271 Views
Посвящается Ирине Черняховской
ХАРЬКОВСКАЯ ТРИЛОГИЯ
сараи
мне поручили охранять сарай…
Ю. К.
тяжёлые дубовые ворота –
их открывают только в дни, когда
хоронят – (мебель не вывозят
и не привозят – покупают раз
и навсегда) – дубовая калитка
добротная – и двор – дома квадратом –
и – поперёк – дощатые сараи,
гордящиеся ладностью дверей –
там пролетают два дошкольных года –
сочащееся солнце из щелей –
лучи с мерцающей в них пылью –
ещё – что ни секунда – я рождаюсь –
и нет страданий или поводка
поэзии живописать страданья
(беду не приближая к сердцу,
а то и вовсе равнодушно их
писать) – и дышится легко,
и таинство вершится детства –
сараи! – кажется, что свет внутри –
из читанных мне на ночь сказок –
то крошка Цахес, то Мышиный
король семиголовый по углам
мерещатся – и дрожь внутри,
похожая на имя Дроссельмейер –
скажи мне кто-нибудь в ту пору,
что жизнь конечна – ничего
не только бы не понял – не услышал –
в том Харькове у тётушки моей
и дядюшки висит в сарае шкаф
с инвентарём – о скука! – плоскогубцы,
напильник… – рядом детская коляска –
кто упорхнул отсюда? – и всегда
одна калоша под велосипедом –
нет, я люблю соседские сараи! –
у дяди Коли фотоаппараты,
штативы, ванночки, футляры, линзы,
колёсики – фотограф-летописец
картошку жареную с простоквашей
ест и зовёт меня, и угощает –
а тётя Шура на веранде тесто
раскатывает – вот, смотри, как надо
раскатывать и как лепить края
вареников! – и я смотрю, смотрю –
смотрю – как все по-разному живут –
в сарае тёти Лиды по-другому –
она с Ивановной свой делит дом
и свой сарай –
Ивановна прислуживает в храме –
квартира аскетична и чиста –
кровать, застеленная насмерть –
подушки белоснежной горкой –
и белоснежна вышивка на них –
на Троицу пахучая трава
разбросана по полу – в церкви свечи
раскладывает, натирает
подсвечники – а иногда
берёт меня с собой – в квартире
на стенах забелённые следы
от пуль – в войну какой-то немец
пугал и заставлял её
пить молоко, когда она постилась –
Ивановна же говорила: «Нi» –
и он отстал –
в сарае у неё горшки
для куличей, тазы… – всё безупречно,
стерильно, прибрано, всё – благодать –
на половине тёти Лиды – стопки
мешков, какие-то верёвки, барахло
с завода – «быть» убито в слово «быт» –
безмужняя, она родит Олесю –
(а тётушка и дядюшка мои
ей детскую коляску отдадут) –
та подрастёт, и тётя Лида ей
с завода парашютный шёлк притащит
и платье ей сошьёт – и та, кружась,
легчайшая, почти взлетит –
и будет у обеих счастье –
но это позже, без меня –
ещё не всё – напротив – через двор –
Марья Петровна с дочерью – в их доме –
громоздкие торжественные лампы
и бархатом обита мебель –
их нет на фотоснимках дяди Коли –
на задохнувшихся, белёсых, стёртых,
хранящих отраженье тех,
кого ничто уже не отражает –
они за общий не садятся стол,
который накрывают во дворе
по праздникам – горды и неприступны,
гостей не принимают, и меня
не угощают никогда – но странно! –
их, сломанною мебелью набитый,
торшерами и сундуками,
я так люблю их чёртовый сарай –
кресло-качалка – я сажусь и ставлю ноги
на мягкую скамеечку под ним –
она материей обшита, вата
торчит из дыр – я втискиваю вату внутрь –
мне хочется там говорить – как странно! –
и я впервые говорю – да, там
я сам с собою говорю впервые –
и вот последний на сегодня дом –
он тоже надвое поделен –
мать, дочь и дочери
немолодая дочь – всё сведено
к тому, чтоб младшенькую выдать замуж –
сарай их пуст – заржавленные вёдра –
и это всё –
другая половина – тётя Поля
и сын её – с застенчивой улыбкой
нежнейший Павлик – он слегка косит –
он математик – почему-то их –
(я в том числе) – жалеют все – и эта –
моя – опять впервые! – жалость –
сарай их… – я не помню в нём вещей –
но помню: ни к чему
не прикасаюсь – там нельзя нарушить
безукоризненный порядок – там я тих –
сарай, где даже паутины нет –
высокий есть порог – на нём сижу
и вижу вертикальный свет… –
когда я о повешенных читал
Андреева – лет через семь – на даче
в Лисьем Носу – (не ведая, что тех,
с кого лепились образы, казнили
именно там) – увидел из окна
калошу в луже и обрывок
верёвки… бельевой вполне… –
то был дождливый день, зато назавтра
светило солнце, как светило там,
где грудятся дощатые сараи,
дома квадратом и куда ни глянь –
куда ни глянь – натянуты верёвки –
и на ветру полощется бельё,
как флаги бесконечной жизни –
ТОЛКУЧКА (Харьков, начало 50-х)
1.
– толкучка, девочка моя, толкучка! –
она завязывает мне на платье бант,
и я верчусь, я верю: будет праздник –
и мы идём –
как мама шьёт – о боже, надо видеть! –
раскладывает, чтобы раскроить
ткань на столе и режет, всё на глаз,
ни выкройки, ни сантиметра, –
а то, сшив пару брюк и юбок,
берёт меня с собою на толкучку –
и мы идём –
мы в платьях – парашютный шёлк –
соседка с мукомольного завода
его таскает маме – бант нарядный –
один конец всегда в её руке –
– что здесь такого, а? не на верёвке ж
мне дочь держать! – и мы идём
вдоль Ло́пани –
крик хлопчиков, играющих в реке, –
он, отражаясь от воды, звончит –
лошадка впряжена в телегу, вiзник,
ведром зачерпывая воду, в бочку льёт –
и лопухи громадные, один
такой укроет с головы до ног
меня – и мы идём –
какой простор дыхательный, какой
дыхательных путей продув сквозной,
когда до синевы подать рукой,
где облачко внезапной белизной
блеснёт! – почти пришли – искрят
точильщики, на низких табуретках –
(пока идём) –
сапожники – перед забором,
в преддверии толкучки, у ворот
кричат, как зазывалы перед цирком,
колёса вертятся и молотки стучат –
проходим внутрь – и сразу тётя Каля –
в жилете – с необъятной из жилета
вываливающейся грудью –
с короткой шеей – с головой на ней
квадратной – с проволокой торчащих
волос – в летящих искрах – (за забором
точильщики искрят) – она прекрасна! –
в замызганном столовском – тётя Каля –
жилете – петушки – о, петушки
на палочке! – торгует – и
я замираю – вот мгновенье! –
они – я вижу – изнутри горят
то красным, то зелёно-золотым,
каким-то несусветным счастьецветом –
пусть облизнётся тот, кто прикасался
к светящемуся чуду языком,
но не откусывал, чтоб дольше длилось…
– толкучка, девочка моя, пришли!
2.
– толкучка, мальчик мой, толкучка!
я старше девочки – мне семь – иду
навстречу ей, но я её не знаю –
мои два дяди – Петя и Абраша –
со мной – на девочке через пятнадцать лет
женюсь – ей пять – иду навстречу ей –
поверхность жизни – вот она, поверхность! –
здесь россыпи случайного – смотри –
здесь и в помине сути нет, здесь бренность
бренчит разнообразием вещей –
Абраша, маленький, невинный:
«Мороженщицу Люсю не видать! –
(у Люси – на ремне через плечо –
всегда с собою ящик – в нём дымится,
едва откроет, лёд сухой) – где Люся?» –
и тут грохочет Петя – он громоздкий –
и бритый наголо – и наглый – и носатый –
и круглые очки: «Ты шо, не слышал?
Ожог обеих рук!» – Абраша: «Но
что случилось?!» – «За горячий х.. взялась!
Холодными руками!» – «Нет, постой…» –
невинный сомневается, а наглый
клянётся: «О, шоб я лежал так сверху!» –
Абраша грустно шепчет: «Идиёт», –
и я иду с дядьями – на газетах,
лежащих на земле, – бесценный хлам:
карманные часы, тарелки, гвозди,
«кирзовые бери, почти что новые!» –
монеты царские – недаром золотятся! –
их продают из-под полы – на зубы! –
(приклеивают, что ли, их к зубам?) –
а эта: «прыгающие пирожки! –
лови! – живые, сами в руки прыгают!» –
а худенький – на одеяле стёганом
раскладывает свой товар – фарфор! –
фарфоровые статуэтки! – балерины –
матросики с баянами – в ажурных юбках
старинные изысканные дамы,
а рядом украинка с украинцем
в обнимку – ленин с головой кудрявой –
наполеон – и детки с голубями,
и лебедь… – всё побитое слегка
неуследимым временем, как тот,
кто этим барахлом торгует – (бренность
бренчит разнообразием вещей –
поверхность жизни – вот она, поверхность!) –
единственный из всех, он от зевак
отмахивается – хиляй фокстротом,
не для тебя – для избранных товар! –
но если чуял избранного, с ним
шёл разговор – он поднимал фигурку, клейма
показывал – и только раз я видел
момент продажи: слоники ушли… –
уто́пали… – ещё я помню: нищий…
3.
– толкучка, девочка моя, толкучка! –
да, нищий, он без ног, каталка
и деревянные бруски в руках –
мы одинакового роста –
не просит, но ему и так дают –
когда еду приносит мама –
(еда завёрнута в газету) –
он хочет говорить со мной –
мы одинакового роста –
но я смущаюсь – только «да» и «нет» –
(устройство мира!) –
«хороший… с матерью живёт…
жена ушла…» – что это значит? –
мне нравится, что «с матерью живёт»,
но я его боюсь –
(когда я подрасту и встречу
точь-в-точь такого,
пойму, откуда страх –
я вырасту, а он того же роста –
он одинок, а я не одинока –
и я сыта – и на своих ногах –
страх сострадания! – устройство… –
и стыд! – тогда узнаю, почему
так ноет под коленками…) – мне пять –
есть только страх, и он необъясним –
и там из букв – я знаю буквы, но
читать ещё не научилась – там
я, глядя на газету, вслух читаю –
впервые! – буква к букве – «п-р-а-в-д-а» –
и вижу на картинке: стройка
и аплодирующие люди
в широкополых шляпах.
4.
– толкучка, мальчик мой, толкучка! –
весь этот ярмарочный и зазывный бред –
какая суть?! – не страшный праздник жизни,
а праздник без эпитетов – и тётки
с их дерматиновыми сумками – и то,
что веселит толпу – в боку у сумки
разрез – оттуда горлышко бутылки
торчит – чпок! – пробка выдернута – и
(у тётки –
в её карманах –
гранёные стаканы – два – большой
и стограммовый) – пей! –
пей, говорят! –
и льётся цвета неба – голубой –
да побыстрей! – да, голубой,
как небо, самогон! –
Абраша продаёт билеты в тир –
всем управляет Петя – он их рвёт
и отпускает «пулечкес» раззявам –
но! – часть билетов –
неповреждённых! – прячет в книгу
«История КПСС» –
«Перечитай главу девятую!» – кричит
Абраше – тот заглядывает в книгу
и продаёт их заново – гешефт! –
я ничего не знаю про «гешефт» –
я вижу девочку – ей пять – она смеётся –
да, нищий рядом, но всего-то шаг –
и нет его – есть дядя Петя –
он знает зазывалки! – он кричит –
и надо слышать – нет, внимать тому,
что он выкрикивает – вот где суть! –
5.
юндель мюндель мюр мерилиз
париж санкт-петербург
отделение в харькове благбаз
продается всё шпильки булавки
прыщи бородавки
атлас канифас всё есть для вас
синьки перцы горчицы,
табак спички папирос
и ваш кривой нос
сцыки пердыки
сыр масло гвозди́ки
слон звон двухжопный крокодил
ламца дрица пупиш
как добавишь так и купишь
не добавишь не купишь
2024
Владимир Гандельсман
Владимир Аркадьевич Гандельсман родился в 1948 г. в Ленинграде, закончил электротехнический вуз, работал кочегаром, сторожем, гидом, грузчиком и т. д. С 1991 года живет в Нью-Йорке и Санкт-Петербурге – поэт и переводчик, автор более чем двадцати поэтических книг («Шум Земли» – «Эрмитаж», США, 1991; «Вечерней почтой» – «Феникс», СПб., 1995; «Долгота дня» – «Пушкинский фонд», СПб., 1998; «Эдип» – «Абель», СПб., 1998 и т.д.), двух книг эссе, переводов с английского (Шекспир, Кэрролл, Оден, Меррилл, Уилбер, Стивенс и т.д.) и с литовского (Томас Венцлова), а также многочисленных журнальных публикаций. Лауреат премии «Liberty» 2008 года, «Русской премии» 2008 года, премии «Московский счет» 2011 года и премии «Anthologia» 2012 года.