40 Views
Уилфрид Оуэн погиб на фронте за неделю до окончания Первой мировой войны в возрасте двадцати пяти лет.
“… я не имел дело с Поэзией. Мой предмет — Война и Сострадание, вызываемое Войной. Сострадание и есть Поэзия. И ещё эти элегии никоим образом не утешат нынешнее поколение. Возможно, следующее. Сегодня всякий поэт может стать предостережением. Вот почему истинные поэты должны быть правдивыми.”
Псалом обречённой юности
Где звон церквей по тем, кто пал, как скот?
Ну разве пушек злобный рёв и дым.
Да трескотнёю резкой пулемёт
Отходную пролает наспех им.
Ни ханжества обрядов; ни помин;
Ни голосов скорбящих, только хор –
Дурной, истошный хор визжащих мин;
И траурный в их захолустьях горн.
Где свечек взять на всех, на эту скорбь?
И лишь в глазах у тех, кто не отпет,
Затеплится святой прощальный свет.
Девичья бледность им покров на гроб;
Цветы им – нежность памяти светла,
Вечерний мрак – платки на зеркала.
Притча о Юноше и Старике
И встал Аврам, поленьев наколол,
Взял нож железный и огня с собой.
А там, на месте, отпрыск первородный
Рёк Исаак, заговорив: Отец мой,
Готовы и железо и огонь,
Но где ягнёнок к жертвоприношенью?
Тогда Аврам ремнём связал юнца,
В земле для крови сделал желобки,
И нож занёс, чтоб сына поразить.
Вдруг! Ангел возгласил к нему с небес:
Не поднимай на юношу руки,
Не делай ничего ему! Гляди,
Застрял баран рогами средь кустов,
Вот Жертва! Только старец всё равно
Сынка убил, и этим по цепочке
Он семя пол-Европы истребил.
Dulce et decorum est
Сладка и прекрасна за родину смерть.
Гораций
Посвящается Джесси Поуп – английской поэтессе, известной своей провоенной, ура-патриотической позицией во время Первой мировой войны.
Согнувшись, как бродяга под сумой,
И кашляя взахлёб, и матерясь,
Оставив вспышки боя за спиной,
Мы к лагерю вдали месили грязь.
Шли в полусне. Кто был без башмаков,
Хромал в кровавой юшке; все слепы;
Глухи; не слыша даже звук шлепков
Ипритных мин за спинами толпы.
Газ! ГАЗ! Живее, парни! – Неуклюжий
Противогаз прилажен впопыхах,
А кто-то всё ещё топтался в луже,
Барахтался, как в плотных облаках.
Сквозь муть стекла я видел: свет густой
Его волной зелёной накрывает.
И в каждом сне он вечно предо мной,
Хрипя, давясь, на землю оседает.
Когда б в кошмарном сне плелась ты за
Повозкой, на которой он лежал,
И пялилась на белые глаза,
И висельника дьявольский оскал,
И знала, как бурлит не кровь, а яд,
Из лёгких, ставших пеной, при толчке,
Как непристоен ядовитый смрад
От гнусных язв на бедном языке, –
Не впаривала б ты, дружок, окрест
Брехню детишкам, жадным до викторий,
О том, что Dulce et decorum est
Pro patria mori.
Смертный медальон
Пусть имя после смерти я порой
Оставить в сердце Лондона мечтал,
Где б, наконец, триумф летучий мой
Обрёл себе надолго пьедестал,
То нынче – нет; как жаждал, вспомнить грех,
Его укрыть от суеты мирской
Под сень священных кипарисов, тех,
Что вечно Китса стерегут покой.
Теперь скорее рад, что не грозит
Мне плит надгробных вычурная грусть;
Пусть медальон о смерти говорит.
Носи его без дат, мой друг, и пусть
Сердечный пульс целует день и ночь
То имя, что потом сотрётся прочь.
Anthem For Doomed Youth
What passing-bells for these who die as cattle?
Only the monstrous anger of the guns.
Only the stuttering rifles’ rapid rattle
Can patter out their hasty orisons.
No mockeries now for them; no prayers nor bells;
Nor any voice of mourning save the choirs,
The shrill, demented choirs of wailing shells;
And bugles calling for them from sad shires.
What candles may be held to speed them all?
Not in the hands of boys, but in their eyes
Shall shine the holy glimmers of good-byes.
The pallor of girls’ brows shall be their pall;
Their flowers the tenderness of patient minds,
And each slow dusk a drawing-down of blinds.
The Parable Of The Young Man And The Old
So Abram rose, and clave the wood, and went,
And took the fire with him, and a knife.
And as they sojourned, both of them together,
Isaac the first-born spake, and said, My Father,
Behold the preparations, fire and iron,
But where the lamb for this burnt-offering?
Then Abram bound the youth with belts and straps,
And builded parapets the trenches there,
And stretched forth the knife to slay his son.
When lo! an angel called him out of heaven,
Saying, Lay not thy hand upon the lad,
Neither do anything to him. Behold,
A ram, caught in a thicket by its horns;
Offer the Ram of Pride instead of him.
But the old man would not so, but slew his son,
And half the seed of Europe, one by one.
Dulce et decorum est
Bent double, like old beggars under sacks,
Knock-kneed, coughing like hags, we cursed through sludge,
Till on the haunting flares we turned out backs,
And towards our distant rest began to trudge.
Men marched asleep. Many had lost their boots,
But limped on, blood-shod. All went lame, all blind;
Drunk with fatigue; deaf even to the hoots
Of gas-shells dropping softly behind.
Gas! GAS! Quick, boys! – An ecstasy of fumbling
Fitting the clumsy helmets just in time,
But someone still was yelling out and stumbling
And flound’ring like a man in fire or lime.-
Dim through the misty panes and thick green light,
As under a green sea, I saw him drowning.
In all my dreams before my helpless sight
He plunges at me, guttering, choking, drowning.
If in some smothering dreams, you too could pace
Behind the wagon that we flung him in,
And watch the white eyes writhing in his face,
His hanging face, like a devil’s sick of sin,
If you could hear, at every jolt, the blood
Come gargling from the froth-corrupted lungs
Obscene as cancer, bitter as the cud
Of vile, incurable sores on innocent tongues,-
My friend, you would not tell with such high zest
To children ardent for some desperate glory,
The old Lie: Dulce et decorum est
Pro patria mori.
Sonnet To My Friend – With An Identity Disc
If ever I dreamed of my dead name
High in the heart of London, unsurpassed
By Time for ever, and the Fugitive, Fame,
There seeking a long sanctuary at last,
I better that; and recollect with shame
How once I longed to hide it from life’s heats
Under those holy cypresses, the same
That shade always the quiet place of Keats,
Now rather thank I God there is no risk
Of gravers scoring it with florid screed,
But let my death be memoried on this disc.
Wear it, sweet friend. Inscribe no date nor deed.
But may thy heart-beat kiss it night and day,
Until the name grow vague and wear away.
Марья Иванова
Родилась и выросла на Таймыре, большую часть жизни провела в Восточной Сибири, 20 лет в Санкт-Петербурге, последние несколько лет живёт в небольшом городке на востоке Венгрии. Закончила Иркутский институт иностранных языков им. Хо Ши Мина. В переводах больше всего привлекает и трогает тема Первой мировой войны – это, на взгляд переводчика, невозможной силы и честности поэзия. На пару книг, наверно, уже наработала, но публикаций пока никаких нет. Тем не менее, продолжение следует.