164 Views
Осень
В этот раз мне оставили еды и воды больше, чем обычно, я понял, что они уехали надолго, но не знал, что навсегда. Ну или до следующей весны, но для меня это было все равно что навсегда. Нам трудно в одиночку доживать до весны.
Я лежал на крыльце, надеясь услышать близкий шум колес, поворот ключа в замке калитки, но их не было. Время от времени машины проезжали, но не останавливались. Никто не приехал.
В оконное стекло ударилась большая птица, я подбежал к ней, упавшей, и вонзил в нее зубы. В это время калитка открылась, и я увидел сторожа из будки на входе в поселок. Вроде он был добр к нам. Я поспешил к нему с птицей в зубах.
— Ах ты, охотник! — сказал он. — Бросили, твари. Сколько ж вас таких каждый год. Хорошо, что сам кормишься, всех я не прокормлю.
*
— Булат, мы вам оставляем деньги, вы, пожалуйста, через недельку зайдите — листья соберите и сожгите, выметите дорожки, если будет сухо — полейте цветы и деревья, — скороговоркой, чуть задыхаясь, говорила женщина помоложе. Ее мать строго смотрела на нее. Вероятно, дочь пыталась показать матери, что она тоже взрослая, умеет командовать людьми.
— Кота приедете забирать?
— Кота? Какого?.. А… Ну куда нам, в городскую квартиру, сами понимаете, тесно живем…
— Мама, как не возьмем? — спросил высокий светловолосый мальчик лет двенадцати.
— Я тебе сколько раз говорила — не надо было кормить, приручать. Никаких животных не будет у нас, — это уже бабушка. — Ты сам виноват, что так вышло…
— Но я не поеду никуда без него!!
— А ну перестань сейчас же! Стыдобища! Твой отец в горячей точке, страну защищает, а ты сейчас реветь станешь! Прекрати! Тебе сколько лет?!
Они еще переговаривались между собой, я не вслушивался — помогал им носить вещи в машину. Казалось, что женщина помоложе прячет за командным и нарочито бодрым голосом неуверенность, слабость, а женщина постарше за показным спокойствием и вежливостью — холодную, непоколебимую властность.
Дверцы машины захлопнулись. Мальчик растерянно смотрел в окно, его детский мир как будто пошатнулся впервые.
Эх, сколько раз он еще пошатнется, бедняга.
*
Не может быть, чтобы мы уехали без него, я так надеялся, что дома у меня наконец-то будет настоящий друг, что я буду приходить из школы, а он будет меня встречать. С тех пор, как проводили папу, мама сама не своя, а бабушка как будто ничего, держится. Она у нас за главу семьи теперь. Ничего, вот мы приедем домой, и я за ужином снова заведу этот разговор, пообещаю что угодно — учебу хорошую, что на дополнительные ходить буду, только бы мы за Федей вернулись.
Эх, если бы папе дали отпуск! Если бы он приехал, то лето бы у меня было совсем другим. И котов папа любит.
Только не сегодня — опять они ссориться начали насчет папы, мама говорит, что нельзя больше ждать, надо действовать, а бабушка — что ждать надо и молиться, больше ничего сделать нельзя. Не могу слушать, как они ругаются, иногда мне кажется, что мама бабушку ненавидит, а бабушка ненавидит папу. Получается, моя семья — это не про любовь, а про ненависть, и каждый хочет, чтобы все было так, как ему нравится, а другие бы подчинялись. Но вот только все они хотят разного, я хочу кота, а папа всегда хотел просто работать и чтобы к нему не приставали, а мама — чтобы папа не уезжал или вернулся поскорее целым, а бабушка — чтобы мы ждали, молились и отдавали долг родине. Как же все это примирить?
Около весны
Холодно, холодно, неделю хоронюсь под сторожевой будкой, в подполе, там хоть немного тепла от радиатора, который стоит внутри, но внутрь ни меня, ни других бедолаг не пускают, изредка бросают то каши, то костей каких. Вылезти холодно, а не вылезать — это умереть от голода и жажды, спасибо за эти объедки, добрый человек.
Что-то изменилось, время от времени какой-то грохот, и земля стала трястись.
Но в воздухе предчувствие весны, значит, как будто доживу.
*
Срок моего пребывания заканчивается летом. Меня официально уведомили, что его не продлят. Я спросил — а кто же будет поселок охранять, мне ответили — да хоть никто.
Что ж,может, и к лучшему. Осточертело это унижение. Я по-русски говорю лучше них, я здесь высшее образование получал, когда они под стол ходили, а чуть отойду — так слышу за спиной: чурка… Сами вы чурки. Чурбаны. Спесивые барыньки, хамоватые местные царьки. Удивительно, сколько ненависти в вас удалось влить за последние годы. Я же не слепой, вижу что к чему идет.
Да, к лучшему. Отработаю до конца, а потом… Не буду, наверно, ничего нового здесь искать. Поеду к себе. Победнее, да поспокойнее. Мне одному много не надо, дети вроде крепко на ногах стоят, да и внуки подтягиваются.
Лето
В этом году мне совсем не хотелось ехать на дачу. Дача — это про папу. Про мяч, про шашлыки. Тем летом без него было совсем никак, а теперь, получается, его здесь никогда не будет. Когда мы приезжали в мае, мама повесила в гостиной его фотографию в черной рамке. Говорит, что так он будет всегда с нами. Но ведь он больше не с нами.
И мама больше не с ним. Она теперь с этим громогласным Маратом. И бабушка перед этим Маратом расстилается, с папой такого не было вообще. Она ему во всем поддакивает, особенно в отношении меня. Он любую глупость скажет, она — конечно, конечно! Слава богу, у мамы терпение однажды кончилось. Он меня хотел на заднем дворе стрелять научить из настоящего оружия, а мне это оружие не интересно совсем, нам и в школе про него говорят, надоело уже… Я люблю собирать роботов, еще я люблю играть в стратегии, а когда вырасту, хочу стать врачом или ветеринаром, еще не решил. А он мне на любой отказ — ну ты чего, не мужик?
Ну и мама, наконец: Марат, ты что, он мальчик, ребенок, ему тринадцать! Отстань от него!
Я с ним в одном доме находиться не хочу. Когда он приезжает, я ухожу в беседку, или в сарай, или просто на крыльце сижу. Вспоминаю, как мы тут с Федей сидели. Хорошо, что когда он приезжает, им не до меня. Бабушка сразу начинает носиться с тарелками туда-сюда. над каждой его шуткой смеяться, хотя кажется, что ей совсем не смешно. А мама… Ей он нравится или не нравится — не поймешь. Как будто она его просто для чего-то выбрала, и все. Он ей нужен как по работе.
А недавно я сижу на крыльце, смотрю — он вдруг выбегает, дверью хлопает со всей силы и в машину… Как сорвался с места, чуть не взлетел. Я захожу, а бабушка маме консервную банку к щеке прикладывает и говорит: ну а что ты сделала, что он тебя так?
А мама: я что сделала? Я?! В ярости такой, вот-вот на бабушку замахнется, и консервная банка уже понадобится ей.
Бабушка: не дури, мужик хороший, не то что твой этот. Одна польза от него — в квартире теперь ремонт сделаем.
Мама: да как ты смеешь! Я Ваню любила!
Бабушка: за что? за что его любить. ты мне скажи? Зарабатывал мало, контракт еле уговорили подписать. Ради сына. Тьфу… Слышишь, слышишь, как ночами стреляют? Каждую ночь уже. Так и сюда доберутся скоро. Он сына идти защищать не хотел!
Неужели же папа погиб из-за меня? Как теперь с этим жить?
Весна
Я думал, что мы ограничимся материалом, отснятым в самых горячих точках. Мне не хотелось перегружать фильм деталями, тем более не хотелось делать его сентиментальным. Но одна из украинских журналисток сказала: надо снять поселок на захваченной нами территории, хотя бы в качестве последнего эпизода. Показать, что не все дома разрушены, что нет там никаких концлагерей для русских, как им объясняет их пропаганда. Чтобы люди увидели, а что вообще происходит в этой стране, на этих территориях, каково там? Я подумал и согласился. У меня другой интерес: я хочу показать оккупантам, что происходит, когда на твою территорию приходит война.
Я все еще хожу с их паспортом — несмотря ни на что. Был страх, что что-то во мне шевельнется, когда увижу эту землю, не смогу быть объективным. Но вроде пока обходится.
Я понял, в чем отличие. Здесь не так много разрушенных домов, как могло бы быть, но много всего брошенного. Брошенные машины, брошенные животные, в домах — брошенные холодильники с протухшей едой. Либо они до последнего не верили, что бумеранг обязательно вернется, либо им просто все равно. От этих мыслей перехватывает дыхание, становится страшно, страшнее, чем от любого оружия.
Мы хотели переночевать в одном пустом доме, но не смогли: снег только стаял здесь и обнажил труп собаки на цепи. Мы сняли его и пошли дальше.
Остаться решили на опрятной дачке, на крыльце которой сидел почти прозрачный одноглазый кот. Мы угостили его консервами из наших запасов и стали располагаться в доме. День определенно был не для съемок: небо заволокло тучами, пошел мелкий апрельский дождь. Вдали слышался грохот нашей артиллерии.
На полу в гостиной лежала фотография мужчины средних лет в разбитой черной рамке. Кто-то из девушек осторожной вынул ее, и вслед за фотографией из рамки выпал сложенные вчетверо тетрадный лист. На нем было написано размашистым почерком:
Дорогой папа,
Когда ты умер, все пошло к черту.
Бабушка отдает маму замуж за Марата, который ее бьет, когда пьяный.
Я искал кота Федю, но он больше не приходит на дачу.
Булат уехал.
Мяч, в который мы с тобой играли, сдулся.
Артиллерия грохочет все чаще и чаще.
Когда она грохочет, я задерживаю дыхание, и мне иногда страшно, что я забуду, как дышать. Я и в школе начал забывать, как дышать.
— Здесь и вправду можно забыть, как дышать, — сказал кто-то из съемочной группы.
Я решил, что это подходящее название для последнего эпизода.
Дарья Жарская
Пишет рассказы и повести на антивоенные и антитоталитарные темы, публикуется в журналах ROAR, Дискурс, РАЖ, также один рассказ вошёл в сборник "Молчание о войне" издательства Freedom Letters.