359 Views
Я стою на деревянном ящике цвета хаки. Чтобы получше высунуться из-за стола, не хватает роста, но воздушное ружьё держу уверенно. Помогает мне зарядить маленькую свинцовую пульку и говорит: давай. Стреляю и в углу падает жёлтая уточка. «Нихрена себе» – гордо говорит отец и торжественно смотрит на маму. – Куда ты целился? – спрашивает она. – В красную, в серединке. Они долго смеются.
Из чёрной пластмассовой собаки я сделал копилку. Голова откручивается, игрушка полая внутри. Я напихал туда вышедших из обращения советских купюр и монеток, что отдали мне для игры. На улице старшие. – Что там у тебя гремит? – Деньги. Собаку отняли. Рассказал отцу. Он оделся и молча вышел. Вечером обнаруживаю на полке для обуви безголовую игрушку. Зовут на кухню. Мама моет в раковине пластиковую морду. Отец виновато сидит за столом над кучей советских двадцатипятирублёвок. – Он не сказал, что деньги не настоящие. Старые то есть. Он разбил хулигану голову башкой моей псины. Мама смывает кровь. Они долго смеются.
На заиндевелом окне тушки двух куриц. Электричества нет, далеко на юге идут бои и отец пропадает в части. Окно – наш холодильник. Куриц было три и одну он съел сам, целиком, обгладывая каждую косточку, рассказывая маме обстановку. Его нет уже две недели. Прихожу со школы и вижу на столе приготовленную курицу. Ешь – говорит мама. Это моя первая курица в жизни. Но однажды я видел, как её едят. Ем руками, тщательно обгладывая каждую косточку, и обстоятельно рассказываю дела в школе. Как он, только я. Мама улыбается. Что-то чувствую спиной. Оборачиваюсь. Отец тихо вышел из комнаты и всё это время стоял в дверях. Они долго смеются.
Отец на юге, мы на севере. Мы беженцы, он солдат. Целый капитан. У меня есть его погоны. Другие сейчас на нём. – Где папа? – Там же. Для меня он – бессмертный. Как и все, кто там сражается. Вечером они все – и те, кто победил, и те, кто проиграл, встают и расходятся по домам. И тот, кого мы видели на выезде из города, что так странно лежал у дороги, он тоже встал и пошёл сначала в больницу, а потом домой. И та женщина на площади. К тому же – отец за хороших. Он же наш папа, а мы – хорошие. Как и он. Хорошие не могут умереть. Я вот веду себя хорошо и ещё ни разу не умер.
Когда отец однажды не вернулся, я даже не заметил. Работа военного такова, что тебя нет дома месяцами. Даже не папа выходного дня, а праздничный папа. Семья сделала всё, чтобы я не был травмирован, но дети удивительно наблюдательны. Дома стало неуловимо печально. Отца не было особенно долго и что-то внутри подсказало, что в этот раз его не будет насовсем.
Я долго откладывал вопрос, на который заранее знал ответ. – Где папа? – Уехал. – Насовсем? – Да. Мама не особенно умела врать, но я совсем не умел, оттого и не видел признаков лжи. Больше мы об этом не говорили. Она ответила тоном, который означал: да, я не говорю правды, но и правду говорить не хочу.
Я рос и, возвращаясь к вопросу, давал сам себе на него правдоподобные ответы, проистекавшие из моих новых знаний о мире. Например, бывает так, что отец уходит из семьи и живёт в новой. А старую навещает. Как у Антона. А бывает, что не навещает. Как у Маши. А бывает, что уезжает, а потом пишет, что не приедет. Как у Кати. А бывает – просто уезжает и всё. И только потом кто-то рассказывает, что у него в другом городе новая семья. Как у Серого.
Новый район города, где я оказывался, был новым миром, и мне хотелось высмотреть отца в мельтешащих людях, а потом принести весть домой. Просто потому, что я теперь знал, что такое бывает.
Новое место, новая школа, новый микромир чужих. У них «шефство». Самый сильный – первый шеф. Самый слабый – последний. Чтобы выяснить, кто ты, надо подраться со всеми. На первую битву я на всякий случай взял с собой игрушечную собачью голову. Не пригодилась.
Я разбираю шкаф, потому что мы его продаём. Сначала мы продали всё золото, почти всю технику и хрусталь. Пришла пора мебели. Всё это позволяло нам выживать, не скатываясь в совсем кромешную нищету, и не торговать последним на бесчисленных барахолках. В одном из нижних ящиков я нашёл старые фотографии в целлофане, перемотанном изолентой.
В пакете старые документы и (вот это да!) аккуратно обрезанные фотографии молодой мамы. Ну конечно, она срезала отца с совместных фото. Теперь мне становится окончательно ясно, что мои версии были правдоподобны, а вся история – банальной. Я уже достаточно взрослый, чтобы понимать такое.
Вторые половинки фотографий, впрочем, лежали там же. Не все, но несколько. Можно заново порассматривать отца. Он был импозантным усачом. В то время все носили усы. Мой тренер по баскетболу носил усы. Сосед-участковый носил усы. Мой дядя носил усы. Они напоминали своими усатыми компаниями завсегдатаев Старбакса или депутатов турецкого парламента. Отец был похож на молодого Виктора Бута. Где-то он был в форме, где-то в костюме. Свадебные фото тоже были здесь. Почему она отрезала, но не выбросила?
Читаю документы. Пожелтевшая бумага, печатная машинка. Неинтересно. Особенно после открытия с фотографиями. Расспросить маму? Хотя и так всё понятно, подробности предсказуемы. Интересно, живёт он сейчас в нашем городе или нет? Сейчас я бы его и не узнал. Особенно если он без усов.
Собираю всё в кучу и вчитываюсь в бумагу, оказавшуюся наверху. «…не бывает дома и настраивает против семьи малолетнего сына…» Странно и я начинаю читать внимательно. «не общается с другими членами семьи, держится высокомерно, оказывает дурное влияние на нашу дочь (свою жену)»
Хоть убей, я не помню, чтобы отец настраивал меня против семьи. Может, речь не обо мне? Вчитываюсь и в памяти воскресает лето.
Мы играем в футбол на пыльнющем поле. Меня долго не брали в игру со старшими, но вот мой шанс, я в игре, я высокий и бегаю наравне, никто не спрашивает, сколько мне лет. Я увлечён и делаю удар по воротам. Не заметил бы, если бы не показали: у кромки поля бабушка машет мне рукой. Ухожу из игры с досадой, все мои мысли там. Ба отводит меня на скамейку и странным вкрадчивым шёпотом задаёт невиданные вопросы. Я с трудом отвечаю на них, потому что… а зачем они? – Как поздно приходит домой отец? – Сколько не бывает дома? – Почему не ходит к нам в гости? – Почему? Однажды сказал, что не хочет. Тогда я сказал, что тоже не пойду и мы конструктор собирали. – Это он тебя не пустил? – Нет, я сам. Можно, я пойду играть, они ждут? – Подожди…
Я держу в руках какой-то документ для суда и сквозь время узнаю в нём вывернутые наизнанку и преувеличенные ответы на бабушкины вопросы. Это было подло. Ощутил чувство гадливости и стыда.
За неимением другой версии событий я принял за наиболее вероятную истину среднюю картину ухода мужчины из семьи, которые были вокруг. Другая женщина, побег от ответственности, отрешение от опостылевшей непроглядной реальности в виде шага в неизвестность. И неминуемое предательство частички себя, отражённой во мне.
Сейчас я узнал, что отца выжили, причём те люди, которых я люблю тоже. В ком я ошибаюсь: в них или в нём?
– Квартиру тогда делили, – сказала мама и замолчала. – А дальше? – А дальше ты знаешь.
Да не знаю я. В том и дело, что я ничего так и не знаю.
Мама молча ушла на кухню, оставив мне очередную пустоту, которую я должен был наполнить догадками на своё усмотрение.
Время от времени воспоминания об отце воскресали, но теперь я мог осмысливать их с вершины какого-никакого, но жизненного опыта.
Он был белой вороной в нашей семье, а может (и скорее всего), в своей части. Был «помешан» на самодисциплине и разнообразных модных веяниях, выражавшихся в диковинных для советского человека бодибилдинге, йоге, околоэзотерическом самиздатовском чтиве, научной фантастике и наивном пиетете перед людьми искусства, что казались ему магами или святыми, общающимися с чем-то, с чем он сам не мог, но, видимо, очень хотел. Маму-литературоведа он считал кем-то из них, хотя и не до конца.
Когда он не тягал гири на балконе и не кряхтел в стойке на голове, в которую неуклюже, но вставал, он сидел на том же балконе с книжкой и курил в небо. Со мной он играл охотно, но в свои игры, видимо, догоняя своё скудное детство, где не было всевозможных трансформеров, плеймобилей и прочей детской роскоши, которая появлялась у меня случайно, когда очередная семья друзей уезжала от войны, раздавая нажитое. Он изучал мои новые игрушки с восторгом, давал им названия и роли в игре, что мне не нравилось, ведь у меня были для них свои, более подходящие для моего выдуманного мира.
При внешней брутальности и профессии, которая связана ни больше, ни меньше с убийством других людей, именуемых в зависимости от ситуации врагами или преступниками, он был удивительно мягким и крайне редко злился на крикливую маму.
– Как же ты не испугался тогда, когда дрался с хулиганами моей собакой? Ты правда это сделал? – Правда.
– Их же больше было, да? А ты ещё это… старый… ну, то есть – взрослый. А если бы ты не победил? – А это не важно. Главное, что не испугался.
Я заметил, что в отсутствие отца мама начала активно делать йогу, зарядку и гимнастику. Это укрепило меня во мнении, что папа срулил к какой-то фитоняшке и мама теперь отчаянно старалась стать ею. Ну, или просто занялась собой, чтобы найти новые отношения.
Я тихо вернулся с баскетбола и заглянул в её комнату. Мама в спортивном трико пыталась встать на голову в том самом углу, в котором это делал отец. Сначала не выходило, но был явный прогресс. Потом она всё же сделала это и смешно рухнула в угол. «Какой же ты долбоёб, Игорь», – сказала она. – «Долбоёб и мудак». Я пошёл за спортивной мазью. Кажется, мама хотела стать не ей, а им.
– Вячеслав Игоревич, проходите на посадку.
Я улетаю из Таджикистана и, возможно, навсегда. Это место подарило мне счастливое короткое детство со внезапным концом, несбывшиеся мечты юности и школу жизни в грызне, уроки которой я буду пытаться забыть всю жизнь.
Когда мне звонит мама, вместе с ней мне звонит моё не самое радужное прошлое, и, не умея отделить одно от другого, я боюсь этих звонков, продираясь сквозь ранящие кадры событий к фразе: я тебя люблю (это самое сложное) и гудку.
Кажется, прошло достаточно времени для правдивого разговора об отце, хотя уже всё понятно между строк почти до деталей, но ради самого закрытия гештальта.
А вдруг он олигарх? А вдруг я богатый наследник? А вдруг он одинок и болен? А вдруг ему самому нужно, чтобы о нём кто-то позаботился, решил его проблемы, пусть даже и способом навроде собачьей головы. В конце концов – это главное, чему он меня научил.
С собой в дорогу я взял свадебную фотографию родителей, которую торжественно склеил скотчем накануне вылета. Мама словно забыла о существовании этого архива, а я взял себе ту фотографию, где они, на мой взгляд, получились лучше всего. Мама роскошна – в те времена она даже снялась в какой-то познесоветской рекламе меховых шапок для журнала «Работница». А отец… как обычно. Он законсервировался в моей памяти именно таким. «Кто этот мощный усач?» Это была моя маленькая магия: склеивая разрезанное фото, я словно мирил их сквозь время. Я утратил его на одной из бесчисленных съёмных квартир, а может, офисов, и очень грустил. Когда я говорил маме, что у меня есть такое фото, она молчала. Память – причудливая штука. Эхо её непрожитой боли не тронуло меня в детстве, но всё-таки настигло. Мне всё время хотелось допридумать отца и я точно знал, что ему бы это не понравилось, но он не оставил мне выбора для тех моментов, когда мне хотелось знать его больше.
Воздушная винтовка. Собачья пластмассовая голова. Холодная курица. Они долго смеются.
В моём личном музее памяти отца совсем немного воспоминаний и ни одного экспоната. Я искал его сам и даже написал письмо в передачу «Ищу тебя», ту самую, с Марией Шукшиной. Я написал в письме все факты, которые я помнил, что могли помочь в поиске и удивился, как их мало. Воспоминания здесь не помогут.
Воздушная винтовка. Собачья пластмассовая голова. Холодная курица. Они долго смеются.
Конструктор и чай. Робота зовут «Электрик». Погоны пахнут табаком.
Извините, мы ничего не нашли.
Мы с моей поругались и я гулял в плохом настроении. Когда в такие моменты звонит мама, мне сложно избавиться от мысли, что она каким-то непостижимым образом делает это специально. Она часто звонит в похожие моменты. На самом деле она просто часто звонит. К моему стыду – чаще, чем мне бы хотелось, потому что разговаривать часто не о чем. Всякий раз, когда я навещаю её, вырвавшись из потока своей жизни, мы знакомимся заново, но стена непонимания, не конфликтного или ценностного, а скорее «технического», не исчезает никогда. Если привезти её в большой город и подключить ей интернет, сделав допущение, что она будет проживать открывшийся ей мир со скоростью среднего бумера, ей, скорее всего, не хватит жизни догнать и допонять те смыслы, которыми я разговариваю с действительно близкими мне людьми. Зато мне нравится трогательность непонимания, когда она сама выдаёт мемы в духе: «Ба, я на рэйв» «Храни тебя Господь».
Зеркало легко напомнит, что я уже не мальчик, а мужчина, а мама – бабушка. Когда я написал стихотворение «Бабушки нет», много моложавых пятидесятилетних и старше женщин написали мне, что в современном мире такого явления, как «бабушка», больше не существует. Это правда мира, где они живут сами, да и я тоже в нём – в мире частично, неравномерно и неизменно несправедливо распределившегося по планете будущего, в котором юнгианский архетип старухи переживает образную трансформацию. Там все молоды и красивы всегда.
Мама – мой верёвочный мостик в мир, где люди бросали вызов природе, законам физики и общества, даже самому времени и проиграли, оставив нам мечту и первый шаг к ней. Их сломали тектонические плиты истории. Их обожгли случайные искры пожаров больших и малых войн. Их похоронили заживо лишения и потери. В этом мире всё ещё существует старость, как путь к покою.
Но и мудрость там встречается чаще.
Я беру трубку. Ресурс плохого настроения я решил использовать для очередного расспроса об отце. Я готов был нарушить наш обычный паритет и в ответ на обычное «я уже не помню» или молчание заявить: не звони мне, пока не решишь рассказать, или общаться я больше не буду.
– Привет, – сказал я спокойно и даже, как мне показалось, приветливо. – У тебя плохое настроение, – сказала мама. Родители могут удивительно чувствовать интонацию. Сказал «ссора», сказал «гуляю», сказал «могу говорить».
– Ты правду свою скажи и возражения послушай. А потом время дай. Люди всё слышат, но иногда из гордости не соглашаются. – Ты – чемпион по скандалам, тебе виднее.
Я вспомнил, как она часто говорила со мной так, словно на моём месте должен был быть отец, ему была адресована замороженная обида.
– А когда папа тебе говорил – ты слушала? (Вот и повод вырулить на желанную тему)
Она помолчала. – Слушала.
– Тогда послушай, пожалуйста, меня.
Я бескомпромиссно вывалил копившиеся годами (что там – десятилетиями) вопросы, приправив их своими догадками и речью про желание познакомиться с ним. На самом деле я всё ещё отчётливо не понимал, хочу ли я этого до конца, но пока говорил – понял, что действительно хочу, это не просто правильно, а совпадает со стремлением души, и каким бы он ни был, я бы хотел его увидеть.
Ждал паузу, но она быстро и как-то надломленно сказала: – А он умер.
Звучало так, что это произошло вчера и я спросил: где?
Выходит, он всё это время существовал где-то поблизости, по крайней мере в зоне доступа новостей о нём. Она знала и не говорила, а я, выходит, не успел.
На мгновение я задохнулся.
Она поняла и сказала: он умер ТОГДА.
Добавила: умер и бросил нас.
Всё это звучало очень несправедливо по отношению ко мне, и к нему тоже, хотя подробностей всё ещё не было, и мне захотелось заступиться.
Сказал, что имел право это знать и как измучил себя догадками, рассказал о семейном архиве, что случайно нашёл. – Вы сами его выжили. И о смерти молчали. Похожие истории знаю, но эта – запредельная.
Её рассказ был сбивчив. Скорее всего, она плакала, потому что дышала тяжело. Семья была против него и они хотели уехать и увезти меня от войны. Он был привязан к службе. К чему-то пришли и что-то решили, но отложили. Он поехал в свою командировку. Признан пропавшим без вести, потом – погибшим в бою. Накануне звонил, ничего не предвещало. Она ждала на чемоданах, я их помню, его чемоданы, жёлтые. Когда пропал – всё ещё ждала до официального сообщения. Оборотистая бабушка ждать не стала и квартира из «нашей» стала «нашей».
Я ничего не заметил. Мне было не положено. Мама, я, робот «Электрик» и пластмассовый пёс ждали отца ещё долго.
– Но почему «бросил»? – Потому что.
– Потому что умер? – Потому что хотел.
– Бросить или умереть? – Туда поехать.
– Ему было важно. – Важнее нас?
– Не знаю. Он ведь хотел вернуться.
– Зачем уезжать, чтобы хотеть вернуться?
– Это же служба. – Кому?
– Ну… родине. – А мы – не родина? Там не пойми где, мы – родина. А кто ещё?
Она закричала: когда мы успели занять этот интернациональный долг?
Новый свободный Таджикистан отторгал русских, точнее, всё советское, и русских вместе с ним. Взгляды на вопрос «кто мы и какой стране принадлежим» у родителей расходились. Может ли человек и должен ли «принадлежать стране»? В мире новых правил отец играл по старым. Проиграл? Я не знаю. Но и не выиграл. Это был шахматный пат.
– Он не специально умер, – сказал я. – Это не он виноват. Он хотел к нам живым приехать.
– Не приехал.
Я помолчал и сказал: это неважно.
– Ты его любила? (это был самый глупый вопрос в моей жизни)
– Он был… (она вдохнула и выдохнула) упрямый мудак и долбоёб. Как и ты.
Резануло. Это означало «да».
Ем курицу. Отец стоит за спиной в дверях. Они долго смеются.
Это означало «да».
– Я тебя люблю, – сказал я. (В этот раз получилось легко)
Она молчала.
Я никогда не спрашивал, но спросил: – А ты?
Она закашлялась.
– Иди мирись там. Всё, поговорили (обычно я заканчивал разговор первым). Вот сейчас чтобы пошёл и помирился. Она ждёт. Иди. Потом позвони. Если хочешь.
Это означало «да».
Слава Малахов
Креативный директор и поэт, автор, идеолог и администратор паблика и музыкального ансамбля "Дореволюционный Советчик", родился в Луганске в 1985 году, жил в Таджикистане, России и Украине.