67 Views
Вслушайся
Что, думаете, кончилась Россия?
(показывая кукиш) Во-о!
“Особенности национальной охоты”
Вслушайся, в слово “сволочи”:
словно созвучие с волчьими
стаями – та ещё (сучья же!)
связка и звука и сущности.
Вслушайся: там за тополем
парень с работы топает
(кеды всё громче шаркают –
словно отсчёт пошаговый).
Тьма в подворотнях – чуткая.
Небо шепнуло: “чуда бы!”
Шёпот влетает в форточки
и выдыхает: “сволочи!..”
Детской площадки домики
взрослого дна – преддонники:
краска облезла пёстрая,
так и стоят – обоссаны.
Пара скамеек сломанных.
Плюй на четыре стороны:
круто в полночных шорохах
пиво глотать дешёвое,
важным казаться винтиком.
– Кто-то идёт, смотрите-ка!
Тьма в подворотнях – подлая.
Стаям не нужно повода:
стали, бежать, мол, некуда.
Скалятся мысли мелкие.
Отсвет фонарной жалости
в мелком не отражается.
Эй, ну какие нацики?
Вот ведь клыками клацают –
каждый с достойным отчеством!
Поиздеваться хочется!
– Врежь ему! Врежь ему! Врежь ему!
(…рвутся ракеты бешено…)
– Так ему! Так ему! Так ему!
(…злобно снаряды падают…)
Нет у подонков нации.
Бьют, потому что – нравится!..
Лужи от крови сочные
вздулись. По лужам сволочи
к пиву вернулись кислому,
к семьям вернутся – выспаться.
Вслушайся, парню кажется:
дочка не верит: “папа же
пообещал с зарплаты мне
новое платье с бантами…”
Жопа! Чего эстетствовать?
Жопа в семье соседской и
снова рассвет со спичками:
Жопа – среда привычная.
Здания смотрят каменно.
В небыль единство кануло.
В небе тоской изгаженном
слово смердит “сограждане”.
Побудизм
Да ты не спрашивай меня ни о чём.
Всегда по-нашему – всегда через край.
И потолок, как перевёрнутый чёлн.
И не с сиренью, а с сиренами май.
Всегда по-нашему: никто не успел
раскинуть кости – сжали в общий костяк.
И мне икается в прозрачной тоске,
в сорочке каина, в сорочьих вестях.
Горят дома вдали – жилые дома.
Нет красных линий больше.
Боже, Ты знал,
что раз придумал человек дважды два,
то станет тронным каждый карточный зал.
“Вперёд!” –
и всё внутри красиво болит:
всем нужен враг, как нужен выбитый клин,
как нужен лайк для невозвратных обид.
Иду по улице купить “Анальгин”.
“Из грязи – в князи” –
но не будет: вперёд.
В крови увязнуть тяжелей, чем в грязи.
Всегда по-нашему: великий народ,
но Достоевским только в школах – сквозит.
Горят дома вдали. Не спрашивай. Всё.
Я по теченью больше плыть не могу.
К чужой земле не привыкай, новосёл,
мы перед майским прошлым в вечном долгу.
Висит с бульваров в небе розовый пар.
Вестибулярно помню воздуха нить.
Но будет фото на айпад: – ай, упал! –
когда споткнусь на страшной мысли: “Простить”.
А вдали
А вдали, как копилка – денег,
лебедями – полна лебеда.
Семидневный сапог недели
семимильно направлен туда.
Но дороги всегда крест-накрест:
то ли ставят на будущем крест,
то ли крестят, хотя напрасно –
людям быстро добро надоест.
Истин нет, за вином попрёшься:
ключ в двери – безучастный металл,
на предвзятость и даль похожа
и любая за правду медаль.
Над проулком густые сети:
что инь-янь, что ать-два всё равно.
Лишь заветно смеются дети
и за это люблю свой район.
Привыкаешь к надменным ближним,
тем, кто мнят себя круче других.
Все под Богом, назад не выгнешь
даже радугу в форме дуги.
Слово “ближний” почти как “бывший”.
Суть значений – их значимость, но
окна словно с охранных вышек
смотрят вниз, а не в небо – давно.
Вместо веры – сто тысяч версий
(дрянь – все).
Вдаль, исчезая, летят:
лебединая к жизни верность,
“миру – мир!” – в голосах лебедят.
Неверные
Сидит Виталик пьёт пиво в аэропорту.
Умного парня Виталиком не назовут.
Пьёт пиво, закинув ногу на чемодан –
чемодан не его, а девушки, он ей:
“МАДАМ,
Я ЛЕЧУ В БЛАГОВЕЩЕНСК, ДАВАЙ, ПОЛЕТЕЛИ СО МНОЙ.”
Девушка испуганно крутит
(“НУ ЧЁ?”)
головой:
ищет полицию, высматривает – нет никого,
чемодан выхватывает, получает пинок ногой,
убегает подальше, Виталик хохочет вслед,
Виталик пьёт пиво, Виталику тридцать лет.
Валидатор поёт: рейс задержан на сто часов.
На этот рейс лишь Виталик пока и всё.
Виталик не злится, ему на рейс наплевать.
Его в Благовещенск к отцу отправила мать.
Она объяснила, что лучше так, чем в тюрьму.
Дала ему денег и он согласился: “УГУ.”
Включил телефон, там новости, там ХАМАС,
там ищут евреев везде, там бурление масс,
там у самолёта осматривают фюзеляж
(но хитрый еврей и в турбину пролезет аж!)
Виталик решил, что и он кого-то найдёт!
Взял пиво ещё и под пиво с хамсой бутерброд.
Виталик всегда заводилссся с полоборот…
Пошёл по рядам ожидающих: где-то здесь
враги притаились! Виталик на нервах весь.
Виталик на пиве, на хлебе и на хамсе.
Евреи, хохлы, пацифисты – достали все!
И тут появилась девочка лет пяти
с свистком. Показалось: с акцентом она свистит.
Ага, из Израиля.
– Сука, иди сюда!
Виталик погнался за девочкой, но беда
случилась не с кем-то другим, а конкретно с ним:
он словно куда-то упал, сигаретный дым
в лицо, на запястьях наручники, в яйцах зуд.
Исламского парня Виталиком не назовут.
– В расход его! – кто-то сказал и ударил в живот.
Две тысячи сорок пятый на свете год.
На храме Гроба господня победный флаг,
война позади. Иисуса убил Аллах.
Мигранты
Дворовую тьму освещают мигалки –
звучат заурядно, летят в никуда.
В Москве понедельник, луна и мигранты.
Курю у окна. На асфальте вода
былого потопа – в скучающей луже.
Былые предтечи – как морось легки.
Кто сильный – тот бьёт и людей, и баклуши,
кто слабый – тот верит в детей и стихи.
Есть узы подъездов, есть вера кварталов,
есть небо до самых чукотских яранг –
всё разное.
Даже в семейном и малом.
И лишь у мигрантов как-будто не так.
Единые бороды, гордые мысли –
согнуть всех Багровых, сказавших: “Не брат..! “
Курю и, действительно, дым коромыслом
висит, словно воздух московский – горбат.
Окно моё в ночь выпирает, как грыжа,
мой сын сноведения гуглит: “агу!”
Мой друг смотрит с неба.
Он мне говорил, что
в Москве хочет жить, поступить в МГУ.
Мигалки летят, остаются импланты
надежд – как деревья вдоль вечных дорог.
И некуда плюнуть повсюду мигранты.
Мигранты сильнее, чем русский плевок,
подобны потопу – их много, их больше
бессчётных квартир, что сдаются в наём.
Мой друг смотрит с неба,
а Красная площадь –
как с первой чеченской
тельняшка на нём.
На остановке
А автобусы ходят плохо.
Остановка полна людей.
Я стою и моя эпоха
не похожа на новый день.
Выжимает мороз сосульки
из укутанной в мех души.
И душа повторяет: Суки!
И асфальт до Кремля лежит.
“Денег нет, вы держитесь, мы же
не бросаем своих”, но суть
даже в выпавшем снеге дышит,
на который собаки ссут.
Мёрзнут люди, ещё не каясь
за детей, обнимая их.
Мёрзнут дети, ползёт “Икарус”
вдалеке, как счастливый миг.
Доползёт, но не хватит места
всем в его жестяном нутре.
Я останусь с другими вместе
ждать ещё, и ещё, и не
пропадает надежда. Только
пропадает сама страна
на заснеженных остановках.
– Ты величия хочешь? На!
Руины
Руины домов – словно руны останутся в вечности,
их небо запомнит и выбьет на каждом столбе.
Их будут читать тополя и живые скворечники,
и дети ещё не занявшие место в толпе.
Их будут читать инвалиды с больничными суднами,
как Библию боли, где Библия веры – пролог.
У боли сестра есть – щадящая стрелка секундная,
которая всякий предел соблюдает и срок.
Что принцип, что суть – лишь устои, точнее, условия
формальной задачи, в которой не важен ответ.
Опять облака разлетаются белыми совами
и мыши надежд заполняют безоблачный свет.
И тянется та же возня обречённая, мелкая.
Везут одиноких – в больницы, семейных – на фронт.
Кружатся опавшие листья секундными стрелками:
для всех, кто устал –
утешительный круговорот.
Для всех, кто грустит, глядя в окна бессонные, хрупкие –
клубок Ариадна в аренду у ветра взяла.
Держитесь.
Но нить, как идиллия в уличном рупоре –
не прочная: на сантиметр четыре узла.
Руины повсюду и даже внутри, как кисты они.
Всё ближе пространство – по странной
свободе
конца.
Сегодня почудилась родиной – осень пустынная
и стёкший желток
на пол
из золотого яйца.
Никто
Никто никому не поможет, никто не спасёт.
Последние ветви олив опадают кроваво
С осеннего солнца.
И лужи в провинции вправе
людей отражать, как второй многочисленный сорт.
Разбитый асфальт, переулков задрипанный вид.
Полвека домам. Переполненной школе – полвека.
Никто не поверит в уставшего ждать человека.
В России рецепт от усталости: пей “Компливит”!
Полвека назад за бананами (мальчик, не ной!)
стояли – теперь в МФЦ, в Пенсионном, в больницах…
Никто не заметил, что неуважение в принцип
легко возвели.
– Я за кем?
– Ты за целой страной.
Провинция – это страна. Остальное – Москва.
Количество свежих могил превратилось в гектары.
Никто не при чём.
Над грядущим мигрантская карма
растёт.
И растёт – украинского неба оскал.
Никто не поймёт. Обними возле дома траву.
Родная страна – для тебя.
Для неё ты – всего лишь
налогоплательщик. В траве, как в надеждах, утонешь,
надежды – заразны, узнают – башку оторвут.
Дворовые голуби стали ручными давно
за хлебные крошки.
Свобода – в крови, но не кормит.
В провинции лужи – людей отражают и кроме
людей –
то ли высь, то ли дождь,
то ли суть, то ли дно.
Кирилл Ликург
О себе: "Родился, живу и работаю в России. Имею высшее гуманитарное образование. Мне 48 лет. У меня крепкая большая семья."