14 Views
Мадригал Генриха VIII
Не строя городов, не написав сонату,
земную жизнь пройдя до самого почти,
бессонницу делю с товарищем мохнатым,
на кухню ей и мне примерно по пути.
В глубокой тишине ворчит электрочайник,
отсчитывают ночь размеренно часы,
семейство крепко спит, лишь мы глядим печально:
я – на судьбу, она – на ломтик колбасы.
Вот сахар, вот лимон, вот ром – плесну немножко,
а в наши-то края уже зима летит.
Добычу поделив, идем обратно с кошкой.
Ей – спать на сундуке, мне – флейта говорит,
что брось ты это всё, иди уже, иди,
там море впереди, там море впереди…
Company with honesty
is virtue vices to flee.
Company is good and ill
but every man has his free will.
the best ensue
the worst eschew
my mind shall be.
virtue to use
vice to refuse
thus shall I use me
Адвент 2024. Первая свеча
В отсыревших, потраченных молью легких моих
не слишком-то много теперь кислорода.
Я смотрю на девчонку, которую хлещут водою. Декабрь. Она за свободу.
Я смотрю на юных солдат. На детей, что досыпают в мамаде
в плюшевых теплых пижамах.
Я читаю, что пишут об этом их мамы. И молчу об этих детях и этих мамах.
Я смотрю на пожары, на рушащиеся дома, на заснятые наскоро взрывы.
Там минуту назад были люди. Минуту назад были живы.
Мою подругу тошнит стихами. В каждом пятом – зайки, мышки и птички.
А в остальных – дикий вой, хрип последнего ужаса, зарифмованный в силу хорошего воспитания и старой полезной привычки.
Привыкнуть к аду нельзя, но как быть, если нельзя не привыкнуть…
Друзья мои пишут письма в тюрьму, чтоб на миг человека истерзанного
окликнуть,
прикоснуться строчкой, бумажным голубем, самолетиком, буквами испещренным.
Я смотрю и слушаю тех, кто говорит, бормочет, бредит ночью бессонно.
Я свидетель. Мы все свидетели. Нас не вызовут, мы обо всем забудем.
Руку на Библию класть не будем. “Ваша честь, я расскажу все, что помню, без утайки и с полным сознанием долга” – тоже не будем.
У меня не хватает силы в потрепанных легких, чтобы просто сказать:
да будьте вы прокляты, сволочи, мироубийцы, людожеры, насильники, сколько же можно, блять…
Они и так уже прокляты. Знают это – живут согласно проклятию. Жирною ложью сквернят уста. Присягают тьме.
Господи. Дай нам воздуха. В этом пространстве неправды и боли мы все давно не в своем уме.
Давно не в своем уме.
Imposibilidad
А была бы я капуста,
а была бы ты морковка,
а она была бы луком,
мы бы жили без забот.
Нас бы мыли и любили,
мелко резали, крошили,
а потом пускали в новый,
звонкий, чистый, жаркий дом.
Там бы ждал нас Пал Семеныч,
и бурлил, и испарялся,
и златистые колечки
по поверхности пускал.
Мы бы плавали, резвились,
проникались ароматом
и смягчались постепенно,
пониманьем размягчась.
Но реальность нестерпима.
Я селедка.
Ты кирпич.
Los alces son animales muy extraños
Слушай, Лось, – говорит Лось,
Ты вот это вот, Лось, брось.
Ты же призрак зимних болот,
ты в тумане плывёшь по грудь,
трешь корону о небосвод
невесомо и тяжело;
ешь губами пожухлый мох,
ветки мордою раздвигай.
Ты же бык лесной, ты же бог,
кем родился, таким и будь,
зверем, мороком, пеленой,
…я забыл, что хотел сказать…
ну куда тебя понесло!
Лось безмолвствует, ночь плывёт.
Электричка вдали поёт.
Лес глядит на него из тьмы.
Лось идет, ускоряя шаг,
под его безлистый покров,
во мрак.
Лось бросается за лосём.
Всё.
Jólakötturinn
Не приходи к нам, киса.
Нет у нас новой шерсти,
ни платка, ни носка, ни юбки,
а всю старую моль поела.
Моль толчется, крыльцами треплет,
всюду сыплет серой пыльцой,
а клубки разноцветной пряжи
расползаются под рукой.
Я зажгу дешевые свечки,
те, ну знаешь, шипят да гаснут,
побреду через ночь на лыжах,
без обновы, как без надежды.
Не ходи к нам, киса, не надо.
Мы укроемся с головою
и уснем под шуршанье свечек,
под мышиный праздник под полом,
под кошачьи шаги за дверью,
под холодные песни ветра.
Лишь бы нам дотянуть, добраться
до белесого края ночи,
не проснуться в мертвую полночь.
Не остаться, не захлебнуться…
На кухне
Из остатков разных рыб
и перловых гладких круп
мы сварили-наварили
плотный, жирный рыбный суп.
За окном зима гудит,
на кровати кошка спит,
суп на кухне на конфорке
в крышку плещет и кипит,
то белугой запоет,
то плотвою проплеснет,
то прикинется лососем
и морковь метать пойдет.
Я на кухне покурю,
чай покрепче заварю.
Ничего, бывало хуже.
Есть у нас кастрюля супа.
Кошка дремлет на кровати.
Сигарет еще полпачки.
Ползимы прозимовали –
не помрем, переживем.
* * *
Странное такое рождество,
словно бы и не было такого,
небо давит пологом свинцовым,
улицы пустынны. Никого.
Призрачные тени облаков
мечутся по неподвижным тучам,
зимний дождь, деревья тянут сучья,
ни надежды, ни колоколов.
Только ветер носится во тьме
в клочья рвет, грохочет, завывает,
режет бритвой. Не в своем уме.
На лозе, свисающей из сада,
черный и иссохший виноград
бьется о бетонную ограду.
Разве можно так – прийти сюда?..
…И внезапно в крохотном проеме,
вырванном, как у бродяжки ворот,
вспыхивает бедная звезда…
…Так среди обрушившихся балок,
рухнувших пролетов, серой пыли
в небеса глядит святой Стефан,
освятивший сбитыми руками
все в него направленные камни,
реки крови, смерть, что воет с неба,
перевоплотивший в торжество.
Так построен первый храм во имя.
Так земля спасается святыми…
Странное такое рождество…
Ноэль
И вот он выходит такой в эфир,
за ним такая Москва,
и он готовится произнести
такие себе слова,
про мы такие, а те – ваще,
про “вместе” и “с нами Бог”,
все то, что Брехт бы определил
как “чиндра-ра-ра-ра и хох!”
И только он округляет рот,
чтоб первое слово сказать,
как кто-то подписывает запрос
и даже ставит печать.
И гладкое глянцевое лицо
внезапно пошло волной,
его дорогой беловатый воск
растопил нестерпимый зной,
и вдруг он корчится и кричит,
и уши встают торчком,
и голый хвост из штанов торчит,
и Кремль крысиной елкой торчит,
и вот он трясется, упал, стоит
на карачках и босиком.
Не снимать! Не снимать! – охрана рычит,
но снимают, хоть и тайком.
И он пытается убежать,
забиться в темную щель,
но всюду свет, и горит звезда,
и топорщится черная ель.
И дудка бешеная свистит,
и море в мазуте ждет,
и Крымский мост по кускам летит
в черную бездну вод.
Замолкли крики: “Убью! Не сметь!”
Мегакрыса грызет паркет…
Вот такое новогоднее обращение президента Российской Федерации мне хотелось бы посмотреть,
а другое – прастити, нет.
* * *
Мой друг меня не то что любит,
но и не то чтобы забыл,
он вообще не то что должен
на горизонте возникать,
мой друг – он с мельницей дерется,
русалок учит танцевать,
он проповедует растеньям
и исчисляет ход светил,
да мне-то в общем и спокойней,
когда он реет в небесах,
по крайней мере, на свободе,
а значит, безусловно, жив.
И я не то чтобы скучаю,
его на волю отпустив, –
Ращу морозные кристаллы,
луну купаю в облаках,
пишу историю моллюсков,
шью крылья пчелам по ночам,
в хрустальной чаше вызревает
рассада будущих планет,
чтоб жить с оглядкой на другого,
у нас и времени-то нет,
оно по капле испарилось,
и в бесконечной перспективе
мы, два луча, – летим, сияя,
как и положено лучам.
* * *
Странное чувство: не хочется говорить.
Хочется спать, ну может, обед сварить,
может, ходить по саду, недалеко,
чтобы синицы прыгали по ветвям,
чтобы о берег море плескалось легко,
изредка подбегая к самым ногам,
может, читать – или слушать рассказа нить,
штопать носки, деревянный достав грибок,
только ни с кем, ни о чем бы не говорить.
Ждать. И молчать. И надежду мотать в клубок…
Тикки Шельен
Тикки Шельен - творческий псевдоним музыканта, поэта, прозаика Марины Богдановой. Родилась в Санкт-Петербурге, жила в Москве. Наиболее известный музыкальный проект - группа «Башня Rowan» (1995-2010). Неоднократно выступала на фестивале "Зиланткон" и других ролевых конвентах. В настоящий момент живёт в Варне, Болгария.