11 Views
Неделя. Такая же, как и предыдущие. Следующая, — можно сказать наперед, — потянется теми же скучными днями.
Как долго они тянутся!
«Особенно для девочки, наверно…»
Дождь, ветер, грязь … Дождь, ветер, лагерь … Колесница, кресты, кресты под дождем, выходной … «Не хочу в школу», ветер, … «как хочешь», лагерь. Крезанутся можно от всего этого…
Ни вчера, ни сегодня маленькая ученица в школу не ходила — попросилась на каникулы: «устала». Зашедшего строго по расписанию в воскресенье Нисохорма убалтывала, наверно, минут десять, и архонт, поломавшись перед ребенком, с понедельника отпустил своего заместителя по отряду в отпуск.
Уговаривать девочки умеют.
Вот только на свою беду или радость — неясно… Это же надо было вчера случиться «та-ко-му»! Нет, когда, еще полчаса поуламывав переданного самим архонтом в ее личное распоряжение хозяина и поехав с ним в степь — к крестам, на то место (ведь в школе мальчишки рассказывали) — там с холма (ближе он не пустил), увидела распятых на пепле, это было еще не страшно. Но потом, когда возвратились в город… Шли одни, по пустой улице…
— Нисохорм…
— Что? — маленькая вздрагивает.
— Нисохорм просил тебе передать, что приглашает нас на обед. Пойдем?
— Не-е. Что-то не хочется, — девочка действительно устала.
— Поиграешь с его сыном? — И я делаю небольшую проверку. — Он ведь хороший мальчик: в прошлый раз вы так весело вместе играли, — про себя, — что я чуть не сдох от зависти…
— Да ну, — тянет ребенок и морщится, чем и заставляет мою до трещинок напряженную грудь разжаться и облить ребра свежайшим настоем кислорода. Девочка поясняет:
— Он в носу ковыряется.
«Прекрасно, мальчик! Ковыряйся дальше!»
— А последний раз он меня спросил…
— Ну-ну, продолжай…
— …Кто я тебе такая.
— Да?
«Милая моя, через десять лет: мне за тридцать — тебе около двадцати, и ответ был бы естественным, а пока…»
— Ну и что ты ответила?
Девочка сожалеет о сказанном:
— А ничего не сказала.
— Правда?
— Правда. А что надо говорить?
— А что бы ты сама хотела?
Ребенок, подумав, начинает сердиться. Теребит одеяло, — пальчики, наверно, показывают, как бы они хотели меня задушить. Но все-таки, еще немного поразмышляв и, вероятно, найдя какой-то ответ, оставляют одеяло в покое.
— А может, пойдем к тебе в лагерь? Там интересно, — тебя даже взрослые дяди слушаются. А я из арбалета выстрелю! А опять пальчик прищемит, — будешь плакать.
Маленькая вдруг находит и загорается:
— А на море? Пошли гулять по морю! Там никого нет. Пройдем через город и будем ходить по… как ты говорил?..
— По замурованным волнам.
— Да, по замурованным волнам…
«Запомнила же!»
— Оденешься сама?
— Ага.
— А мы на море идем, — обгоняя девочкины шажки, скатилось старику на вздрогнувшую голову…
— А-а, — непонимающе, стараясь выглядеть понимающим, выдавил он, пробуя все-таки понять такое оживление, разбившее его дремоту.
— Будем строить снежную крепость или в снежки играть, — маленькая спрыгнула с нижней ступеньки.
— Ну-ну, — старик поднял глаза и на меня, — на море… Может, пирожков возьмете? На дорогу!
Я молчаливо подхожу к стойке, — он начал суетиться («Удивительно, до чего полезный старикан!»), и, порывшись в своих невидимых начальству из-за высокой перегородки кладовых, отдуваясь, вытащил тяжелый лоток.
Беру три штуки:
— А ничего, еще теплые!
Девочка остановилась в дверях, всем своим видом поторапливая.
Лоток прибирается.
— Там же сейчас скучища!
Пока ребенок прячет один пирожок в карман, наш седой ангел-кормитель прячет лоток обратно в недра стойки.
— А ничего, еще теплые… И ничего не скучища! — обрывает разговор сладким укусом маленькая. Пережевывания задираются вверх, — пвафда?
— Правда, правда… Идем!
— А как пойдем? Через базар или напрямик? — подходя к нужному повороту, интересуется маленькая.
Мы минуем ненужную улицу.
— Напрямик — там меньше людей.
— Это как вчера? — Два испачканных пальчика на ходу успевают на мгновенье опуститься, чиркнуть по гадкому, просевшему сугробу и вытираются об мех шубки.
— Как вчера, как вчера… — Мне наплевать на детские намеки… — Не беспокойся: того, что было вчера, от меня больше не увидишь.
Вчера, после того как колесница была отпущена, прогулка по городу тоже продолжалась пешком.
«Больше ради девочки, конечно…»
Было пусто — ни одного человека. Ветки редких деревьев над головой под ногами резались в дребезгах луж. Только ведомый своим маленьким поводырем хозяин ничего этого тогда не замечал. Ослепленные глаза в предчувствии чего-то глубоко дышали неизвестностью. Наверно, воздух вчера стоял какой-то не такой… Даже вспоминать противно! В зрачках сметая окружающее: деревья, стены домов, улицу и небо, — неслись мутным потоком прошедшие дни… Куда-то подевались все ориентиры, и, когда даже мостовая перестала прощупываться, пришлось остановиться.
Лишь тогда начало постепенно светлеть, но ненадолго…
Мы оказались в тупике. Две ладошки сжимали бесчувственную руку, но выхода не было.
Потом пригоршнями век глаза хватали что-то на углу, пытаясь выбраться по свалке мусора, и дергались оттуда — нет, не то! Стучались в чужие ворота— и тут же плевались ресницей.
А потом было четко-четко: крыши, крыши (девочка дергала руку, но посмотреть на нее не было сил), противное небо неба…
Глаза срывались, бегали, не имея сил закрыться: то улетали, то приземлялись — судорожно… Как голодный — протухшее, впитывали открывшиеся им дома небо, — но и серую мостовую, пытались спрятаться под ногами, складывая все это в невыносимый комок где-то у горла.
А тот уже начинал подниматься вверх, и глаза устало туманились, но, — чтобы не было пути назад, — затягивали внутрь последними усилиями какую-то гадость — кажется, тучи… И надпись на стене…
Эта горечь раздавила горло: сколько не сглатывай — безрезультатно…
Выручили глаза: их затошнило сухим плачем.
Только сквозь глубокие вздохи к небу было слышно, что чья-то удивленная жалость гладит мне ладонь…
С утра похолодало. Со стороны улицы белого моря дул ветер, и стены домов «пригаванийской» улицы — сплошь покрыты блестящей коркой застывшего ночного дождя.
Маленькая идет — где-то подобрала палку и на ходу драмсует этим окоченевшим орудием по застекленным стенам, то оставляя белые разрывы вмятин, то — неглубокие, но в несколько метров царапины. В другой ручке доедается медленный пирожок.
Гавань пуста.
Лишь какая-то фигура стоит одиноким наблюдателем за застывшим морем у самого причала, высматривая, наверное, заблудившийся в этих местах ледокол. Другие корабли не могут плавать в это время года. Увидела нас и пошла прочь…
Вытащенные на зиму корабли стоят в пустых полудоках несколькими остромачтовыми рядами в небо. Одному — самому грузному и особенно некрасивому — не хватило места, и он так и остался зимовать, до середины вытащенный на берег одной половиной, расхлюпывая по кромке кормы незамерзающую вокруг него воду.
Зимнее море.
По замершей, пустой гавани мы спускаемся на его снежный лед.
Несколько секунд неуверенности в его прочности прерывается детским: «Идем туда — далеко…» И девочка бежит вперед.
Она отбежала на безопасное расстояние и остановилась, обернувшись: что он — застывший, неподвижный на фоне мрачно остывших набережных зданий — будет делать?
Одна, на море…
Моментально придумываю и — под детский леденящий и без того ледяное море крик, — пригнувшись, бросаюсь за своей неосторожной жертвой, как волк-одиночка.
«Убежать от него побыстрей!» — Ребенок, с бесполезными усилиями проваливаясь в снег, применяет всю сноровку, полученную на уроках гимнастики. Но в лагере учат лучше и расстояние неуклонно сокращается.
Остаются последние метры, и из догоняющей глотки за спиной вырывается ужасающий (ножки на бегу едва не подкосились), торжествующий, — куда там песням, которые «он» слушает, — рык.
Маленькая визжит и изо всех своих ослабевших силенок стремится напоследок побольше навспарывать снежный живот парализованной воды.
Несколько громадных прыжков, — и визжащая добыча валится вместе с преследователем в снег. Я тыкаюсь пастью в рысью шубку-шкурку. Девочка переворачивается подо мной, — игра окончена, — и хохочет. Радостные щечки, носик и подбородок — в белых ошметках.
Она выкарабкивается из-под привставшей тяжести и, как недобитый зверенок, на всех четырех, — неудобно, но это последний шанс, — пытается ускользнуть.
Еще один бросок, моя рука хватает не успевшую ножку, — тяжесть наваливается снова, и жертва сломлено застывает, — только ручки пытаются защитить лицо от свирепых клыков.
Страшные лапы просовываются под живот, и мы начинаем кувыркаться по снегу одним серо-черным клубком.
Небо — снег — синее — белое — снова синее: два лица задыхаются друг в друга.
Выбрав очень правильный момент, останавливаю это «ледовое побоище». Мой победитель сидит сверху и не спешит прикончить поверженное тело. Только ручками уперлась в грудь.
Схватка окончена. Убитых нет. Один взят в плен.
Поднимаемся. Я оглядываюсь: по снежному льду сюда за нами пришли лишь наши следы и перекатывающиеся матрицы двух спин.
Издали Танаис и не кажется таким мрачным, как на самом деле…
Девочка все еще прерывисто дышит.
Я тоже не спешу прийти в себя: «Еще бы чего-нибудь придумать…»
— Здорово вообще, а?!
— И мне! — отозвалась маленькая.
— Глянь, на солнце не больно смотреть…
— Правда, — согласилась она через секунду.
— А вон там, на противоположной стороне …
Если бы сейчас проплывала лодка — пустая, и без никого…
— По снегу? Значит, она снежная!
Представление такой сюрреалистической картины толкает глубже…
— Только ее не видно. А вот если бы она сейчас плыла под нами, подо льдом…
— Подледная лодка? — уточнила маленькая.
— Подводная. Она называлась бы подводной.
— Может…
— Ты ничего не слышишь?
— Что? Она под нами? Под ногами?.. Трещит…
«Действительно трещит, гад!»
— Черт, это лед!
За треском сразу появились трещины.
— Мы на промоине. Бежим отсюда!
— Давай, — хватаю маленькую на руки, — так быстрее!
И — где по щиколотки и поскальзываясь, где чуть ни по колено в снегу, едва не падая (когда горло уже сказало: «Хватит!») — выбегаем на твердое место.
— Успели! — она быстро спрыгнула.
— Только ноги промочили. Ну, ты как?
— И я тоже…
— Ну, забирайся на кровать — отогревайся…
Сам отхожу к окну:
— Завтра в школу пойдешь?
— Нет, — устало тянет ребенок.
— Почему?
Ответ, подумав, соглашается произнестись не сразу:
— Ну…
Дальше следует мое: «А наплевать…»
— На прошлой неделе два мальчика целовали двух девочек…
Мысли в башке поливают асфальт.
— А что же они не пожаловались учителю?
— А он их сам заставлял это делать. За плохие ответы.
Отворачиваюсь от черной гадости, которая мокнет под окном. «Значит, пускай учатся лучше…»
В промежутке между слезящимися от сквозняка морганиями, маленькая на мое оборачивание к ней успевает лишь оторвать ладошку от колена неудобной ноги под собой. Начинает вытягивать затекшую ступню, — и плотояднейший из взглядов замирает, застывает в увиденном. Стоп-кадр. Стоп. Ст…
Домашнее платье лежит на кровати. Девочка осталась на подушке с другого края.
Подхожу. Сел рядом.
— А еще…
Медленно-медленно потянулся к ней.
Она спешит воспользоваться моментом:
— Так я завтра в школу не пойду?..
— Не пойдешь! — Ладонь останавливается между сжатых коленок. Маленькая смотрит так внимательно, что было бы преступлением продолжать.
— Слушай, а ты мне расскажешь про ту картину? — вдруг взбрело ей в голову.
— Какую еще картину?
— Ну, ту, последнюю, которую ты у меня в альбоме нарисовал…
— Расскажу как-нибудь. Только не сейчас. В другой раз. Хорошо?
Она пожимает плечиками.
«Если тихонечко, то можно дотронуться снова…»
— Ты опять? — возмущается палач моих хороших настроений.
— Что? — рука не убирается, — я тебе очень надоел?
Мы сидим еще немного.
— Что?
— За этот месяц, — уточняю я.
Маленькая опускает головку, — («в самом деле!») чего только не было за этот месяц… Уставилась в колено сидящего рядом, ожидающего допросчика… И не в силах поднять глазок ( «на него, на эти дни…»), вдруг замотала, — волосы не больно посекли лицо. Все же посмотрела вверх — на меня: подлый хозяин, со своим особым взглядом прямо ей навстречу, молчит.
— И все-таки с другими девочками такого не делают…
— Да-а? А ты откуда знаешь? Ты что, их об этом спрашивала?
— Да.
— Сумасшедшая! Надеюсь, о себе не рассказывала?
Она смотрит, — в маленькой головке вертится куча догадливых идеек.
— Расскажу-расскажу! И девочкам расскажу, — личико для убедительности кивает, — и…
— … И учителю расскажу, — идиотски передразниваю я.
— Нет, — она замолкает,— ему не скажу. Он какой-то дурной.
— Ну, тогда по дороге в школу — всем прохожим!
— Да-да-да, — подхватывает маленькая.
— А что же? Может, прямо сейчас? Вот окно. Кричи!
Она смотрит так, чтобы можно было подумать, что она решается, и затем пытается встать. Я не удерживаю.
— Ага, ага, — только подбодряю, — а заодно крикни: «Все под знамена Спартака! Руки прочь от Танаиса, и Свободу рабам!» — может, кто и поддержит…
Это все-таки сбивает ее с толку.
Сжалившись, обрываю паузу своим падением рядом с маленькой ножкой и переворачиваюсь на спину. В таком положении: я ниже — она выше, — девочка чувствует себя более-менее на равных. Она расслабляется.
Мне только того и надо!
Маленькая обдумывает сказанное («Ведь маленькая еще, как она может такое обдумывать…») и ведь знает, что я буду сейчас делать, и все равно будто бы вдумывается — внутрь себя…
Я словил холодок детской пятки и запихнул ее на собственный живот.
— А угадай, что мы будем сейчас делать?
Девочка сперва пожимает ладошки и догадывается:
— Не хочу! — Захваченная в плен ножка старается вырваться, — я сжимаю крепче, и ей на помощь устремляется вторая. — Не хочу… Не хочу… Не хочу…
Я не выпускаю:
— Не хочешь угадывать или делать?
Маленькая оставляет попытки и кривится:
— Делать.
Заранее придуманное: «А если я буду осторожно?» — заставляет ее насторожиться.
— Это как?.. — она в недоумении, — …и туда не будешь ничего?..
— Нет, не буду. — Я настойчиво жду.
Девочка недоверчиво приглядывается.
В качестве доброго жеста освобождаю ножку, — она тут же сбегает.
Но что-то в ребенке уже сдвинулось:
— И делать больно не будешь?.. Поклянись!
Спешу:
— Чтоб я съел свое ухо!
Звучит убедительно. И все же она еще опасается:
— Да?
— Да!
И чуть тихо — скорее видно, чем слышно — из маленьких, слабых легких, которые я иногда в порыве безобразной нежности обхватываю руками, прижимая к себе, просачивается:
— Тогда — да.
Я наклоняюсь в глубину ребенка — в то место вздрогнувшей теплоты («У тебя пальцы холодные!»), куда после страшной клятвы прикоснулась рука.
Еще одно прикосновение выводит ее из оцепенения, и она только пристально следит за движениями рук по ней. Немного отстраняюсь: одежды — как правильно — нет.
Целую в самое узкое место и ниже. Касаясь мелко сжимающихся от страшного доверия коленок и затянувшейся трещинки — места вечного поскальзывания моих мозгов, — можно лишь затянуться маленькой: кое-как выпрямиться и поцеловать в волосы, а потом только отовсюду вызывать, задыхаться невесомостью…
«Сегодня ночью мне, по-моему, приснится, что, кажется, я понимаю лесбиянок…»
