288 Views
* * *
Беллу Ахмадулину спрашивали: кем она собирается стать,
Ведь поэзия не прокормит, поэт – не профессия!
«Я собираюсь стать женщиной-алкоголиком!» – с достоинством отвечала Белла.
И никто не возразил ей, что алкоголик – это не профессия.
Кто встречал алкоголика трезвого и голодного, одинокого и никому не интересного?
Все мечтали стать алкоголиками в людоедском государстве,
Не подписывать коллективных писем, не голосовать на собраниях,
А валяться под забором и смотреть счастливые пьяные сны.
Но мало у кого хватило мужества, немногие были в достаточном смысле слова поэтами.
А Белла была, была и стала, и никто не смог удержать ее,
Да и не посмел.
* * *
Младенцев, неспособных ходить,
В древности сбрасывали со скалы.
И некоторые, кому была судьба, успевали научиться летать,
Как учится плавать выброшенный с лодки на глубину.
Младенцы возвращались, как ласточки, под отчий кров,
Говорили: “здравствуй отец, здравствуй, мать” на птичьем языке.
Кормились младенцы сами, сбиваясь в чирикающие стайки,
Вырастали сильными крылатыми людьми.
А в час роковых испытаний падали камнем на врага с небес.
И был народ непобедим на земле и в небе.
* * *
Благословен рязанский смог.
Москва бульварами пылает.
Там девы юные гуляют.
У каждой бездна между ног.
Идет жара по переулку.
Война закончится в свой срок.
Но эту пешую прогулку
Я повторил бы, если б смог.
* * *
Мы приходили без звонка,
Мог в дверь любой войти без стука.
Мир был подобием Фейсбука,
Все сохраняли облака.
На стульях, в ванной, на полу
Мы просыпались на рассвете,
Тогда все жили в Интернете,
Не цифровом, а наяву.
Мир был громоздким, зависал,
Связь обрывалась постоянно,
Мышь копошилась под диваном,
Я от кота ее спасал.
По именам друг друга звали,
Потом нас всех оцифровали.
* * *
Приснился отец, спросил: сынок, чего ты не можешь мне простить?
Я не могу тебе простить, папа, одного:
Ты не танцевал рок-н-ролл, когда был молодой.
Понимаю, ты был фронтовик и коммунист,
Тебе не пристало танцевать рок-н-ролл,
Но ты мог попытаться тайно без музыки на цыпочках
Танцевать рок-н-ролл в комнате в коммунальной квартире,
Осторожно подбрасывая маму к потолку.
Многое в нашей жизни сложилось бы иначе, мне так иногда кажется.
А ты танцуешь рок-н-ролл? – спрашивает отец.
Нет, говорю, не танцую.
Почему? – спрашивает.
Рок-н-ролл больше не танцуют, – отвечаю.
Ну и что? – отвечает, – Танцуй, если это поможет все изменить.
Ну я же твой сын, – отвечаю.
* * *
Прежде стихи читали не так, как теперь.
Учились читать в машинописи от второй – третьей копии к пятой и даже шестой.
Первую копию автор оставлял непременно себе в надежде переправить заграницу.
И вот ты уже в состояньи прочесть с лету пятую копию, где каждая буква –
Круглая или квадратная, но одинаково жирная «о».
Так читали когда-то стихи невыносимо скучные и банальные с пятой затертой копирки.
Читали вдумчиво и, находя удачную строчку,
Мчались немедля на чай к автору без звонка и говорили до утра об удачной строке его,
Грезили славой земной и, суля бессмертье, робели, волоса шевелились на голове,
Густые в ту пору росли у людей волоса.
* * *
Талант поэта П был столь многогранен,
Что разумно было разделиться на три части.
Поэт так и поступил: одну часть передал Ж, другую Е.
Себе оставил самую сложную часть.
Так они втроем и выступали: П, Ж и Е.
Первым отвалился Е, сказав, что ничего невозможного
В сочинении стихотворений не видит.
Написал про плов и свердловский рок.
И под вялые аплодисменты пропал с глаз долой.
Ж появлялся все реже, но уровень выдерживал.
П отправлял Ж стихи из Германии скупо.
Ж частенько П за это попрекал.
П умер в расцвете сил, ему было за пятьдесят.
Ж удалился в южную провинцию и замолчал.
Е вёл себя так, словно с поэзией его никогда ничего не связывало.
Ж выезжает иногда получать литературные премии.
Выглядит глупо и неприкаянно.
* * *
Ты помнишь, Алёша, русско-немецкую книжку с едва читаемой кириллицей какого-то Мандельштама?
Мы читали эту книжку зимой и весной восемьдесят шестого года в долгих ожиданиях.
Мы жили тогда на вокзалах и бесконечно ждали поезд,
Который увозил нас на другой вокзал куда-то глубоко-глубоко.
Мы садились на скамью и читали:
«Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит».
Мы ничего не понимали, но нам совсем не с кем было поговорить зимней ночью на вокзале,
Кроме какого-то Мандельштама, он всегда был готов с нами говорить.
Нам не к кому было пойти и спросить: что хочет сказать Мандельштам?
На тысячу километров вокруг не было никого, кто слышал бы о Мандельштаме, мы и были они.
Мы вновь садились на скамью и читали: «Нельзя дышать, и твердь кишит червями, и ни одна звезда не говорит, но, видит бог, есть музыка над нами».
Мы поднимали голову и пытались увидеть музыку.
Под куполом здания вокзала не было ничего необычного.
Мы вновь читали и вновь поднимали голову.
Мы все правильно делали, Алёша, мы не были дебилами, когда пытались увидеть музыку.
Однажды мы ее увидели.
* * *
В саду смертельный бой прошел
И жук лежит как танк подбитый.
Теперь все будет хорошо:
Планеты не сойдут с орбиты!
Чтоб сохранить страстей накал,
Во имя процветанья сада
Тебя убили, как жука,
На благо всем. Так было надо.
* * *
В пятом классе в интернате историю древнего мира
Нам преподавал бывший баптист
С оторванной по плечо правой рукой,
С двумя сохранившимися пальцами на левой изуродованной кисти.
Когда учитель ставил двойки в журнал,
Мы, затаив дыхание, следили,
Как ловко он водит шариковой ручкой, зажатой в уцелевших пальцах.
Он рассказывал о крестовом походе детей, поднимая над головой два пальца,
А белая пластмассовая рука безвольно свисала, покачивалась, гипнотизировала нас.
Он был похож на крестоносца, вернувшегося из неудачного похода.
Его будто терзал стыд, что он бросил детей на смерть и позор.
Был же он сам бесталанный ребенок войны, расковырявший пехотную мину в ближнем от дома леске.
Потерявший руки, нашедший Бога,
Потом у него отняли и Бога, а самого продали в рабство
Преподавать историю древнего мира недоумкам,
Собранным для исправления ошибок природы со всей Украины,
Божественных медицинских ошибок.
* * *
В каком-нибудь сорок втором году
Прохожий мог случайному ребенку
Конфетку протянуть без педофильства.
И не быть схваченным, посаженным в тюрьму,
Публично опозоренным за это.
Он просто дал конфетку.
Взял ребенок, сказал “спасибо” и ушел.
Других хватало у страны проблем помимо грязных педофилов.
И люди были проще и добрей и меньше было в мире мозгоебства.
* * *
Заговорили о ките
Ионы нового эона.
Я вспомнил: «ужин на плите»,
Табак и водка по талонам.
Кололи звезды в животе
И синие густели ели,
Пока в тоске и нищете
Мы натощак кита не съели.
В чумном труде и на войне
Мы потому остались живы,
Что золотушной ребятне
Кровь заменили рыбьим жиром.
И вот стоим мы, сволота,
На свет моргаем рыбьим глазом.
И мир, где правит красота,
Не кровью, рыбьим жиром смазан.
* * *
Подслушивать нехорошо.
Невольно услышал сейчас в голове:
Папа и дядя Витя говорят
Обо мне по телефону.
Год, наверное, девяносто второй.
Папа и дядя Витя давно умерли.
У дяди Вити не было детей,
Он всегда интересовался
“Как там Виталик?”
Дарил мне дорогие взрослые подарки.
Папа их отбирал и сам игрался.
“Виталик учится на художника, пишет стихи”. (папа)
“Виталик стал педерастом?” (дядя Витя)
“Не знаю, думаю, нет”. (папа)
“Мне говорили, что все художники педерасты”.(дядя Витя)
“Ну, не все”. (папа)
“А помнишь, мы наваляли двум стилягам,
Ты только вернулся в Кривой Рог
В пятьдесят первом и ходил в гимнастерке?” (дядя Витя)
“Да, зря мы тогда”. (папа)
“Наверное, они были художники и педерасты, как твой Виталик”. (дядя Витя)
“Нужно было с ними выпить”. (папа)
“Да, так и нашего Виталика мудаки какие-нибудь”. (дядя Витя)
Короткие гудки в голове.
* * *
Советские родители водили своих маленьких детей к доктору,
Чтобы «сделал больно».
Под пыточную обычно оборудовали зубной кабинет:
Механическая бор-машина на ножном приводе,
Клещи, иглы, крючки на подносе из нержавейки,
Вата, нашатырь, скучная кукла сидит на шкафчике со стеклянными дверками.
Никто не придёт на помощь, кричи, сколько хватит сил.
Папа и мама крепко держат за руки, врач ковыряется во рту.
Временная пломба, повторная пытка через неделю.
После достаточно было сказать: «мы сделаем тебе больно»,
И человек соглашался на всё.
В закрытом формуляре министерства здравоохранения
Эта процедура называлась «прививка страхом».
Учёные доказали: страх – неисчерпаемый источник жизненной энергии,
Творческой инициативы, ответственности в человеке.
Привитого человека больше не нужно пугать,
Он испугается сам, представит картины невиданных пыток,
Ужаснётся трагическому уделу и побежит, побежит,
Обгоняя страх действием: честным трудом и бодрой душевной песней.
* * *
Волшебник Изумрудного города
Выдал Железному Дровосеку, Страшиле и Льву плацебо.
Они тотчас исцелились от недугов, которыми никогда не страдали.
Все вместе и каждый в отдельности прошли они трудный путь
И укрепились в надежде на исцеление.
“Силой данного мне отчаяния освобождаю тебя от боли”.
Божья коровка полети на небо,
Дам тебе плацебо.
* * *
Благодарю тебя, Господи, что позволил жить в городах Содоме и Гоморре,
Видеть все своими глазами, говорить с людьми, чувствовать их дыхание.
В проклятых городах, как оказалось, жили счастливые люди,
Они просто любили жизнь и были свободными.
В Содоме и Гоморре не было тюрем, так как не было преступлений:
Все совершалось по взаимному согласию, даже убийства и каннибализм.
Не встречал я отчаяния на лицах, а если случалась беда,
Несчастного окружали заботой, делились последним.
Такими застал я Содом и Гоморру в последние их дни.
Мрачный и чужой бродил я среди праздника любви и свободы
И был единственным, кто говорил с тобой.
* * *
В пятьдесят каком-то году мама ходила
На какой-то итальянский фильм.
Там героиня торговала фиалками и пела «купите фиалки».
Маме так понравилась песня, что она пошла ещё раз в кино
И попыталась записать слова песни,
Но не успела.
Тогда мама позвала подругу, чтобы записывать песню вдвоём:
Мама первую строчку, подруга вторую, мама третью, подруга четвёртую.
Но подруга не смогла и мама снова попыталась одна, но не сумела.
Однажды мама шла по улице вечером и услышала, как девушка на балконе поёт «купите фиалки» из итальянской киноленты.
Мама остановилась и попросила девушку продиктовать слова из песни.
Девушка продиктовала слова с балкона, мама стояла и записывала.
Мама никогда не пела при мне «куптье фиалки», я родился поздно.
Фиалки цвели на подоконнике у мамы.
А почти сорок лет спустя цвели на подоконнике у меня.
Ад толерантен и милосерден к языкам счастья, в них отсутствует слово.
* * *
Ты просто не видел обнаженной старуху Шапокляк,
Хрупкий силуэт курсистки.
Шапокляк она по мужу, русскому офицеру французской фамилии.
Его расстреляли большевики, примерно тогда же, когда и поэта Николая Гумилёва.
Вдовой Шапокляк стала в двадцать один год, а старухой ее начали звать в тридцать.
Больше Шапокляк замуж не выходила.
Носила подчёркнуто строгие костюмы и шляпки с изящной выдумкой.
Даже создатели кукольного мультфильма про крокодила Гену и Чебурашку
Не пошли против истины
И сообщили кукле женственную фигуру.
Зачем так было делать в детской анимационной картине,
Где красота и добро – это Гена и Чебурашка,
А уродство и зло – стройная и бодрая старушка,
До конца непонятно.
Запечатанная в узкие блузки,
Шапокляк хранила одну из великих тайн природы:
Женщина прекрасна в любом возрасте.
А лицо не имеет значения.
Не имеет значения, какое у человека лицо.
У прожившего долгую жизнь человека лицо напоминает разбитое зеркало.
Каким могло быть лицо у Шапокляк, видевшей революцию, Гражданскую войну, репрессии, эвакуацию, послевоенную разруху?
На старости лет она разговаривала с крокодилом и каким-то зверем из ада,
Выдававшим себя за милого ребёнка.
* * *
Стюардессы десятилетиями одевались, как Жаклин Кеннеди,
Потому что Жаклин Кеннеди одевалась лучше всех.
Стюардессы были изысканными размноженными копиями Жаклин:
Разливали с улыбкой кофе и чай, подавали пассажирам пледы.
И когда новые поколения видели в хрониках
Жаклин Кеннеди, одетую как стюардесса внутренних авиалиний,
Люди убеждались, что в целом человечество живет лучше,
Прогресс, переезжая колесами отцов и матерей,
Смягчает нравы и медленно сеет разумное зло.
* * *
Старые раны дают о себе знать.
Говорят: «Здравствуй, мы твои старые раны.
Пришли сказать: ночью будет дождь.
Когда-то ты заботился о нас, свежих и молодых,
Бережно разматывал бинты, спрашивал: «Как вы там?»
Мы быстро заживали, чтобы подбодрить тебя.
Ты постарался забыть о нас, и мы не беспокоили тебя много лет.
Но мы были твои, были у тебя!
Вспоминай о нас, иногда, в непогоду».
Виталий Пуханов
Родился в 1966 году в Киеве, УССР. Служил в Советской армии. Окончил Литературный институт им. А. М. Горького (1993). С 1994 года работал завотделом поэзии в журнале «Новая Юность». 1998 — 2003 редактор отдела прозы журнала «Октябрь». 2003 — 2017 ответственный секретарь Независимой литературной премии «Дебют». С 2018 года по 2023 директор АНО «Поэзия» (премия «Поэзия», преемница премии «Поэт»). Автор книг «Деревянный сад» (1995), «Плоды смоковницы» (2003), «Школа милосердия» (2014). «Один мальчик» (2020), «Одна девочка» (2020), «К Алёше» (2020), «Приключения мамы» (2021), «Адалиада» (2021). Лауреат премии им Мандельштама (1991), журнала «Новый мир» (2011), премии Anthologia (2014), «Московский счёт» (2015). Шорт-листы Премии Андрея Белого (2014) за книгу «Школа милосердия», (2020) за книгу «К Алёше», (2021) за книгу «Приключения мамы». Основатель проекта «Новая карта русской литературы». Эксперт молодежной премии «Лицей». Живёт в Москве.