188 Views
Мы ехали в Амстердам и разговаривали о том, почему голландцы не любят немцев (я думала про себя: «А кто их любит-то?») … Разбомбили Роттердам – теперь кушайте вежливое Bitte, процеженное сквозь зубы официантом в замызганной рубашке, и ловите презрительные взгляды дамы, у которой синие застиранные трусы натянуты до того места, где должна быть талия, хотя джинсы сидят ровно на толстых бедрах, как принято этим летом. Мне было плевать на национальность моего спутника. Я хотела попасть в Амстердам и посмотреть на тот самый дом, где пряталась, как мышь, знаменитая девочка. Нет, это потом она стала знаменитой, но разве в славе дело? К тому же имя “Анна” с детства завораживало меня своей зазеркальностью. Мы ехали в Амстердам… Я уже месяц не говорила по- русски, и следовательно, основательно отупела. Единственный язык, которым я владею более или менее нормально, кроме родного, действует удручающе на мои мозги – ничего с этим не поделаешь. Черт, но недавно я перечитала “Снега Килиманджаро” в оригинале. В общем, все равно… Я не стала завидовать автору, потому что ему от моей зависти ни горячо, ни холодно. Итак, по-русски я изъяснялась странно. Когда теряешь родную речь, становишься космополитом.
На полпути из Тильбурга в Амстердам я увидела родную “девятку”, пасущуюся в стаде фольксвагенов, рено и БМВ, и тут меня охватил приступ ностальгии. Надо заметить, ностальгирую я необычно. Просто достаю диск какой-нибудь стареющей рок-группы, слушаю и подпеваю. Пошел дождь, я поставила Чайф. Я случайно захватила из дома не самый лучший альбом. Мне хотелось взять тот, где есть песня, под которую я впервые целовалась на концерте ( у меня еще тогда уши на неделю заложило, потому что мы с моей первой любовью сидели под колонками). Я злилась на себя до тех пор, пока не услышала: “ Бери шинель, пошли домой”. Так я и проехала три тысячи километров по Германии, напевая “Война нас била и косила, пришел конец и ей самой, четыре года мать без сына, четыре года мать без сына, четыре года мммааааать без сына, бери шинель, пошли домой”. Я бы никогда не запела, но дело в том, что в биргартенах меньше литра пива не дают. В очередной раз мой спутник терпеливо выслушал непонятную русскую песню о том, как сложно быть послом рок-н-ролла в неритмичной стране, но без моего вокального сопровождения: мне без пива не поется. Я решила перевести ему чуть ли не весь альбом. Больше всего он смеялся над « Sonya loves only Petya. Petya is the best in the world. Sonya loves only Petya. Petya is the best in the world». Кое-что он не понимал, и я пожалела, что не знаю немецкий.
В Амстердаме шел дождь. Моя любимая «шинель» началась как раз в подземном гараже, стало грустно. Меня все время подмывало спросить, кем был дедушка моего спутника, и кто тот дядька со свастикой на рукаве, фотографию которого я увидела в старом альбоме рядом со снимками его бабушки. Я так и не сказала ему, куда на самом деле мне хотелось бы пойти в первую очередь, и рассматривала карту с обозначением достопримечательностей Амстердама…
На нашем третьем языке говорить было достаточно сложно. Я просто ткнула пальцем в значок того дома, где она жила. Он нахмурлся и кивнул головой. Он подозревал, что я националистка. Одной четвертой еврейской крови было достаточно, чтобы попасть в концлагерь. Его отец до сих пор хранит копии свидетельств о рождении нескольких поколений своих предков. По логике моего спутника, одной четвертой еврейской крови достаточно для того, чтобы быть националисткой.
Мне постоянно сигналили велосипеды. В Амстердаме нет места для нормальных людей ( А я – нормальная?). В Амстердаме есть место только для сумасшедших велосипедистов, одна женщина ехала на велике с тремя детьми. Все трое сидели в ящике, прикрученном к велику, и смотрели на агонизирующую толпу. Я искала на карте дом Анны Франк. Мы почему-то пошли на площадь Мадам Тюссо. Возле музея стояла очередь.
-Ты хочешь полюбоваться на эти чучела? – спросила я.
-Нет. Я видел их в Лондоне.
-Тогда мы идем сюда,- я снова показала на карте дом, из-за которого приехала в Амстердам.
Он удивился моей настойчивости. Он всегда показывал, что уважает все мои национальности ( я – результат дружбы народов). Пока мы пробирались по центру Амстердама, то почти не разговаривали. Ходить по городу было опасно. В конце концов я проголодалась, мы свернули на узкую улочку, где можно пройти только вдвоем :
-Улица для свиданий и поцелуев, – пробормотала я.
Тогда я еще была настроена вполне романтично. На этой улице, как ни странно, находилось кафе. Столики – в один ряд, вдоль стены.
-Ты когда-нибудь ела понкэйке? – спросил меня мой спутник.
Я всегда медленно соображаю. Что такое понкэйке? Уф…
-Ну, конечно я ела блины.
-А почему так долго не отвечала?
-Но по-английски это звучит иначе! – возмутилась я.
-Это голландские блины. С сыром и ветчиной или еще с чем-нибудь. С чем ты захочешь.
Мы присели за один из столиков. Мой спутник не забыл о том, что немцы разбомбили Роттердам, и начал разговаривать с официантом по-английски. Я краем уха слушала и курила длинную сигарету, у меня они заканчивались, а нигде в Европе таких не купишь. Я подумала, что придется курить Davidoff за три двадцать. Пересчитала: в рублях это бешеные деньги. Заплатить больше сотни за пачку сигарет. Упс… Официант принес меню… Внезапно заговорил по-немецки, понял… «Черт, я – русская! Сказать ему или нет?.. Всегда лучше промолчать»… Хотя лучше быть русской, чем немкой. К русским голландцы относятся спокойно. Русской речи в Амстердаме я не слышала. Зато они любят поляков. Поляки освободили Голландию. А кто освободил Польшу? Тьфу… В Голландии где-то стоит памятник полякам-освободителям. Это смешно, потому что поляков в мире ненавидят больше, чем русских. У одной из моих знакомых муж – владелец магазинов модной одежды в Египте. Она рассказывала, что когда в их город приходит польский корабль, то все магазины закрываются. Этим я и успокоила своего спутника, добавила еще парочку своих историй о поляках. Мы ели неуклюжие блины. Официант время от времени что-то спрашивал то по-немецки, то по-английски… Мимо нас проплывали странные пары. Один мужик остановился и начал ржать.
-Он, наверное, пьян…
-Не-а… накурился, – спокойно ответила я, отрезая очередной кусок блина с сыром и шампиньонами.
-А ты откуда знаешь? – удивляется мой спутник, подозрительно меня рассматривая.
-Пробовала. Лет тринадцать назад, – я наблюдала за тем, как у него медленно округляются глаза…
-Надо все в жизни попробовать, – рассмеялась я.
Девушка в длинных сапогах и короткой белой юбочке, из-под которой просвечивали черные стринги, спокойно обошла ржущего мужика…
Я, наконец, вспомнила об еще одной амстердамской достопримечательности:
-А где здесь улица красных фонарей?
Все, чтобы я ни пожелала, мгновенно исполнялось, как в сказке. Даже быстрее. Мы пошли на улицу красных фонарей, но девочки в витринах появились гораздо раньше – в маленьком переулке. Я удивленно разглядывала их…
-Ну да… Так лучше. Никто не лапает, никто не пристает. Стоят себе, как товар в витрине…
На это замечание спутник отреагировал легкой усмешкой. Амстердам меняет даже немцев. Свобода, переходящая в своеволие и разврат, притягательна. Он неожиданно для меня помахал одной из шлюх – полной брюнетке лет пятидесяти на вид. Но нам никто не понравился. Как бы они нас ни зазывали. Не пошли мы ни в музей марихуаны, ни в театр живого порно, хотя я настаивала. Мы не останавливались, шли неспеша вдоль по улице Красных фонарей. Нам пару раз предложли уколоться. Девушка за стеклом вдыхала через трубочку белый порошок, томно прикрывая глаза, вот она уже блаженно откинула голову, как будто умерла. Ее уже не было за витриной. Только ее оболочка, тело, распластавшее ноги… Но она недоступна, она – за стеклом…
-Тебе нужна такая свобода?
-Не знаю…
-Я тоже… Я не смогла бы здесь жить, но мне нравится Амстердам. Самый сумасшедший город на свете.
-Я знал, что тебе понравится. Ты любишь все сумасшедшее.
И я вспомнила тоскливый Берлин, где устроила скандал: «Посмотреть не на что! Все дорого! Холодно»… Мне нравился Амстердам, мне нравилась сумасшедшая тетка в синих трусах и негр, от которого я услышала единственное русское слово в этом городе: «Хорошо»…
Потом мы плыли по каналам, рассматривали дома и лодки, в которых жили люди. Один лысый дядя прицепил к своему плавающему домику надувную лодку и наслаждался жизнью, т.е. он просто читал газету и не обращал внимания на тихое помешательство жителей Амстердама. Тихое помешательство… Вот черт, лет сто назад Бальмонт писал: «О, тихий Амстердам!» Но это было задолго до войны. Странно, что все давно закончилось, а всегда и везде вспоминается война, которой я не знала. Даже чаще, чем начало той, что я застала в Шуше и Степанакерте… Мы плыли по каналам Амстердама и смеялись… Здесь когда-то было страшно выделяться, здесь было страшно жить. Теперь амстердамцы ничего не боятся. Здесь ничего не осталось от того времени. Только память о разрушенном Роттердаме…
Мы так и не дошли до дома Анны Франк. Мы так и не увидели солнца на небе в тот день. Зато в музее Ван Гога было много солнечного света … С ним мы и вернулись в Тильбург. Но пока мы ехали из Амстердама, шел дождь. И снова Соня любила Петю, стирала пыль с портрета Жан-Поля Бельмондо. А потом был второй диск с песней о стране, где много снега, и Новый год – вы не поверите – два раза в год. И было ближе доехать до Бельгии и Франции, чем до той страны, куда я все равно когда-нибудь вернусь навсегда…
Анна Болкисева
Родилась 4 января 1975 года. Училась в Лицее УрГУ, затем на филологическом факультете, год аспирантуры. С детства писала стихи. Есть публикации в поэтических альманахах и сборниках, в 1998 году вышла книга стихов "Баллада на честном слове". С 2002 года пишет прозу.