122 Views
* * *
как положено
праздник встречали:
надев
белые одежды
и сверху – ещё одни
побелее
накрыв
громоздкую вечную память
кружевным наслажденьем
умыв
строкою строку
(обязательно нечётную –
чётной)
цитируя
начало псалма
номер шестьдесят
на электронной псалтыри
возлегши на левую сторону
как несвободные люди
все как один
с отсохшею правой рукой
ибо мы забыли тебя
как забывают
невыносимое счастье
и страшный сон
* * *
после начальной
артподготовки
будут листовки
после случится большая беда
выдумщик
враль захлебнётся неловкий
но паустовский –
тот не захлёбывался никогда
“повесть о жизни”
ох сладкое чтенье
чай и печенье
в горло не лезли в одной лишь главе
где эшелон проносился махновский
по шепетовке
кажется с батькой самим во главе –
– и начальник станции, уговорив всех отступить на безопасное расстояние, а лучше укрыться за стенами вокзала и водокачки, сам выскочил на платформу с флажком встречать эшелон. страх и надежда остаться целым слились в его жалкой и подобострастной улыбке. и вот со станционной платформой поравнялась открытая платформа эшелона, где в бархатном кресле восседал сам нестор иванович. начальник станции улыбнулся ещё шире и вытянулся во фрунт, взяв одной рукой под козырек железнодорожной фуражки. махно поднял руку с маузером и выстрелил, не глядя. начальник станции упал, забился, засеменил ногами. на станционную платформу начала натекать густая широкая лужа крови. махно сделал знак пулеметному расчету, и те дали очередь по продолжавшему дергаться телу. начальник станции затих…
это вернётся
после прочтения лет через сорок
жаркое солнце
к этому времени высушит порох
в дальнем араде
где через вади
нищий араб перекинул мосты
кто-то застрелит тебя из маршрутки
в качестве шутки
для развлечения людям простым
“слава простому как мир человеку” –
в алую реку
шепчет
вступая
отечества дым
* * *
там просто числа: десять, тридцать.
они сошлись на карте так,
как будто за рулеткой сбыться
хотел не кто-то – пастернак,
и грош, у вечности украден
на музыкальный автомат,
по кочек череде и впадин
бежит, ни в чём не виноват.
что напевают, умирая,
за символической стеной,
в четвёртом ящике от края,
в костедробилке жестяной?
и как у них хватает силы
и текст запомнить, и мотив,
у края будущей могилы
рукою землю захватив?
да-да, любить не тело – руки,
не слово – буквы, не листву –
а почки, на краю разлуки –
от жизни оторвав – москву,
вернее, не её, а точку
на карте, почерка наклон,
что в строчке “загляни на почту”
в сердцебиенье превращён.
так скульптор торс и локоть лепит,
а ангел, в муху обратясь,
все слышит клёкот, ропот, лепет,
воздушных перекрёстков связь,
и, небольшой, уставший виться –
к идти уставшему – приник.
там просто числа: десять, тридцать.
рожденье, смерть, и всё – при них.
* * *
жан-луи трентиньян
и месье д’артаньян
собирали миньян
из окрестных крестьян
на лугу на лугу
в огроменном стогу
близ большого села перпиньян.
(я не то чтобы пьян
а скорее нетрезв,
я не то чтобы рьян
а забавен и резв –
из кармана торчин
вострый нож-перочин
с десятью восхитительных лезв)
для миньяна нужны
десять клизв и оргазв,
и без двух еще дюжина
буйных фантазв
десять розв, десять лозв,
десять грозных стрекозв
и для кофе десяточек джезв.
на жаре, на заре,
в заревом пожарЕ,
проплывают по небу
в большом пузыре
матерь ева с ребре
и адам без ребре,
матерь сара в ведре,
авраам на ковре,
всё скабрезное рав-
но как и не скабре-
зноя ради и кра-
тких дождей в декабре
и другие подо-
бные все – этот кле-
змер ниско-
лько не знает конца,
а его подхватив,
суетлив, точно вошь,
ты пророчишь и лю-
бишь, живёшь и живёшь,
и ещё иногда
что-то шьёшь и поёшь,
ламца-дрица поёшь
гоп-ца-ца!
* * *
жизнь полна спросонья, срединочи,
наспеха, запинки, впопыха.
кто в нее нелепых многоточий
словно перца в пудинг, напихал?
обмер от внезапного накала
ночника невыносимый свет,
как экслибрис юного нахала,
как щенка на влажном грунте след.
знаю, утром, в воздухе, нагретом
солнечною медною джезвОй,
буду серый влажный след мигрени
волочить за глупой головой,
все равно тоскующей о чуде
ощущать, что жив еще пока
тут, в гипертонии и простуде,
в песне дождевого червяка.
* * *
поезд
вырывается на свободу
по опорным столбам
на грохочущий виадук
под которым иная свобода
идёт по кругу
танцует поводя плечами
медленно тлеет
начиная с пяток
земля
черт бы её побрал
не хочет порядка
срывает кору с петель
взрывается
вырывается
растекается лавой
ищет по узким улицам крэк
тихо потрескивая
лопая стекла
застегнём на себе тесную цивилизационную шкурку
уйдём уступая окурку
дождём городским и тихим
уступая самуму пассату муссону
тем в чью честь
любят называть
гоночные и боевые машины
и что само утихнет
через несколько поколений
уйдём
как завещал великий лемминг
как учит эллинистическая парфия
всегда исполняя законы
кавалеров св. себастьяна
первой степени
* * *
четверг – бездумный, томный, рыбный,
креветки, крабы, облака.
промолвишь: крибле-крабле-крибле
и видишь – армии погибли,
но возродились из песка.
песок, обманывавший бога,
зато придумавший стекло,
влечёт нас красотою слога,
затягивая понемногу
в свое холодное тепло.
мы тоже быстро остывали.
валюту бережно меняли,
потели, путались в словах.
в бретани, польше и ливане,
плюя на небрежённый прах,
над миром армии вставали
и воевали в головах.
сен-мало, июнь 2024
[дождь в люксембургском саду]
(черт-те) кто тут только не укрывался,
в беседке, под крышей на чугунных столбах,
посветлевших от времени, меж тем как листва
деревьев вокруг все темнее и темнее –
частично от времени, частично – от набежавших
внезапно как бы со всех сторон
туч, по нажатию невидимой кнопки
включивших режим “стой, попирая
стопами землю, бог воды,
полупрозрачный повеса,
полный шума и мгновенной
быстро рассеиваемой славы”.
утихает, но французская речь кругом
продолжает шелестеть, перемежаемая вскриками
укрывшейся рядом компании,
отмечавшей на садовой лужайке
день рождения одной из них, смущенно
отвечающей подругам и как бы организовавшей
этот дождь для перерыва в застолье.
ветер унес блестящие шары и гирлянды.
они летят к пантеону, сейчас зацепят его
за купол, и унесут, и бросят
в полях бретани, туда ему и дорога,
там он, может быть, прорастет,
гигантский овощ, предмет гордости
местного общества огородников и садоводов.
париж, 22.06.2024
* * *
сергею шестакову
по мутному зеркалу
песка
во время отлива
следы затягивает
и полирует
ветер постоянного
поражения
ты ещё думал –
что всё время
гудит
у тебя внутри? –
будто там вдалеке
плачут
пятилепестковые цветки
сирени –
малые дети
сирен воздушной тревоги
дальние правнуки
погубительниц
одиссея
полуприталенный
город у моря
с вытачками пристаней
с пуговицами киосков
и с богоматерью
звездой маяка –
отвернись от меня
я тут случайно
насладившись бурей
в полной мере
завязываю на память
узелки штиля
каждого хватит на день
все равно на любом окне
записка
сдаётся в аренду
сущность сути
центр сердцевины
dew a mon deu
* * *
а.р.
помню глупости:
форму твоей руки,
неровно, по-детски сбитые
каблуки,
гастроли театра кабуки,
изюм из булки –
это были странные
и прекрасные дни.
повремени,
повремени,
дочь путешественника
во времени.
я понимаю:
вызов уже пришел,
жить без отца
и без гиперпространства
нехорошо –
постоянно тошнит
и кружится голова,
если читаешь и слышишь
одни и те же слова
на одном
и всеми захватанном
языке.
но я уже подал
на сверхсекретную визу,
я уже сделал инъекцию
LM3,
изюм и программки –
в кульке,
и соседи снизу
воруют на память
осколки местных
витрин.
* * *
я пишу на мёртвом языке.
мне его дала зубная фея.
тот, что там, вдали, на волоске
родины – паук на потолке –
тот ещё мертвее.
и конвертом машущий старик
в форме почтальона ли, медбрата –
смерти осторожный ученик –
гриб последний, старый боровик
в мире пубертата.
сядем с ним, и я ему налью
в благодарность за доставку почты:
как нашёл он комнату мою? –
видимо, высок его айкью –
адрес был неточный.
там внутри – не пепел, не алмаз,
не приказы, отданные смершем –
пара слов несвязных, не про нас
сказанных, живущих посейчас
в языке умершем.
* * *
иволга
таволга
сядь посиди
ляг полежи
едешь ли нА волгу
над полем ржи
над морем лжи
едешь ли надолго
сядешь ли за ничто
рисовал радуго
говорил задницо
в ста пятидесяти метрах
от детского садико
с углубленным изучением
холодно-горячо
иволга
таволга
нет ничего
лишь ловкость рук
друг был строго-настрого
вот чтробоскоп
а где же труг
трут поднесут
“труп” пригрозят
были вы все
нынче нельзя
раз-два-три
раз-два-три
без году
назгулы
посвящение в дементоры
в конце сентября
иволга
таволга
в купе – минор
в тамбур -мажор
не перепутай же
не обмишурься джо
раз за окном
два за окном
синее
красное
кони во весь горизонт
первый конь блед
другой конь блед
третий конь – бледней его
никого нет
дедушка-дедушка
очнитесь дедушка
где вы проплакали
эти сто миллионов лет?
* * *
тебе – святая почта
без трекинг-номеров
мне – разбитной полночный
демарш политбюро
тебе – рассвета ради –
радийный перестук
мне – общие тетради
в количестве шесть штук
при обыске изъяты
тебе – лицо из книг
мне – прессою распятый
любимый ученик
тебе и мне – испанским
стыдом на нас подуй –
контакт по-гефсимански:
случайный поцелуй
тебе – на лужах наледь
и шпилей красота
мне – для чего бог знает –
везти с собой кота
тебе – корзинка снеди
мне – воздуха кружок
мы Jedem Jedem Jedem
Das Seine мой дружок
* * *
н.и.
лист со словами
(словами)
лежит на столе
в комнате тёмной
и в более тёмной стране
что до – крути окуляры –
до материка
там уж
не скажешь и “тьма” –
столь она велика
свет происходит
из середины листа
он освещает
угол дивана
кота
серую тряпку
похожую формой на мышь
кажется гаснет
и кажется
ты его длишь
даже не знаю
как это тебе удалось
я просто лось
из рассказа бианки
я лось
думал кормушка
прибрёл на мерцающий свет
в темном окне –
как присмотришься –
мой силуэт
* * *
я так и знал что всю отдам зарплату
за антикварный атлас ойкумены
а дальше что? а дальше ничего
но теплится подробная надежда –
обмоют и сожгут за счет общины
и похоронят тихо по-людски
армейский друг приедет из арада
а штатский враг
партикулярный критик –
из пепельных кирьятов под горой
и в общем всё
смотри не рой в саду
там лишь навоз
я был дурак конечно
но всё же не настолько
а возьмёшь
мою – как траур кончится – себе
она и скажет где искать заначку
на синем небе облако-строка
как голос твой
под ветром растворится
в иной дали
чей смысл
расположенье
и шелест трав мы всё равно не сможем
представить
как бы ни старались мы
[малыш]
он поселился на теплой крыше –
“и это переживу” –
а карлсон, изгнан, летает выше
и крестит собой москву
ночами, даром что лютеранин,
под внутренний рэпов бит,
покуда, принят за дрон, не ранен –
не ранен-ранен-убит.
он мог бы тогда завести собаку
и жизнь бы пошла прямей –
потом склонил бы к тайному браку
соседскую лили мэй,
никаких сомнительных разговоров,
лишь лозунги за вождя,
и салат из жареных помидоров,
и спиться чуть погодя.
но ладно, что уж. прошел проверку.
понятное – там, в конце.
уже произнесена омерта,
проверен, не сбит прицел.
не умеет плакаться и молиться.
мультяшный покрой лица.
помянем доброго террориста,
веселого мертвеца.
* * *
та кого послали на замену
музыке воды по водостокам
шелесту листвы по тротуарам
ветру переменных направлений
по кривоколенным переулкам
с полпути свернула и осталась
каждый день теряет по залогу
кровью переписывает чеки
я её уже почти не помню
помню как идти от центра к дому
с медленно закрытыми глазами
с кораблем бумажным из ладоней
пущенным в пустонебесной луже
плавать за словами составными –
тонкорунный пепельнокрасивый
густопсовый тщательнонебрежный –
и с иным
согласно предписанью
запрещённым плавать в местных водах
помню обработку и шлифовку
помню все мосты бывали справа
слева – только вынутый из почты
помню как стояли у подъезда
и уйти друг другу не давали
в некотором смысле – и теперь так
Геннадий Каневский
Геннадий Каневский (р. 1965) — московский поэт и эссеист. Окончил Московский институт радиотехники, электроники и автоматики. Автор восьми поэтических книг, выходивших в издательствах Санкт-Петербурга, Москвы и Нью-Йорка, и книги избранных стихотворений «Сеанс». Публикуется во многих российских и зарубежных изданиях. Лауреат премии «Московский наблюдатель» за заметки о литературной жизни (2013), премии журнала «Октябрь» (2015), спецпремий «Московский счет» за книгу «Сеанс» (2016) и за книгу «Всем бортам» (2019).