103 Views
Открыла глаза в ужасе. Слава Богу – все по-прежнему: мягкие диванные подушки, не задернутая штора, отчего уже видно, что за окном белый день. Белый – буквально: грязно-белое густое как кисель небо проглядывает сквозь ветки разросшегося клена и – шум дождя. Снова дождь – на даче, где пацаны, сейчас смутно и тоскливо, но так здорово стучит по шиферной крыше.
Я вздыхаю. Это такой вздох, который выдох. Обычно его дополняют словами вроде “фу-у-у, пронесло…” с обязательным долгим многоточием в конце. И я так же говорю про себя – фу-у-у, пронесло… – но ощущения остаются со мной. Шумит дождь – это слышно через приоткрытую балконную дверь. Я потуже заматываюсь в простыню, поджимаю ноги к подбородку и тут же проваливаюсь в сон. Скорее, это просто забытье, но настолько похожее на сон, выполненное по всем его правилам, что через сколько-то минут я снова открываю глаза и в не меньшем ужасе. И опять диванные подушки, в которые сразу утыкается взгляд, и грязно-белое кисельное небо, которое угадывается в оттенках комнаты, и наконец, легкий сквозняк с балкона – все это моментально, враз, ежесекундно возвращает ощущение реальности и самой себя в ней.
Но сон остается.
Я не сажусь в кровати, не пытаюсь отогнать его. Я просто боюсь закрывать глаза, чтобы он не продолжился. И в то же время мне хочется продолжения, узнать – что там, как развился этот сюжет. Что делала я. Как вел себя Борис. И дети – ведь они во сне вели себя так по-разному, но угадываемо. Думаю даже, если бы это был не сон, то скорее всего так и случилось бы… Нет, нельзя думать ТАК – “если бы это…” и все такое. Дрожь по всему телу просто! Я плотнее закутываюсь в простыню. Надо вставать, и чары рассеются. Но я продолжаю лежать. И лежу так еще час или чуть меньше. Ровно столько, сколько требуется для того, чтобы впасть в полу-бессознательное состояние и довести ситуацию до воображаемого конца.
Но в чистом виде конца не бывает. Это всегда либо передышка, либо плавное перетекание в следующую ситуацию. Я думаю об этом и решаю: позвоню сейчас же Борису на работу. Пожалуюсь чисто по-бабски: Боря мне приснился ТАААКОЙ сон. Он спросит: какой? И что я отвечу: страшный? ужасный? правдоподобный? (вот это лучше прочих, потому что только такие сны и приводят организм в полное замешательство, когда трудно отличить сон от яви и наоборот) какой-то еще? Все не так. Я понимаю, что мне нечего будет ему сказать, тем более – он занят работой, чего-то там чертит-высчитывает-придумывает, а тут я совершенно с иным настроением и интонацией.
Не буду звонить.
Как там мальчишки? Наверное, сегодня дед привезет их с дачи обратно. Эвакуирует. Делать в дождь там абсолютно нечего, тем более паре молодых людей от трех до семи, которые, конечно, хорошо развлекают себя самостоятельно. Но на свежем воздухе – на куче с песком, на грядках с клубникой, у резинового бассейна, в котором плавают всякие жуки-пауки, потерпевшие кораблекрушения миниатюрного масштаба. “Прежде, чем плавать, – степенно объяснял мне Глеб, когда я приезжала их навестить, – надо сначала их всех повылавливать. А то вдруг они на меня налезут?!” И тут же маленькой металлической кружкой вылавливает нескольких, потом Матвей к нему присоединяется и в четыре руки и две кружки они быстро освобождают свой полигон для морских боев… А в дождь что делать: сиди да сиди в домике. Тоска зеленая.
Да, и пусть привезет – я уже соскучилась. Два дня прошло, сегодня третий. Еще сон этот!
Не буду интриговать. В двух словах расскажу. Все просто. Во сне мне позвонил Борис – приезжай. Я приехала – в областной роддом, где рожала двоих младших сыновей. И там уже выяснилось, что Борис решил усыновить – удочерить! – двух девочек. Одну новорожденную, а второй – лет пять, наверное. Я не то чтобы сопротивлялась, но очень удивилась. И тут мне на руки дали маленькую девочку и я поняла, что – да, теперь это мои дети. И как мы их привезли домой. И как трое наших сыновей на это отреагировали. И как ко мне постепенно во сне приходило осознание произошедшего, в котором слишком много – ” а если…” И как я просчитывала варианты, что я буду с девочками делать, как растить, как скажу им (или не скажу) что они приемные. Еще запомнила, что у девочек уже были имена. Старшую почему-то звали Степа, Степанида и я еще ужаснулась просто – это кто ж тебя назвал так, девочка моя? А маленькую так же как меня. И на бирке была написана фамилия матери – Васильева. Мне хотелось спросить врачей, почему мать отказалась от девочки, но я побоялась узнать причину и только думала: надо ли будет этой маленькой Насте Васильевой когда-нибудь рассказать, что она – Настя Васильева, а вовсе не Яровая. Не наша. Но как же не наша?! И вот эта смесь совершенно божественных материнских чувств и ощущений смешивалась со страхом, и даже с ужасом происходящего: как я буду их растить, опять самоотречение, никакой работы, никаких денег, как мы будем жить и прочие-прочие-прочие КАК…
И с этими чувствами я очнулась от сна и выдохнула с облегчением. И в то же время со странным, даже непонятным сожалением – это только сон, только сон. Слава Богу. (и тут же на перифирии, в скобочках, вопросительно – слава Богу?)
С балкона потянуло странным запахом. Ладана и восковых свечей. Как в церкви. Непонятно что такое. Тут же – чувство липкого брезгливого страха: нет, только не это! Бабушке всю ночь было плохо: пришлось носить тазики, грелки, воду с лекарствами, пыталась через сопротивление вызвать врача, ругалась, короче провела ночь в большом нервном напряжении. Под утро заснула – тут еще этот сон. И с балкона потянуло ладаном. А вы бы что подумали? Соскочила с кровати тут же и на цыпочках в соседнюю комнату. Заглядываю. Дышит – одеяло чуть приподнимается. И опять это облегченное: “фу-у-у…” или, чтобы бежать негативного оттенка, скорее даже “у-ф-ф-ф”. Или как-то так, смешанно. Когда и брезгливость в отношении ситуации, и усталость от нее смешиваются вот в такой странный коктейль. Отчего сами собой всплывают в сознании слова “Отче наш”.
На часах уже почти десять. Выспалась. Но все равно – разбитое чувство. Потому что так и есть: сознание на кусочки рассыпалось с этим странным сном, бабушкиными стонами “Ох, хоть бы умереть! Замучила я тебя, но потерпи…” Вот это “замучила потерпи” просто выводит меня из себя – и я начинаю ругаться “прекрати немедленно! тут и так не знаешь, что делать, а ты еще начинаешь!…” И бабушка замолкает, конечно – они вообще все меня боятся, так считает моя мама, – но мне тут же становится так нестерпимо жаль эту мою совершенно седую старенькую бабушку, что я даже не могу находиться рядом, чтобы не расплакаться – только этих выражений бессилия еще не хватало. Выхожу и – туда-сюда по комнате, туда-сюда, руки в карманах шорт. Переходить немного это гнетущее состояние собственного бессилия, усталости. Ну, конечно, я устала – еще как устала. Только еще страшнее мне, если вдруг случится то, что случается в обязательном порядке когда-нибудь со всеми. Срок пришел – и все. Но – так непереносимо страшно. И еще этот странный запах тянется с балкона.
Я убираю постель, вспоминаю Костю. Два дня назад было девять дней. Тридцать лет, двоюродный брат, ВИЧ в стадии СПИД, наркоманский стаж, наверное, более десяти лет. На кладбище не поехала, сославшись на работу. Но на самом деле просто не смогла – он в гробу лежал такой страшный, непередаваемый просто. Скелет обтянутый пергаментом кожи. Тетя Валя уже не плакала, сидела безучастно. Это было выше моих сил наблюдать. Мне всегда казалось, что когда в горе люди не плачут в этом накал трагизма сильнее. Гораздо сильнее. Хотя, может, они и не плачут от облегчения – кончилось и ладно. Но все равно как-то чувствуется, что пусть даже и от облегчения, а все равно – горе.
Дома чисто и тихо. Мальчишек на дачу когда вывезли, я весь следующий день убиралась. Ползала по полу со стальной ложкой для обуви – отскребала пластилин. Вечером позвонила подруге: представляешь, чем целый день занималась?! А она мне со смехом: “нет, ну ты хочешь ехать или шашечки? Или дети заняты своим пластилином и к тебе не лезут, или чистый пол без пластилина. Тут уж без вариантов”. Это точно. Потому я и выбираю пластилин – работать-то надо как-то.
Вчера вот из-за этих экзерсисов с тазиками и стонами пришлось на работу не ходить. Работа, правда, та еще – ночной клуб, вечеринка, небольшой текст-впечатление в результате. Но больше, конечно, так потусоваться, отвлечься от забот. Марина с Люсей – это редактор-директор нашего журнала, – пригласили “в обязательном порядке” по принципу “хватит дома сидеть”. И главное, Борис неожиданно согласился: а что? пойдем! Сходили. Ладно, как говорится, положа руку на сердце – не очень-то и хотелось. Правда, с дамами нашими я бы пересеклась, хотя бы для того, чтобы посмотреть на них “в паре”. А то эти рассказы про общее нервное напряжение меня настораживают. Двум хозяйкам в одной кухне трудно от конфликтов удержаться, поэтому разногласия неизбежны, а тут тетки практически вдвоем – и соответственно на двоих, – делают такой солидный журнал, мы-то им лишь помогаем чуток. Но вся ответственность и основная работа по добыче тем, сведению концов, встречам и прочая-прочая на них лежит. Труд титанический просто – по себе не знаю, но могу представить. И вот теперь, когда все так тесно завязано, пошли какие-то разногласия – естественные вполне, но не такие и безопасные. Ведь если кто-то из них дернется и скажет с чувством “а пошло-ка это все в пень! делайте как хотите…” Вот тут-то и будет труба. Я им так и говорю обеим в разных телефонных разговорах: “вы обо мне-то подумали? где я буду деньги зарабатывать, если вы вдруг расплюетесь?” А чего тут миндальничать, тем более если так и есть? Не знаю, как повернется, конечно. Я их обеих понимаю – точнее, мне кажется, что то, что вижу со стороны, без излишних углублений в суть, мне понятно. Там у каждой своя правда. Люсю я знаю дольше и потому, возможно, немного лучше. Я понимаю, что она такая, какая есть. И вот такая она меня совершенно устраивает, любые детали и шероховатости (неизбежные, как в любом деле) сглаживает общее ощущение от совместной работы и четкое понимание смысла того, что и почему именно так делается. С Мариной тут другое – мы общались мало, но все равно достаточно для того, чтобы определенный абрис личности прорисовался. Особенно она мне стала понятна после неожиданного (для меня) долгого телефонного разговора просто так, за жизнь. Я увидела такие мне знакомые кусочки жизни – до боли знакомые просто. Потому я могу понять ее внутреннее состояние или хотя бы намек на него. И примерно понимаю, как из таких состояний она выходит. Потому как я в схожих ситуациях веду себя подобным образом. Ничего странного. Вариантов человеческого поведения вообще не так много. И все они сравнительно легко просчитываются.
Вот, к примеру, легко же просчитывается Ирина, очень близкий мне человек. Не подруга, но друг. Но она целиком и полностью мне друг, когда я для нее друг. А если у меня какие-то заморочки и я не могу быть такой как всегда, то и она сразу замыкается в себе типа “я тебе не нужна”. Но это не так, конечно. Друг ведь познается в беде. И это не просто расхожая фраза. Я с ней полностью согласна. А на деле выходит: если ты мне друг, то и я друг. И дальше-больше. Разговоры об этом бессмысленны, потому что она выбрала для себя удобную позицию “все будет, как ты скажешь”. А мне, в тяжелых жизненных ситуациях особенно, трудно принимать решения (а кому легко?) и хочется, чтобы кто-то, пусть даже словом, поддержал. Так нет, замкнулись в себе и молчим. Причем я понимаю, почему я молчу: потому что и слова Иманта Зиедониса “неужели ты хочешь по миру всех блох своих разнести?” мне кажутся очень верными. Нет, не хочу – пусть мои “блохи” при мне будут. Но если бы меня спросили, что у меня на душе, просто по дружески положив руку на плечо – я бы рассказала, конечно, – вот такая женская логика двойных стандартов. Но не спрашивают. И это выводит меня из себя. Эта рабская покорность обстоятельствам: ах, ей сейчас не до меня, не до моих проблем с сумасбродом мужем. И я взрываюсь, хотя в глубине души чувствую, что этот мой взрыв ожиданный, и может даже, только его и ждали, чтобы уйти с покорно склоненной головой оскорбленной добродетели. Короче, та еще ситуация…
Ну и утречко. После соответственной ночи. После предыдущего года – год с хвостиком, как бабушка слегла. И весь год эта бодяга тянется. Я уже даже привыкла, легче реагирую. Устроила свой быт и распорядок под бабушку, под троих сыновей, под мужа. Все устаканилось. И даже нервы не настолько расшатались, чтобы говорить о вселенской тоске и усталости. Но как-то все… В ожидании что ли? Вот сейчас жду не дождусь – и со страхом до дрожи, не дай Бог из-за какой-нибудь глупости сорвется, – двадцатого числа. Сядем на поезд, поедем к морю. К Галке – мы с ней не виделись уже более десяти лет. Страсть просто! Но ничего – уже и подарки готовы, и приветы от друзей постепенно складываются. Уже скоро-скоро!..
Ощущения от сна за этими мыслями проходят постепенно. Но все равно еще сильны достаточно. А может, я просто не хочу, чтобы они проходили? Ну-ка давай разберемся, дорогая. Как говорится, положа руку на сердце.
Я кладу руку на сердце и пытаюсь разобраться. Наливаю кофе. Дома тихо и спокойно. Только дождь по-прежнему – спутал все планы старшему сыну, который еще спит, он собирался на велосипеде с друзьями. Сейчас только на велосипеде и ехать. Взгляд падает на книжку воспоминаний о Тарковском. Прислали на рецензию. До конца не дочитала, но рецензию уже сдала. Сразу с первых слов, в принципе, понятно как оно будет. С точки зрения фактов книжка, конечно, интересная. С точки зрения исполнения – вообще бездарная. Например, автор два раза в сходных ситуациях употребляет дословно одну и ту же фразу “Живым я его больше не видел”. Фраза сама по себе пошлая, пафосная и какая-то из дешевых романчиков, но никак не из книги о Тарковском. А тут целых два раза. Может, кстати, и больше – до конца-то я ее пока не дочитала. О чем говорит ее двукратное употребление? Об авторской небрежности к собственному тексту. А я-то всегда ли бережно отношусь? И вот это мое беспомощное: “дома тихо и спокойно” – оно чем лучше? Да ничем! И эта бесконечная гонка за фразой – как написать так, чтобы сразу за живое? Практически Камю в действии. Но эти вымученные экзистенции обычно ничем не оканчиваются: сначала в себе разберись, а потом уж красотами стиля занимайся.
Кофе горячий, приятно-горький – никогда с сахаром не пью. Люблю, чтобы вот эта кофейная горечь по языку в горло скатывалась. В утренней тишине от этого почему-то особенно остро счастье чувствуется. От того, что просто живешь. Непередаваемое ощущение. Оно меня впервые как раз прошлым летом и посетило, когда вся моя жизнь по кочкам стала дергаться – с бабушкой проблемы, с супругом, второй сын в первый класс, с работой заморочки и как следствие полное отсутствие внутренней свободы, которое от внешней мне тогда казалось находится в прямой зависимости. Это я уже сейчас понимаю, что вовсе даже и не зависит. Но тогда, когда все разом навалилось…
Я то утро хорошо помню. В деталях просто. Я встала рано, было, наверное, часов восемь. Лето, день только разгорается, у нас дом окнами на запад, потому солнце с востока как бы сбоку заходит и вот эти красные восходные лучи постепенно наползают на рощицу, что из нашего окна виднеется. Створка окна наполовину приоткрыта и в нее почти стучится ветка разросшегося клена. Кажется, руку протяни и листочков коснешься. А мы ведь на третьем этаже живем. Я рано специально встала, чтобы вот в этой тишине, пока все дети спят, побыть хоть немного. Тут я с Пастернаком не могу не согласиться – “тишина, ты лучшее, из всего, что я слышал”… Кофе себе налила – обжигающего, горького, в маленькую кофейную чашечку из Вены. Стою у раскрытого окна – просто какая-то картинка ненатуральная получается. Но в том-то и прелесть, и весь смысл, что натуральная – просто так само собой сложилось, без нарочитости. И вот стою я, кофе маленькими глоточками в себя вливаю, за окном летний день расходится прямо на моих глазах, тишина – даже холодильник замолчал, – и я знаю, что еще минут, может, десять дети будут спать, и бабушка не позовет. А еще к вечеру меня выпустят на работу – знакомый художник, очень хороший, я его обожаю просто, – пригласил меня на выставку, которая у него в Художественном музее открывается. И я пойду, напишу текст про него, а заодно полюбуюсь на новые картины. И вот от всего этого жизнь видится такой здоровской… Не передать просто словами. Хотя все внешние атрибуты такие: бабушка неделю назад сломала обе руки, вся в гипсе лежачая и мается головокружением при этом, приходится кормить с ложки и все такое прочее, муж потерял кучу денег на неумном приобретении машины, которую теперь готовит к продаже, дети сидят в городе – все планы на летний отдых из-за всех этих неприятностей рухнули, да и вообще я представляю из себя классический вариант “женщина на грани нервного срыва”. А тут – утренняя тишина, кофе, ветка клена в окне, предстоящий поход на выставку и от всего этого абсолютное ощущение абсолютного счастья. Понятно, что все это на контрасте. Но дела-то не меняет. Потому как ощущение все равное есть, и это главное.
Вот и сейчас ощущение от утреннего сна-забытья все еще есть. И я лениво думаю: определиться с ним или не определиться? страшный сон или все-таки желанный? Если определяться, то для чего? Просто, чтобы в очередной раз попытаться разобраться в самой себе? А зачем? И вот так вопросы цепляются, нанизываются друг на друга, собираются в какие-то немыслимые африканские бусы, к которым в конце концов крепится стандартный замок – “меньше знаешь – крепче спишь”.
Я думаю: хочу ли я завтракать? или одного кофе хватит? Прислушиваюсь к себе и понимаю, что одного явно не хватит. Наливаю вторую чашку. Кухня у нас маленькая – все на виду. Взгляд обязательно за что-нибудь цепляется (цепляется – значит вызывает ассоциации. Смотришь на холодильник и думаешь: надо внутри полочку починить – Борису напомнить, а то уже месяц на честном слове держится. И т. п.). В нише шкафчика-пенала стоит блюдо, а на нем яблоко. И я знаю, что оно уже начало портиться. Изнутри его разъедает коричневая жижа гнили, однако, сверху кожица гладкая, натянутая и блестящая.
Я беру это яблоко в руки – выбросить не выбросить? Ну, кто его такое есть будет. Явно не дети и не бабушка. Значит сама? Можно обрезать, конечно. Скорее всего четверть еще вполне съедобна. И съесть побыстрее, пока хоть ее еще можно съесть. Но яблока мне сейчас не хочется. Я держу его в руке, слегка надавливая пальцем – мягко пружинит подпорченная крахмальная плоть, с легким еле-слышным похрустыванием. Надо бы мальчишкам на дачу позвонить.
Набираю номер. В мобильнике голос отдается двойным эхом – это меня всегда почему-то раздражает. Говоришь свою фразу, потом ее же слышишь в трубке, после чего такой же двойной-зеркальный ответ. Приходится держать вынужденную паузу, чтобы фразы не накладывались друг на друга. “Как у вас там? – Дождь. – Приедете? – Пока не знаю, – отвечает мама, которая с внуками и живет на даче, – Отец на работе, может, в обед приедет, вывезет”.
“Ну, давайте, буду ждать. – А что, уже соскучилась? – Некогда скучать. Просто дождь. Так что жду. Звоните если что”.
На самом деле я соскучилась. И ужасно. С одной стороны, мне безумно нравится эта тишина, пол без пластилина, возможность работать спокойно, не отвлекаясь, не варить кастрюли супа и обязательного второго, вообще уделять именно себе больше времени. Но это нарушает мой привычный распорядок, и если по-первости воспринимается с облегчением, то потом организм привычно начинает требовать допинга в виде постоянной занятости, бесконечных вопросов и, наконец, вожделенной тишины, которая наступает лишь поздним вечером, но зато и воспринимается большей наградой.
Скорей бы приехали мои мальчишки! А то вон уже сны какие-то снятся – от невыплеснутых материнских инстинктов, надо полагать. Мне как-то давно, еще до Глеба, Галка написала, что многие мои психологические проблемы и комплексы уйдут после того, как я рожу себе дочку. Именно девочку, которой смогу передать свой накопленный женский опыт. Точнее даже так – опыт женского. Тут разница очевидна. Тем более в моем случае: я очень мало умею быть женщиной внешнее, но прекрасно знаю это внутреннее ощущение подлинной женственности, которое может во внешнем никак и не проявляться. Тут я говорю без бахвальства (было бы чем хвастать, тем более при почти полном отсутствии внешней телесной ухоженности, которым от слабости приходится бравировать) – несколько человек, совершенно разных и при разных обстоятельствах указали мне на это. Да я и сама это знаю, чувствую. Особенно остро подобное ощущение проявлялось, конечно, во время всех трех беременностей. Но уже после третьей мне удалось закрепить его в своей душе и теперь я могу обращаться к нему постоянно, когда захочу, и считаю это настоящим прорывом в собственном жизненном построении. Маленькое личное достижение, повод для гордости.
И в то же время я прекрасно понимаю, что он такой малюсенький, этот повод. А в остальном… Правда, справедливости ради, не гордость за себя и за детей является двигателем моего личного прогресса. Это лишь приятные моменты – не более того. Мне же хочется гармонии. Это так сложно объяснить словами…
Взять хоть то же яблоко. Что такого страшного в том, что оно начало гнить? Да ничего. Естественный процесс. Жизнь так и движется – от рождения до умирания. И смысл у яблока вовсе не обязательно в том, чтобы его кто-то съел. Яблоком можно просто любоваться, когда оно вот так, красиво лежит на глиняном блюде. Оно составляет с ним единую композицию, является незаменимой деталью. Без него в кухне было бы чуточку не так, не пусто, но – пустовато, чего-то не хватало бы. Это как пить дать. Кухня маленькая – детали обязательно бросаются в глаза. Тем более такие выразительные – Тарковский вон, тоже яблоки в качестве деталей любил. Они у него во всех фильмах обязательно присутствуют. Не как фрукт для поедания, а именно – как деталь. Очень важная и символичная. И мое испорченное яблоко наполнено не меньшим символизмом. А еще оно так пахнет божественно. Это когда его гниль победит окончательно, тогда будет запах сырости и тлена, а пока оно еще только начинает портиться, запахи, наоборот – усиливаются. Потому вот эта его гниль – она тоже естественна, а значит гармонична. С ней, конечно, можно бороться: срезать и остатки с чувством глубокого удовлетворения от собственной бережливости съесть. Но – зачем? Опустеет блюдо, а живот, грубо говоря, не наполнится. А так, пусть и начавшее портиться, оно еще пару дней пролежит – для сохранения хрупкой кухонной гармонии. Оно будет распространять легкий яблочный аромат. Но как только кожица лопнет, его придется выбросить. И может, положить на блюдо другое яблоко. Или даже кучу яблок, потому что приедут мальчишки, которые их махом сгрызут. Растущим организмам требуются витамины. И вот так моя жизнь продолжится. Точнее – продолжается. И это умение даже в подпорченном видеть одну из граней гармонии мне и хотелось бы передать своим детям.
Хочу ли я им простой жизни? Если в этой простоте они сумеют находить счастье – тогда да. По большому счету, не важно качество, стиль, окружение все прочее внешнее, в чем жизнь и проявляется. Но умение быть в гармонии со всем этим (а прежде всего читай – с самим собой) – это важно. Гораздо важнее, чем вовремя заметить, что яблоко испорчено, быстро срезать гниль и съесть остатки.
У меня была знакомая, которая любила повторять – “что естественно, то не безобразно”. Я думаю, это как раз об этом. О маленьких неровных и шероховатых гранях бытия, без которых постижение гармонии невозможно. Наверное, невозможно. Так будет правильнее – ведь я не знаю наверняка, а потому – лишь наверное.
И вот этот сон с дочерьми, которых у меня никогда не будет. Это тоже моя маленькая “испорченность” – исправить ее уже невозможно. Но это не значит, что ее надо безжалостно отсекать от тела моей жизни – только чтобы не болело, не “гнило” дальше. Без нее я не буду цельной и, как это ни странно, гармоничной. Я потеряю ту часть моей женственности, которую растила для своей дочери. А раз это росло во мне, значит это не может быть впустую, ни для чего. Для чего-то и это нужно – мне, кому-то другому, не знаю. Но чувствую, что нужно.
Как испорченное яблоко на глиняном блюде. Оно полежит еще пару дней. И только потом я его выброшу, потому что его жизнь закончится.
Анастасия Яровая
Родилась в Иркутске. Все остальные жизненные вехи случились и продолжают случаться здесь же. Окончила филфак Иркутского университета по специальности "журналистика". Журналистика и кормит. Замужем. Трое сыновей. В 2012 году основала издательство «Настя».