191 Views
Вернер Гейзенберг в книге “Физика и философия” главу посвятил проблеме, суть которой сформулировал так: физика и язык.
Гейзенберг говорит, что физика – это язык формул, понятный только физикам. Тем не менее возникает – именно у физиков – потребность объяснить формулы на человеческом языке, иначе, мол, природа явления все равно как бы не ясна. Однако, физик сталкивается с тем, что существующий на момент физического открытия язык не приспособлен адекватно передать суть математической формулы, и таким образом возникает некий новый язык, слова которого означают не совсем то, что означают. Ученый объясняет, что обыватель понимает, о чем идет речь, когда физики говорят о температуре окружающей среды или материальных тел, но что и кому объясняют, например, слова «температура атома»?
Драматическая постановка вопроса проблемы языка в физике в работе Гейзенберга явно указывает на то, что ученый физик ничуть не в меньшей степени одержим страстью глаголом жечь сердца людей, чем пророк или поэт.
Удивительно, но примерно в это же время, когда Гейзенберг рассуждал о проблеме языка в физике, свои логико-философские труды о проблемах языка как такового писал Людвиг Витгенштейн, чем в результате произвел лингвистический переворот, доказав, что в самой обыденной речи люди говорят не то, что говорят. Например, когда каменщик с верхнего этажа кричит коллеге, стоящему на земле: “Кирпич” – это не означает, что он указывает на некий реальный кирпич, но может означать, что угодно, от требования “подай мне кирпичи” до самых непредсказуемых вещей.
Я не знаю, читали ли Витгенштейн и Гейзенберг труды друг друга, но я их читал. И вот, что я думаю не как философ и не как физик, но как поэт. Я утверждаю, что стихотворение, даже, казалось бы, самое прозрачное по смыслу – это в реальности то же, что формула в физике. Скажем, самые простые стихи, например:” Утро красит нежным светом стены древнего Кремля” – это ни что иное, как словесная формула, которую все равно надо переводить на, так сказать, гражданский язык. Для чего? Ровно для того же, для чего на общегражданский язык переводят физические формулы.
Только в случае со стихами это еще сложнее.
Известен исторический анекдот, когда Пушкин следующим образом возразил Бенкендорфу, нашедшего в его стихотворении нечто не вовсе безобидное с точки зрения актуальной государственной безопасности, мол, простите, но тогда и под словом «телега» можно разуметь Конституцию. Бенкендорф усмехнулся и подозрения снял. Однако, как через сто лет показал Витгенштейн, научная правда была как раз на стороне шефа жандармов, а не поэта.
Одно скажу: когда человек анализирует стихотворение, он ровным счетом ничего не говорит о стихотворении просто потому, что это невозможно. Можно только сказать о своем прочтении этого стихотворения, но это не само стихотворение. Об одном и том же стихотворении с равным успехом можно сказать, что в нем нет ничего хорошего, кроме одной замечательной строки, а можно сказать, что эти стихи замечательные и только одна пошлая строчка их портит.
Любое стихотворение по определению это вещь в себе. И тут уже привет от Канта, который ничуть не устарел, несмотря на совместные усилия Гейзенберга и Витгенштейна, которые в свою очередь ничуть не устарели.
Теперь остается лишь добавить, что при всем моем уважении к Теории относительности, я чувствую, что ее эпоха подходит к концу, и мир уже беременен новой Теорией абсолютности.
Да, я так чувствую.
Пётр Межурицкий
Родился в 1953 году в Одессе, с 1990 года живёт в Израиле. По образованию филолог. С начала семидесятых годов и до середины восьмидесятых участвовал в движении одесской неофициальной поэзии. Первая публикация стихов в толстом журнале - "Континент" его парижского периода. Автор нескольких сборников стихов и романа, изданных, как за свой счет, так и за счет спонсоров.