18 Views
“Точка Зрения” публикует главы из “Грузинского блокнота” Татьяны Вольтской – “опыта изгнания из России и узнавания Грузии”.
Шакалы поют
Сегодня мы гуляем с Вероникой и ее знакомым Борисом, осевшим в Батуми лет пять назад. Он показывает нам мурал – во всю стену нарисована пятнистая собачка с короной на голове, зовут ее Купата, что значит Колбаска, она – местная знаменитость: живет на улице перед парком, и когда через дорогу переводят детей из детского сада, бросается вперед и останавливает машины. Этим она снискала всеобщую любовь и была удостоена личного настенного портрета.
Мы идем мимо бесконечных лотков с хурмой и гранатами, и Борис рассказывает, как к его знакомому на днях ни с того ни с сего подскочил человек, по-видимому, украинец, и стал кричать – вот что ты здесь делаешь? Поезжай в Россию и свергай Путина!
Что ж, эту чашу нам всем придется испить, мы ее, считай, только пригубили. С одной стороны, конечно, обидно, что Европа захлопывает двери именно перед противниками войны, с другой – чувствовать себя изгоем точно полезнее, чем избранным.
Мы не выдержали испытания победой, и теперь за это расплачивается полмира. Значит, нас ждет другое испытание – поражением. Это дает надежду – остановить проклятый круг бесконечного возвращения в пересохшее имперское русло. Легче всего смеяться над такими упованиями – мол, пустые мечтания, больной безнадежен. Но пока в стране остаются молодые люди, которым некуда и не на что уезжать, я не могу не уповать. Расстаться с надеждой – все равно что с жизнью.
* * * *
Узкий шатучий мостик с хлюпающими досками перекинут через речку Чорохи. Раньше мы видели только ее устье – к морю она подбирается кроткой тихоней, поблескивая шелковыми рукавами, а тут прыгает по камням растрепанной мегерой, шипит и ругается. Мостик дырявый, посередине прибита виляющая тропинка в одну доску, мы с Ваней идем, осторожно нащупывая путь, хватаясь за тонкую металлическую сетку, натянутую вместо перил. Когда мы завершаем опасный переход, на мостик ступает парень, явно местный, и уверенно пробегает по нему, ни за что не держась. Мы пристыженно вздыхаем.
Река шумно считает камни, дорога поднимается вверх – к другому мостику, вполне надежному, за которым на голубых железных воротах начертан знак местного водоканала – капля в треугольнике. За воротами – голубые цистерны водозаборной станции, за цистернами – светлые треугольники гор, позолоченных низким солнцем.
Мы с Ваней повадились бродить вечерами в горах в окрестностях Батуми, возвращаясь затемно. Когда мы идем к машине, ухо различает где-то далеко затейливый звуковой узор – шакалы поют. Вот так же они пели когда-то в Хайфе, куда мы приехали на Рождество и Новый год к милой моей подруге Фаине, и шестилетний Сима рисовал Деву Марию, Младенца на соломе, Иосифа, пастухов с крючковатыми посохами, ослика, быка, овечек, и ангелов, и, конечно, Звезду. А потом мы вырезали эти фигурки и развесили на нитках – на пальме, которую кто-то срубил и бросил во дворе, а мы подобрали и превратили в елку.
Хитрый шакал нащупал своим фальцетом тайную дверку в мозгу, и она приоткрылась, и оттуда хлынул рождественский свет – вот мы сидим в комнате, веселые двухнедельные гости, которым не хочется уезжать, и не знаем, какие мы счастливые, потому что в сумке у меня лежат обратные билеты, и в январе мы полетим домой, а сейчас у нас ни билетов, ни дома, а дорогу назад можно прочертить только вилами по воде – и где еще та вода и те вилы. И Фаины уже нет, и Сима сидит один в пустой квартире и грызет антоновку, которую мы с ним раньше собирали в четыре руки до последнего яблочка, а теперь половина останется лежать на земле, почернеет под снегом и пропадет.
Зеленский – это Фродо
Нету в Батуми осени, да и откуда ей взяться – сплошные вечнозеленые растения, пальмы, лавры. Даже платаны не желтеют, а ржавеют, листья мучительно скрючиваются на ветках, неряшливо сорят под ногами, а огромные орехи, чиркнув несколькими желтыми искрами, вдруг молча и стремительно опадают. Нету под ногами ворсистых желто-красных ковров, по которым бегают дети, подкидывая руками шуршащие огненные фонтаны. Нету кленов в царских порфирах, нету лип в сияющих нимбах, нету “в багрец и золото” одетых лесов, пронизанных пьянящим запахом увядания.
Осень – торжественный обряд перехода, без которого невозможно смириться с грядущей белой пустыней, анти-жизнью зимы, долгим снегом, который кажется вечностью. Но в Грузии не бывает таких бездонных снегов, вот и осени огненной нету – все справедливо. Но я все равно ищу ее жадными глазами, и вот, вторая удача за неделю – опять клен с маленькими лучистыми звездочками, чуть тронутыми лихорадкой, порозовевшими, стоит на углу. Ему, конечно, далеко до наших пылающих кленов, но все равно – как же я благодарна ему за эти красные отсветы, будто до меня долетело эхо из наших дворов.
* * * *
Сегодня меня вдруг осенило: Зеленский – это вылитый Фродо. Сказала Симе – он засмеялся. И правда – Зеленскому ведь тоже выпала, казалось бы, непосильная ноша – уничтожить кольцо всевластия, и он эту ношу несет, хотя никто не подозревал в нем, маленьком веселом хоббите, этих могучих сил, этой твердости и изворотливости.
Мы с Симой увлекаемся сходством – соблазнительно дорисовать картину: разве не полыхают в Мордоре зловещие горны, разве не куется в подземельях страшное оружие, разве не множатся орды оскаленных орков, готовых броситься на все живое, нежное, цветущее? Конечно, Путин под Саурона не канает – жидковат, а что он вылитый Голум, так это давно замечено. Но с тех пор он прошел большой путь, и мы сходимся на том, что теперь это – странная помесь Голума и Саурона: недостаток мощного обаяния зла восполняется студенистой чекистской сущностью, вызывающей гадливое изумление.
Да и Средиземье постепенно приходит в движение, бурлит, закипает. Глядя, как наши ракеты и дроны уничтожают украинские электростанции, я как будто вижу огромного каменного тролля, лупящего корявым молотом по маленьким хоббитам, а они отпрыгивают, уворачиваются и как будто совсем не боятся быть разможженными, – им бы только дождаться первого солнечного луча, который клюнет тупую троллеву башку в бугристую макушку генерала Суровикина – и он так и застынет, как был, замахнувшись над головой великанской штуковиной в волосатых ручищах.
Помню я в тихом зеленом Оксфорде кирпичную башню, где сидел умница Толкиен, писал про свое Средиземье – и как в воду глядел. Только бы все кончилось не хуже, чем у него.
Звияд
Мы с Ваней идем по горе – ехали мимо, увидели несколько маленьких желто-красных деревьев, похожих на рябинки, и решили завернуть – здесь точно проходила осень, вон ее следы. Но стоило выйти из машины, деревца куда-то попрятались, остался только зеленый ореховый лес с редкими желтыми прочерками, да сады, полные торжественной оранжевой хурмы. По одному саду бродит несметное количество куриц, хозяева копаются в огороде, в ограду из сетки-рабицы вплетается лавр, усыпанный редкими черными ягодами. Лавра тут вообще много – за поворотом я срываю небольшой букет, предвкушая, какие ароматные будут у меня супы.
Мы поворачиваем назад, навстречу идет седой мужик с рыжей коровой – как же он похож на одного ученого, мужа моей подруги! Мужик останавливается, спрашивает, откуда мы. Слово Петербург – волшебное: услышав его, грузинский человек обычно говорит – о-о-о, Ленинград! – его лицо озаряется светом, а дальше возможны варианты – либо он в Ленинграде бывал, и тогда его о-о-о – вполне радостное и даже гордое, либо не успел побывать, и тогда в о-о-о могут прокрасться нотки сожаления и тихой грусти об упущенном счастье. О-о-о седого мужика – иное.
– Меня зовут Звияд. Знаете, я один дома, пойдемте ко мне, посидим, выпьем кофе – и мы, повинуясь заговорщицкому взмаху его руки, следуем за ним и за его коровой, которая, войдя в ворота, тут же ныряет вниз, в сад, к капустным грядкам и апельсиновым деревьям. Звияд бросается за коровой и, наставив ее на путь истинный, ведет нас на второй этаж. Пышная лестница из искусственного мрамора впадает в галерею, с который открывается такой вид на долину реки и на горы, что мы надолго прилипаем к перилам.
Далеко внизу, за садами, вьется едва заметная плоская речка, у воды бродит белая цапля – Ваня заметил ее в бинокль, а я могу разглядеть светлую точку и так, правда, с трудом. Сады стекают вниз мягкими складками, соседний дом внизу, как на ладони – вон дети играют у стены, вон бегает черная собака, встреченная нами раньше, вон пестрая домашняя утварь свалена под навесом, вон молодая женщина и девочка-подросток развешивают белье, свернувшееся клубком в желтом тазу. Мы смотрим на этот дом с одной стороны, а с другой на него смотрят горы, освещенные солнцем. На самые дальние и самые высокие, с голыми вершинами, недавно лег снег.
Интересно, что чувствует человек, если за каждым его движением с детства пристально следят горы? Их взгляд не может не отразиться на душе – и кто знает, строже она становится из-за их вечного присутствия или, наоборот, легкомысленнее: когда рядом все время такое, то зачем печалиться по пустякам.
Звияд бежит в сад, долго шуршит где-то под балконом, переходя от дерева к дереву, старательно выбирая спелые мандарины и наполняя ими большой полиэтиленовый мешок. Наконец, он возвращается и зовет нас в дом. В гостиной холодно, ни здесь, ни в других комнатах отопления нет – зато мебель дорогая, красного дерева, вся в завитках и на гнутых ножках. Кухня тоже с иголочки, новенькая, нарядная, а главное – это единственное место, где зимой тепло. Звияд с гордостью показывает нам буржуйку, весьма внушительную, длинную, с просторным местом для готовки.
– Это все женщинам надо, знаете, они требуют, чтобы варить-жарить было удобно, – объясняет он, как бы извиняясь за слишком большую печку.
Мы возвращаемся в гостиную и садимся на диван – не снимая курток. План застолья изменился – вместо кофе на столе фрукты и бутылка желтоватой медовухи. Я за рулем, Ваня не большой любитель крепкого, но дело в ритуале. Поиск тарелок в буфете дается хозяину с трудом – видно, что этим заведует женщина, которой сейчас нет дома, но все же он худо-бедно справляется, а между делом рассказывает про себя.
– Я первые 40 лет прожил плохо, – дружил с ворами в законе. Правда, уже давно с этим завязал – я и сейчас их всех знаю, кого не убили, но у меня граница: вот тут вы, а тут я, и в ваши дела я не лезу. Да и жена у меня майор полиции. – Звияд разливает медовуху, а я мысленно поздравляю его с удачным выбором супруги, видимо, предрешившим мирный характер второй половины его жизни.
Лицо у Звияда худое, покрытое недельной щетиной, рот запавший – зубов не хватает, глаза горят влажным блеском. Он сидит в кресле, кутаясь в длинную вязаную кофту, то надевая, то снимая с коротко стриженой головы капюшон фланелевой толстовки. Страшно волнуясь, он излагает нам свой взгляд на то, как все дружно жили в Советском Союзе, на козни Америки, которая все испортила, на мировой заговор, и на то, что геи – это нормально, они всегда были, но вот гей-парады… почему я должен объяснять своей 10-летней внучке, что это там за мужик с бородой и в бикини, – руки Звияда начинают ходить ходуном, он заикается, взглядом ища нашей поддержки, я лихорадочно думаю, как бы его поскорей прервать – и прошу рассказать, кто строил этот дом. – Дедушка, – охотно переключается Звияд, – он у нас с 1906 года, всегда здесь жил, был почетным таксистом. И отец тоже водителем был. – А кто играет на пианино? – не унимаюсь я, не давая Звияду вернуться к взрывоопасной теме. – Внучка. Когда она у нас ночует, с таким трудом ее надо в школу будить, вы не представляете, и на музыку тоже идти не хочет, скандалит по пятнадцать минут. Я ее сам в школу отвожу, и на кружки тоже, тут совсем недалеко.
Видно, как Звияд любит внучку – у него их две, младшей всего полтора. Разговор перепрыгивает, как горная речка, с камня на камень, и в какой-то момент касается марихуаны – Звияд знает, как ее правильно курить – не целыми днями с утра пораньше, как некоторые, а только вечером, когда переделаны все дела, все расставлено по полочкам, и ты уже больше ничем не занят. В этом интересном вопросе мы с Ваней совсем не можем поддержать разговор – съев пополам огромную багровую хурму, мы благодарим Звияда и прощаемся. Напоследок он показывает нам первый этаж дома, где пока что – одни бетонные стены и стол, заваленный хурмой, остальное еще предстоит построить. – Ну, пока денег особо нет, но доделаем как-нибудь, вы же знаете, как это бывает – где-то купишь, где-то украдешь, – улыбается Звияд. В саду цветут розы, одну он пытается сорвать, но роза не дается, колется и так и остается висеть на перекрученной веточке. Наконец, Звияд провожает нас за ворота, выводит на дорогу, извиняется, что дальше идти не может: надо всех кормить – корову, собак, кота – и сует в руки мешок мандаринов.
Мы идем к машине, не веря своей удаче – искали осень, а побывали в грузинском доме – раньше мы на такие только издали любовались. Интересный чувак этот Звияд, дай Бог ему не знаться больше со своими прежними дружками, а, впрочем, он в надежных руках. Мы смеемся, а у меня в ушах звучит песня “Помню, помню, помню я…” – бессмертный воровской романс, который пел нам с Симой Котэ.
* * * *
Солнце только что зашло, но ловцы заката не уходят с берега, будто ждут чего-то еще. И действительно, когда тяжелая огненная капля погружается в воду, все только начинается: оранжевое зарево на небе ширится, на воде появляется ртутный блеск, она розовеет, голубеет, неуловимо расшатывает небо и наконец, опрокидывает его на себя, как банку с краской, стоящую на краю стола. Радужные языки растекаются, и короткие сутулые волны, навьючив себе на спины куски небес, с силой разбивают их о мокрую гальку. Закат – время великого обмана, смешения небесного и земного, время сомнения и соблазна.
Я не дожидаюсь, когда отполыхает феерия над головой, когда лоснящаяся вода прекратит притворяться небом и погаснет, когда круглые бочки волн перестанут выбрасываться на берег, – и ухожу, пересекая бульвар, задевая головой пальмовый лист, отзывающийся легким деревянным треском – будто это и не лист вовсе, а горстка щепок, костяшки сломанного веера.
“Совесть моя украинка”
Платаны нежно гладят порыжелыми руками осыпающиеся карнизы. Осень и старый Тбилиси – это синонимы: светлые стволы – продолжение стен, таких же серых с прозеленью, пятнистых, с выцветшей краской, скрюченные подсохшие листья облетают – штукатуркой, кусочками лепнины, оконным замком, вензелем над аркой, амуром, львом, гипсовой гирляндой. Нет больше границы между живым и неживым, каменным и древесным, дома и листья ветшают, рассыхаются, наливаются легким внутренним светом – отблеском погасшего огня.
Вот она где, осень – сколько я искала ее, а она оказалась в Тбилиси, и сам Тбилиси обернулся – осенью, совсем не такой, как в Петербурге. У нас – имперские золото и порфира, которую срывают взбунтовавшиеся холода, а здесь – медь, разгорающаяся внутренним жаром, котел, поставленный на невидимое пламя, – я хожу и ловлю дрожащими ноздрями запах, но он не дается, ускользает в небеса.
Я здесь не просто так – у нас с Вадиком Жуком вышла книжка стихов, названная его строчкой – “Совесть моя украинка”, и Вадик – ура! – приехал в Грузию, и завтра у нас презентация в пространстве DOM на прекрасной улице Бетлеме, а еще через три дня в Доме писателей на прекрасной улице Мачабели. Но главное – что сам Вадик здесь, друг мой, московский и питерский сразу – и значит, прежняя моя жизнь тоже немножко со мною. Он-то в Тбилиси раньше бывал, в отличие от меня, и теперь мы ходим – а город-то уже немножко мой, и я машу руками – туда посмотри, и туда, и еще в этот дворик, ну разве можно сюда не заглянуть.
Мы живем на маленькой и уютной улице Сундукиани, где я когда-то думала снять квартиру, да не вышло, но, видимо, некая тайная тропа все же приводит меня в это место, и вот теперь я таки сняла эти две комнаты на неделю, на время наших выступлений – это дешевле, чем в отеле, и можно сварить куриный суп, а не бегать по ресторанам. Мы идем под чугунными балконами с зеленой патиной на тяжелых завитках, посреди платанов, ласкающих стены медными ладонями, и стены осыпаются на глазах, и листья осыпаются, но жизнь еще длится непостижимым образом, против всех законов физики и прочих наук.
Выступать-то мы собираемся, однако, книжку нам из Киева так и не привезли – по правилам окаянного времени украинская почта не пересылает книг на русском языке. Обескураженный наш издатель сделал две попытки переслать их иными хитрыми путями, но оба гонца до нас так и не добрались. А мы так старались, изобретая обложку, и придумал ее, конечно, Вадик: наши имена и название книжки – на дорожных указателях, точно таких же, как в Украине.
Но пусть бумажная книжка и не доехала, а зальчик на улице Бетлеме все-таки полон – а я-то боялась, что никто не придет. Но, по счастью, пришли, и вот, мы читаем, как всегда, по очереди, это ведь уже вторая наша общая “украинская” книжка, первая вышла после 2014 года. И как же славно мы представляли ее тогда и в Петербурге, и в Москве, и в Киеве, а теперь ни в России таких стихов уже не прочтешь, ни в Украину не доедешь, заколодела дорога прямоезжая, как говорится в былине, в крови потонула. Но речь существует не сама по себе, она ищет уха, в которое можно влететь, иначе она не имеет смысла, стихи должны быть произнесены вслух – и вот, они качаются в теплом грузинском воздухе, и медные платаны повторяют их за окном.
Телеграм-канал Татьяны Вольтской: https://t.me/voltskaya
Татьяна Вольтская
Татьяна Вольтская — российская поэтесса, журналистка, литературный критик, эссеист. Родилась в Ленинграде. Окончила Ленинградский институт культуры. С 1990 года публиковалась как журналист в газете «Невское время», «Литературной газете», «Общей газете», «Русской мысли» и других изданиях. В 1994 году выпустила первую книгу стихов; к 2022 году - автор одиннадцати поэтических сборников. Стихи переводились на шведский, голландский, финский, итальянский, английский, литовский языки. Член Союза писателей Санкт-Петербурга и Союза журналистов Санкт-Петербурга. Осенью 2022 года приняла участие в работе ансамбля "Сад Мандельштама" в дебютном альбоме коллектива "Белая ложь". С весны 2022 года проживает в Тбилиси.