный, и серьги у меня утром пропали. Сама бы я их не потеряла! Ключи теряю, да. Сделаю в понедельник, знаю. А серьги бы ни за что. Да они с подругой сговорились! Та даёт серьги, француз крадет. И серьги с французом опять у подруги, и я у подруги опять в долгу. Да-да, я сама эти серьги выпросила! Сговориться они всё равно могли. Я теперь вот, что думаю: не француз он был, а грек волосатый. Но вином торговал.
Вернулась на пустырь. В доме холодно: что там зубы — все кости клацают, позвоночник трясётся, как поезд, коленки от мороза трескаются. Надела Андрюшкину горнолыжную куртку, хожу, чтоб согреться, марширую. Жалко, лыж нет. Смотрю: а я деревянная такая голая, такая несчастная приткнулась у стеночки. Как мне себя жалко стало! Натянула я на себя свитер, шляпу мою новую, шторкой низ обмотала. Потом ещё губы накрасила. Другое дело. А там ещё двадцать чурбанов. И все голые. Бедные мои ребятишечки. Давай я и их наряжать. Все тряпки, какие были, на чурбанов нацепила. Хохочу — не могу. Ты бы видела их!
Потащила я этот выводок во двор. Раз уж они одетые, пусть прогуляются. А то от них уже плесенью пахло. Так бы и черви завелись, повредили бы жизненно важные сучки. Двадцать с лишним брёвен перетаскать — это как на лесоповале. Бабка моя при Сталине была, рассказывала. Жарко стало — куртку долой! Обнимусь с очередной чуркой, пока несу, хохочу. Потом вспомнила: музыка! Вытащила на пустырь колонки и врубила, что там Андрюшка мой насочинял. Тут мы с чурбанами такие песни и пляски устроили! У тебя есть хоть чуть-чуть воображения? Представь: дом настежь, музыка Андрюшкина — на все поле и лес, и Варшаву, и я танцую со своими буратинами. Танго! Пам-пам-пам-пам… Соседи (уж не знаю, какие там могли быть соседи) вызвали полицию. Такие славные молоденькие парнишечки приехали. «Пани, — говорят, — мы бы с удовольствием к вам присоединились, но мы на службе, так что музыку придётся выключить, тем более ваши соседи через три дома не могут уснуть. Им бы очень хотелось. Они уже на пенсии. А штраф мы вам выписывать, конечно, не будем. Мы тоже понимаем в искусстве». Предложила им выпить, сказали, что заедут, как только освободятся. Я, пока их ждала, сама выпила и уснула.
И тут вернулся он — мой Андрюшка с фестиваля! Играл-играл и ничего не выиграл. Есть у тебя хоть капля воображения? Он прилетает ночью на такси, а перед домом — толпа. Любовники разбегаются! Фары горят, по окнам мечутся, Андрюшка мой от чурки к чурке бегает, никого узнать не может. Как я их приодела! Дамочкам всем губки, глазки накрасила. Фрак его с бабочкой на самый красивый пень натянула. Он кричит, он вопит. Разбудил, конечно. Я ему спокойно в окно объясняю: «Чурбаны заплесневели, вынесла проветрить, а чтоб не замёрзли, одела. И не надо так орать: соседи через три дома заснуть не могут. С девяти уже не могут!». Он все комнаты обегал, свет везде зажёг – никого. «Люблю!» – кричит. И в постель ко мне, в ботинках. А снизу: «Пани, у вас свет везде горит, вот мы и зашли. Пани, вы ещё не спите?». Полицейские пришли выпить после дежурства. Он как зашипит, я ему рот зажала, говорю:
— Полицейские штраф принесли. У меня виза просроченная.
Виза у меня четыре года просроченная была. С Андрюшкой я прожила два года, потом ещё два года в этой Польше болталась зачем-то. И какой только чёрт выдумал эти визы? — житья от них хорошим людям нет. Чем кончилось? У кого? С Андрюшкой? С полицейскими? Ну, вышла к ним, говорю: «Штраф заплачу в понедельник, только что муж-музыкант с гастролей вернулся, много денег заработал. Они засмеялись и пошли. «Понимаем, — сказали, — мы тоже в музыке кое-что понимаем!».
Наталья Скакун
Скакун Наталья Викторовна родилась 4 января 1969 года в поселке Балахта Красноярского края. Училась на филологическом факультете Красноярского Государственного университета, с 1997 по 2005 годы работала корреспондентом, заместителем редактора газеты «Сельская новь» (Балахта), собкором межрегиональной газеты «Экран-Информ» (Назарово). Является лауреатом краевого конкурса журналистских и литературных произведений о Красноярском крае (2004). Наталья Скакун – член Союза российских писателей (2012), ее рассказы публикуются на страницах журналов «День и ночь», «Сибирские огни», «Москва», альманаха «Енисей», коллективных сборников. Была редактором русскоязычной пражской газеты «Информ-Прага». В настоящее время работает в разных изданиях и в языковой школе Czech Prestige имени Натальи Горбаневской. Автором опубликованы два сборника прозы: «Дырки на карте» (2008), «Перемена слагаемых» (2016) и рассказ на чешском языке в альманахе Kmen. Живет в Праге.