75 Views
Божий промысел
Не так-то это просто — превратить свои недостатки в достоинства. Это только с интернет-зависимостью никаких проблем — устраиваешься менеджером по продвижению в соцсетях и радостно получаешь свои жалкие гроши. А в ситуации посложнее надо уметь шевелить мозгами и прислушиваться к тончайшим струнам своей души.
Ну, вот, например, представь, дорогой читатель, что ты алкаш. Работать тебе, конечно, западло. Болтаешься без дела по улицам целыми днями, пристаёшь к прохожим, получаешь по морде, чувствуешь себя хреново, и поэтому вечно недоволен… Что, не хочется представлять себя алкашом? Ну это зря, к такому лучше сразу быть готовым.
Нефёдов был обычным алкашом только на первый взгляд — просто его харизма не бросалась в глаза. На самом деле в Нефёдове крылись таланты непревзойдённого, выдающегося мастера по выпрашиванию денег у прохожих. Среди самарских пьянчуг о его подвигах ходили самые невероятные легенды — вплоть до того, что сам губернатор Меркушкин ему, якобы, дал сто долларов (этот-то жмот и проходимец!).
Обычно Нефёдов настигал своих жертв на улицах Старого города. В одно мгновение оценив психологическое состояние объекта охоты, он целенаправленно бросался к нему наперерез и ломал волю к сопротивлению единственной хлёсткой фразой.
— Эй, дед, Колян-то помер за твои грехи, не дал ты ему вчера на опохмелку.
— Бабаня, ты б сразу подумала над своим будущим: когда твои внуки сопьются, им никто на опохмелку не даст, кроме меня.
— Мужик, я тебя не заставляю с собой пить, мне весь день мучиться, а ты сотню отдал — и свободен.
— Эй, девка, не дашь на водку, детей не будет: умру от похмелья, твой муж под машину попадёт.
— Иваныч, я ведь и из могилы достать могу, будешь пить за мой упокой, пока не сдохнешь туда, ко мне.
— Пацан, перед тобой русский народ вымирает, а ты китайский айфон гладишь вместо пизды любимой женщины.
— Очисть душу, мужик, я бухаю вместо тебя и сдохну вместо тебя.
В девяти случаях из десяти прохожие совали крупную купюру и считали, что дёшево отделались. Ещё в одном случае из десяти успевали скрыться. Но однажды Нефёдову встретился достойный собеседник.
Лола шла своей обычной расслабленной походкой по Ленинградке. Ветер развевал красные, зелёные и фиолетовые пряди жидких волос. Лицо, перегруженное косметикой, пирсингом, огромными очками и частично сведённой татуировкой выбросившегося на берег кита, не выражало никаких чувств.
— Не той дорогой на кладбище идёшь, давай сотню, провожу, — веско заявил Нефёдов.
Лицо девицы осветилось неподдельным счастьем. Лола достала телефон и включила диктофонную запись.
— Ну-ка, повтори мне это ещё раз.
Нефёдов смутился, но повторил — ещё более хрипло и мрачно, чтобы усилить эффект. Девица невозмутимо протянула пятьсот рублей.
— Принесёшь мне капучино и фалафель, а себе, что хочешь.
Тут бы Нефёдову и слинять, но интуиция подсказывала, что если капучино и фалафель принесены не будут, то тогда принесут его самого — в жертву. Чувствуя себя идиотом, он зашёл хипстерскую забегаловку и купил то, что от него потребовали. Девица ждала на скамейке.
— Ещё денег хочешь?
Нефёдов потупился. Он не был готов к тому, что ему будут навязывать то, что он обычно брал силой.
— Давай, чё.
— Так просто не дам. Заработаешь. Для себя и для меня. Расскажу, как — деньги пополам. Косарей десять для начала получишь точно.
— Десять косарей! — Нефёдов не смог скрыть удивление.
— Пошли в «Кандинский», снимем копию с твоего паспорта, и номер телефона мне свой продиктуешь. А то ищи тебя потом.
Нефёдов почесал затылок.
— А ты вообще кто такая?
— Лолита Снежина, куратор бизнес-программ в арт-пространстве «Самара Лофт». Можешь звать меня Лола.
Уже через три дня Нефёдов заработал свои двенадцать тысяч, приняв участие в тренинге «Жёсткие переговоры». Ещё через неделю — тридцать пять с половиной на интенсиве «Эффективный краудфандинг». Четырнадцать — на скайп-конференции коллекторов. После этого Лола купила Нефёдову костюм, и они полетели в Москву, где с первого же группового тренинга получили по восемьдесят две тысячи. Войдя во вкус, Нефёдов вёл себя раскованно — матерился, плевался, махал кулаками, а одному биржевому брокеру сломал нос, после чего брокер, конечно, доплатил тридцатник за дополнительные услуги.
Но деньги почему-то не принесли счастья. В перерывах между работой Нефёдов часто слышал, как Лола в телефонных разговорах ругает парней («Ноют и истерят, как бабы, зато бабло тратят с удовольствием»). Пил он теперь в крутом баре на Сретенке, в одиночку, домой ездил на такси. Иногда в сновидениях ему являлась старая самарская пивная «На дне», и чувствовал тогда Нефёдов, что ещё немного, и лишится он чего-то важного, душевного.
Вскоре доходы стали падать: конкуренты освоили приёмчики Нефёдова и опустили цены. Лола стала чаще отвлекаться на личную жизнь и к зиме собралась замуж за рыжебородого питерского художника. Нефёдов понял, что лафа закончилась. Последних его денег хватило как раз на билет домой. Идя по тоннелю у вокзала, он изумлялся, как у него вообще хватило сил и душевной организации на то, чтобы так надолго оставить любимый город…
Нефёдов и сейчас живёт в коммуналке на Пионерской улице, но денег уже ни у кого не просит. Каждый день молодые, начинающие специалисты сами приносят ему бутылку водки и просят провести какой-нибудь мастер-класс или, на худой конец, хотя бы консультацию. Нефёдов никому не отказывает и охотно передаёт своё незаурядное мастерство младшему поколению профессионалов, как и положено человеку-легенде, одному из самых авторитетных бизнес-тренеров поволжского региона.
Замена
Настя Столярова сидела на скамейке в Сквере Фадеева и горько рыдала по своей несчастной жизни. А как тут не рыдать? Тебе двадцать два года, ты молодая и красивая, тебе хочется бухать мальчиков, проводить каждую ночь лучшие дни своей жизни — а мамаша лупит тебя ремнём и выгоняет из дому, потому что ты не тратишься на такую неинтересную херню, как работа и уборка! Разве это справедливо?
«Пойти к Оле? Нет, она общается с Пашей. К Диме? Но ему нравится Света. К Тиграну? Руки будет распускать. К Феде? Ну, это смотря под чем он сегодня…»
И тут, когда все варианты закончились, на скамейку рядом с Настей присела маленькая добрая женщина. Несмотря на слёзы, Настя, сразу обратила внимание, что в руках женщины болтались две авоськи, из которых мелодично позвякивали пустые консервные банки.
— Ты чего плачешь? Из дома выгнали? Ну, приходи ко мне жить. Нет, платить не надо, просто выслушай мою историю, да живи, сколько хочешь.
Задумалась Настя: незнакомым людям доверять нельзя, это же наверняка какая-нибудь подстава. Но какая именно? Грабить Настю неинтересно, насиловать — ну не женщина же этим будет заниматься. Консервные банки? Мало ли, для какой хозяйственной нужды они потребовались. В общем, прикинула Настя расклады — и решила пойти с женщиной.
Вера Ивановна жила недалеко, в старой панельке на Больничной. В других таких же панельках рядом сделали новые вентилируемые фасады, а про дом Веры Ивановны почему-то забыли, и он стоял, жестоко обветренный переменчивый волжской погодой. Квартира, как оказалось, была на последнем этаже. С крыши истошно курлыкали голуби, со двора на них орали коты. «Сойдёт, я тут ненадолго», — подумала Настя.
Дверь оказалась не заперта, и когда Настя вошла внутрь, она поняла почему. В этой квартире не просто не было ничего привлекательного для воров — правила жизни Веры Ивановны состояли именно что в полном отсутствии материальных ценностей.
— Я, деточка, в магазине хозтоваров работаю и просто диву даюсь, что люди себе домой носят — занавески, скатерти, посуду какую-то. Бессмысленные вещи, которые стоят денег, и которые с собой в могилу не заберёшь! Зачем? Вот зачем все эти ненужные вещи? Посмотри, деточка, на эти банки! Я сама собрала их на улице, бесплатно. В стеклянных банках можно хранить еду или воду туда наливать. В жестяных банках я готовлю или разогреваю. Но только чуть-чуть — потому что газ тоже нужно беречь. Вот, например, стоят ящики. Зачем нужна табуретка, когда есть ящик?
Настя ошарашенно смотрела на окружающий её быт и никак не могла собрать мысли в кучу. «Вроде не пила вчера, а похмелье», — думала она.
— Пошли в спальню, деточка. Вот спальня. Этот матрас хотели выбросить соседи, но я отговорила и обработала его, вон какой хороший, ещё лет пятьдесят послужит. Постельное бельё не нужно, когда есть обёрточная бумага. Бесплатную одежду раздают у Петропавловской церкви на Буянова, где блошиный рынок. Я всегда беру её побольше, в хозяйстве пригодится. Надеюсь, ты запоминаешь, что я тебе говорю?
— Да, — автоматически ответила ничего не соображающая Настя.
— Ты хорошая, ты лучше меня. Тебе только двадцать два года, ты можешь ещё долго пить, гулять и много рожать. А я не могу рожать, я товар бракованный. Пошли в ванную.
Ванная комната, к удивлению Насти, оказалась довольно обычной, только почти без мелких предметов, которые всегда найдёшь в любой ванной. У зеркала на полочке ровно, словно по линейке стояли зубная паста, зубная щётка и обычное хозяйственное мыло, на гвозде висело полотенце.
— Тебе деточка только прибраться здесь придётся.
— Почему? — удивилась Настя, — здесь же и так чисто.
— Потому что ты молодая и красивая, а такой мусор, как я, надо выносить, — сказала Вера Ивановна и, встав в ванную, быстрым чётким движением перерезала себе горло. Кровь хлынула на кафель, и из рук хозяйки выскользнуло обычное бритвенное лезвие.
Трясущимися руками Настя набрала скорую.
Врачи унесли тело Веры Ивановны. С перерезанным горлом у самоубийцы не было никаких шансов, но её всё равно увезли в Пироговку. Не зная, что делать, Настя осталась одна сидеть на ящике. «Что же это вообще было?», — думала она, — «Неужто Вера Ивановна и впрямь себе замену в эту квартиру искала?».
Вечером позвонили из больницы с траурной вестью. Под обёрточной бумагой в спальне Настя нашла деньги, которых хватало и на похороны, и на побухать. С такими возможностями жизнь у мамаши ей больше не казалась интересной. «Пора что-то значить и самой!», — подумала она.
В общем, решила Настя остаться. Пристроила в хозяйстве две авоськи консервных банок, нанялась работать продавщицей в тот же хозяйственный магазин, что и Вера Ивановна. Вот только по вечерам сидит Настя на ящике в кухне совершенно одна, пьёт из стеклянной банки принесённый с работы бесплатный чаёк — холодный, чтоб газ экономить — и так ей скучно, так ей тоскливо, что прикидывает расклады, не найти ли и себе замену тоже.
Но пока ничего не решила.
Отвёртка
Павел Воскобойников превратился в отвёртку. Кто другой огорчился бы, приуныл, что жизнь буквально поставила на нём крест, но только не Паша. «Вот он, шанс в жизни! Бля буду — раскручусь! Всяко лучше, чем в Парке Победы бутылки собирать», — решил он.
Пашу не смущало, что теперь он имел дело только с шурупами, винтами и саморезами — существами мужского пола. Инстинкт самца заставлял его войти в них поглубже и совершать ритмичные движения — не важно по часовой или против часовой стрелки. Зачастую объекты страсти вырывались из рук, панически разбегались в разные стороны или катались по полу в истерике. Но не тут-то было: благодаря невероятному внутреннему магнетизму, Паша притягивал к себе буквально всех. В общем, в новой роли Паша развернулся по-настоящему, лишь иногда с завистью наблюдая за винтиками и болтами, на которых то и дело насаживались женственные и кокетливые гаечки.
Он знал, что существенно проигрывает в социальной иерархии шуруповёрту, который хранился в ящике по соседству, зато Пашу использовали намного чаще из-за простоты в использовании и маленького размера. Шуруповёрт, пожилой учитель дао, обычно смотрел на это с философической отрешённостью, но как-то раз всё-таки не сдержался.
— Однажды металл устаёт, и сущность тела меняется, твёрдость уходит. Следи за семантикой, она движется и течёт.
Паша понял смысл этого предостережения лишь наутро, когда превратился в бутылку с надписью «Отвёртка». Естественно, эту бутылку выпили в тот же день, после чего выбросили в Парке Победы. Там её подобрал Вася Тургенев, но во что он превратился, нам никто не рассказывал, и что было с Пашей дальше, мы тоже не знаем.
Негабаритный предмет
Бывают такие зануды, которые по жизни не знают, куда себя деть — всё что-то ходят, бродят, хернёй страдают, ну а когда умирают, то эта проблема перекладывается на оказавшихся рядом людей. И теперь они уже думают: блядь, ну что же с этим дерьмом делать, куда его девать? Но жизнь пока не придумала ответа на этот вопрос, и поэтому бывают разные случаи.
Профессор Семён Семёнович Невмянов преподавал в Архитектурно-строительном по будним дням с утра до вечера. Выходные же делились так: в субботу к нему на Арцыбушевскую приезжал аспирант Саватеев с очередными фрагментами своей научной работы, а в воскресенье — студентка Климкина, потрахаться. Саватеев и Климкина не знали о существовании друг друга, просто приезжали, делали своё дело и уезжали, оставляя профессора одного среди любимых книг и телевизора.
Однажды в субботу Семён Семёнович сошёл с ума.
— Мне нужна молодая кровь! — заорал он и бросился на Саватеева.
Саватеев отошёл в сторону. Профессор упал и умер. «Куда бы его деть?», — подумал аспирант. Тело пришлось засунуть в шкаф — больше Саватееву ничего в голову не пришло.
За вечер субботы и утро воскресенья Саватеев перемерил все вещи профессора и присвоил себе все его научные достижения. В два часа пополудни на пороге появилась Климкина.
— Можно не предохраняться, я беременна, — сказала она Саватееву с порога.
Они ебались часа четыре, пока совсем не устали. После этого Климкина решила сделать уборку — всё-таки ей надо было рожать. Но не успела она даже набрать ведро воды, как вдруг из шкафа выпал труп профессора.
— Какой он негабаритный. В мусоропровод не пролезет. Хотя я видела во дворе большой контейнер. Может, туда?
Саватеев и Климкина выбросили труп в контейнер и стали жить-поживать, пока лет через двадцать не умерли. После этого их трупы вынес в контейнер сын Климкиной — между прочим, свято чтивший семейные традиции и преемственность поколений.
Стихотворение, написанное кровью на обороте аптечного рецепта
Я иду вдоль шоссе. Под ребром моим нож.
Птицы скромно свистят. Ветер дует в глаза.
Над промзоной туман, или что-то горит.
Пёс хромой у ларька оставляет следы.
По Ташкентской иду. Кровь сочится по мне,
ручейком по ноге, со штанов на асфальт.
Нож торчит под ребром и мешает идти,
но достать я его не могу ни за что.
Кровяной след идёт вдоль стоянки машин
через грязный газон по дороге в травмпункт.
По ступеням иду и смотрю на людей,
что в больницу пришли свои зубы лечить.
Захожу в кабинет. Врач снимает очки.
«Здрасьте. Жалобы есть?» — «Нож торчит под ребром»
«О, сейчас это часто — такой уж сезон!
Вот, держите рецепт и идите домой».
Полное погружение
Аннушка Татаринцева жила в посёлке Управленческий, недалеко от Вертолётки, а работать ездила в «Юность» на Молодогвардейскую — торговать детскими товарами. Два часа на дорогу — это было трудно и неприятно, но она привыкла. На выходные, чтобы не возвращаться в Управу, Аннушка частенько зависала в центре с подругами и пивом. Если у неё совпадали смены с мужем Аркадием, то они либо пили вдвоём, либо возвращались в Управленческий и медитировали, потому что без медитации выдержать такую жизнь было просто невозможно. Детей у Татаринцевых не было, потому что Аркадий всё свободное время резался в компьютерные игры, и толку от него было ноль, а Аннушка не зарабатывала столько денег, сколько тратили её покупательницы.
Стояли жаркие июльские дни. Пробухав два дня с подругой Кирой, Аннушка подошла по теневой стороне улицы к Струковскому саду, чтобы стрельнуть сигарету. Вскоре её внимание привлёк небритый парень лет тридцати с дорожным рюкзаком, выглядевший каким-то потерянным и чужим. Парень задумчиво разглядывал вывеску на ларьке.
— Интересно, почему здесь написано друг над другом «Шаурма», «Шаверма» и «Донер»? Это ведь значит одно и то же?
— Ну что тут сложного, — ответила Аннушка, — «Шаурма» написано для москвичей, «Шаверма» — для питерцев, а «Донер» — для тех, кто не понимает разницы. А что у тебя за акцент такой? Ты иностранец, да?
— Я Джанлука Перотти, из Италии, давно интересуюсь Россией. В Самару приехал впервые, специально из Москвы.
— Ух ты, настоящий итальянец! Давай я тебе устрою полное погружение в Самару, познакомлю с моей Родиной! Только, чур, не приставать! Я мужу верна!
Джанлука с сочувствием посмотрел на похмельную и потасканную Аннушку, но положительно кивнул головой, и они неторопливо пошли по тихой улице, застроенной старенькими аккуратными домиками. Улица упиралась в шумную площадь Куйбышева и театр Оперы, после чего начинался квартал, в котором друг к другу жались современная блочная высотка, кирпичные дома XIX века и убогие бараки Рабочего городка. В конце проулка путникам открывался широкий вид на Волгу и лестница, спускающаяся вниз, к каким-то старинным зданиям на берегу. Джанлука спускался по ступенькам, радуясь ветерку, солнцу и свисающим сверху веткам деревьев. Спустившись, путники перешли загруженный транспортом Волжский проспект — и оказались прямо возле бара Жигулёвского пивного завода, известного в городе как «Дно». Там итальянец, по наущению Аннушки, купил пива и рыбы, но не испытал особого восторга ни от одного, ни от другого. Минут через двадцать к компании присоединился Аркадий.
— Ого, настоящий итальянец? Он, что, к тебе приставал? Ладно, по глазам вижу, что не приставал. Круто, давайте выпьем за знакомство!
Остаток дня они провели, гуляя по набережной. Аннушка без умолку трещала о своей жизни в Управленческом, о подругах, хаотично перескакивая с одного на другое. Любая история так или иначе касалась мужчин, каких-то глобальных жизненных принципов и приводила к драме. Джанлука не следил за рассказом, переводя рассеянный взгляд с Волги на набережную и обратно. Почему-то он представлял дно реки, а на нём — ржавые, покрытые тиной обломки кораблей.
Наступал прохладный поволжский вечер. Взяв ещё пива и рыбы, трое присели на лавочке в Пушкинском сквере у смотровой площадки — как сказал Аркадий, в слепой зоне видеокамер. С лавочки было прекрасно видно Волгу, монастырь и пивзавод. В небе кружились стрижи, где-то кричали чайки. Стремительно темнело.
По ночам в этом месте собирались люди, которым было некуда себя девать. Первым подошёл кандидат в мастера спорта по дзюдо и трезвенник Андрей, который только что поссорился со своей девушкой Леной и купил бутылку виски — но не был уверен, что хочет напиться. Затем появился его друг Анатолий, которого Андрей позвал для оказания моральной помощи. Затем — девушка Андрея Лена, с которой Андрей тут же ушёл для объяснений, а бутылку протянул Анатолию. Потом подошла студентка Василиса, опоздавшая на последний автобус в Тольятти. Потом — гитарист Леонид. И, наконец, последней к компании присоединилась Лариса Павловна, жившая в соседнем доме.
— «Лариса» — это значит «чайка», а чайка птица хищная, так что ничего доброго от меня не ждите, — говорила она, размахивая принесённой бутылкой самогона, — и вообще я живу в доме, построенном для работников НКВД!
— Андрей не бухал ни разу в жизни и не курил, — рассказывал Анатолий, — он к Олимпиаде готовится, к медальному зачёту. А Ленка, она просто абьюзер, издевается над ним. Ей прикольно, что такая маленькая, слабая женщина вертит большим, сильным мужиком как хочет.
— Я вот раньше хотел в Москву поехать жить, а потом передумал, — говорил Леонид, — там ведь столько гитаристов, что непонятно, как заработать. Я считаю, уж лучше дальше петь в переходе у «Звезды», там всегда дадут бухла и денег на еду.
— А я просто хочу трахаться, — созналась Василиса, — но только не с тобой, мне сегодня девочку хочется. У меня в Новом городе подружка есть, которой это нравится, вот с ней буду.
— Если передумаешь, я могу, — ответил Леонид, протягивая Василисе бутылку самогона.
Постепенно разговор переместился к путешествию итальянца в Россию. Выпив, Джанлука пренебрёг правилами предосторожности и разоткровенничался.
— Мне нравится Россия, но кое-что я всё-таки не могу понять. Ну вот не было у вас своих фортификационных технологий, окей, пришли мы, итальянцы, сделали вам на Красной площади в Москве копию наших стандартных крепостей, но теперь вы почему-то считаете Кремль центром всей русской культуры. Не было железных дорог — окей, пришли австрийцы, построили вам нормальную обычную Царскосельскую дорогу, вы её тоже объявили своим большим достижением. Немцы спроектировали московское метро. Американцы разработали ДнепроГЭС. Советские заводы десятилетиями выпускали американские грузовики, американскую одежду, американские колбасы — всё это, даже американское мороженое, вы считаете своим, советским. Окей, война окончилась, начался Элвис. Не появилось у вас своей популярной музыки — вы взяли технологии и даже сами песни из Европы. То есть, что получается? Получается, что Россия всегда брала у Европы лучшие достижения культуры и техники — при этом почему-то считая, что сами же русские их и создали. Ну ладно, пускай, нам не жалко, мало ли развивающихся стран продолжают пользоваться нашими устаревшими технологиями — главное, что это повышает их качество жизни. Но я не могу понять, почему при высоком уровне технического, культурного развития у вас такой убогий быт, такие низкие потребности, такое равнодушие ко всему вокруг? Послы европейских стран, подолгу жившие в России, шесть веков писали об этих национальных чертах — и по-прежнему ничего не меняется. Вот представьте, у вас вдруг появится шесть соток земли. Голландец, к примеру, насыплет почву, чтобы разводить тюльпаны. Ирландец построит курятник. Немец сделает мастерскую. Испанец посадит оливу. Израильтянин откроет лавку. А русский притащит ненужный хлам из своей городской квартиры, свалит в кучу, и будет туда приезжать бухать и спать по выходным. И даже сейчас мы с вами ведём себя как бродяги, у которых нет дома, и которым нечем дорожить. Я скоро уеду, а для вас это нормально. Удивительно это всё и странно.
— А чем тут дорожить? — миролюбиво ответила Лариса Павловна, протягивая самогон, — Всё это советское наследие — ветхое, дунешь и рассыплется, а нового ничего нет, кроме супермаркетов. Да и как им дорожить, когда даже это говно могут в любой момент отобрать. Вот лучше сразу быть привыкнуть к тому, что чуть что — ты бич, алкаш, а лучше всего труп. Так хоть какая-то стабильность и уверенность в завтрашнем дне…
Джанлука старался пить поменьше, но в конце концов потерял нить разговора, а вместе с ней и сознание. Очнулся он на той же скамейке — на груди спящей Ларисы Павловны. Рядом похрапывали в объятиях друг друга Аркадий и Аннушка. Где-то вдалеке продолжали выяснять отношения Андрей и Лена. Слышались звуки гитары. Светало.
Джанлука понимал, что то, что происходит с ним сейчас, это что-то ненормальное — как пройти в одиночку горный маршрут, пересечь на самодельной лодке тропическую реку, покурить травки с панамскими индейцами или переночевать на пляже среди немецких туристов. И в то же время происшедшее казалось ему каким-то светлым, романтичным, запоминающимся на долгие годы. Почему? Наверное, благодаря нежному волжскому рассвету и трогательной европейской красоте диких русских женщин…
— Ты меня любишь? — пробормотала во сне Аннушка и, уткнувшись носом в шею мужа, затихла.
Джанлука посмотрел на время. Пора было возвращаться в Москву. Ему казалось нечестным вызывать такси рядом со спящими в некомофортных позах людьми. Проложив в Google Maps несложный пешеходный маршрут, итальянец побрёл в сторону вокзала. По Красноармейской громыхали первые трамваи…
Солдат и мертвец
Один солдат дезертировал с поля боя и поехал к себе домой в деревню — да застрял на ночь в Кинель-Черкассах. А навстречу ему мёртвый мужик на ВАЗ-2191 едет.
— Привет, солдат! — говорит, — А ты отчего такой живой? У вас же в армии по роду деятельности все рано или поздно должны мёртвыми становиться?
— А я присягу умирать не давал, — говорит солдат, — у меня мама под Кинель-Черкассами одна живёт, забота ей нужна, потому и решил я уйти с войны. А ты почему такой мёртвый?
— Я мёртвый, потому что грешил много при жизни, а родных у меня не было. Ну а как жить, когда смысла нет? Вот пожил я недолго и несчастливо, да и умер. Встречает меня на небе святой апостол Пётр и говорит, мол, наделал ты много плохого, но это ещё можно исправить, если будешь живым помогать. Так я и стал праведником после смерти, потому что мёртвому человеку ничто земное не нужно, и резона грешить у него нет. А ты чего такой грустный, солдат? Ночевать, небось, негде?
— Это ты верно заметил, мертвец, негде.
— Ну в этом-то несложно помочь. Садись в машину, поехали ко мне на кладбище! Найдём тебе местечко помягче, переночуешь и дальше пойдёшь. Чай, не каждая могила — в собственности покойника? И помни, солдат: живой тебя обидит, мёртвый — никогда.
Остановились они в чистом поле. Щёлкнул мертвец пальцами — загорелся призрачный свет, перевернулась земля. Увидел солдат, что всё поле могилами покрыто, а в них люди мёртвые лежат — сразу видно, что добрые, не то что живые. Отошли они с мертвецом немного от поля, а там уже пустая могила вырыта, как специально.
— Вот тебе могилка, солдат, подходящая по удобству и комфорту. Переночуешь — и ступай к маме. А когда жить надоест, возвращайся — мы люди не жадные, твоё место занимать не станем.
Переночевал солдат в могиле, да и отправился себе дальше по сельской дороге. Прошёл Горелый лес, прошёл Дудкин лес, а у Кублицкого колка навстречу ему едет мент-оборотень — на древней, как говно мамонта Chevrolet Niva. А надо сказать, что в лесах тогда много таких водилось: днём ментами ходят, а ночью перевоплощаются кто в волка, кто в кабана, кто в медведя, и никакой защиты от них нет, кроме осинового кола в грудь и серебряной монеты на лоб.
— Привет, солдат! — говорит оборотень, — Куда путь держишь?
— Да вот, к Гремячему лесу, там за холмом у Тёплого Ручья мама моя живёт.
— А документы у тебя есть? В наше время все солдаты должны на войне воевать, а не по мамам шляться!
Показал солдат ему документы.
— Неправильные документы у тебя, солдат, — говорит ему оборотень, — сразу видно, на самом деле никакой ты не солдат, а американский шпион! Так что придётся отправить тебя в Кинель-Черкассы на допрос — или прямо здесь плати, пока никто не видит.
— Да как же это так? — возмутился солдат, — я ведь уже почти до дома дошёл, всего пяток километров остался, а ты меня то ли в обратную сторону отправляешь, то ли обобрать хочешь!
— Ничего не могу поделать, — ответил оборотень и арестовал солдата.
Едут они по сельской дороге обратно в Кинель-Черкассы, и вдруг догоняет их на повороте ВАЗ-2191. Понял солдат, что это за ним едут. В общем, долго ли коротко ли, завязла Chevrolet Niva на бездорожье. Вышел оборотень из своей машины, а мертвец — из своей.
— Всё, приехал ты, нечистая сила, шагай за мной. Нечего было солдата обижать, теперь придётся поменять тебе место прописки.
Щёлкнул мертвец пальцами — загорелся призрачный свет, перевернулась земля, и показался новенький, неиспользованный ещё воинский мемориал, на каждой могилке сатанинская звезда пятиконечная, да фамилии генералов подписаны — Шойгу, Сердюков, Суровикин, Шаманов и прочие. Сразу видно, мемориал этот — не то, что вчерашнее кладбище, а специальное место для самых злых и неисправимых людишек, упорствующих в своём грехе. Нашлось там у сточной канавы и место для мента-оборотня, а чтобы он не сбежал и ни в кого не обратился, приколотили мертвец и солдат нечистого осиновым колом к земле, да серебряную монету на лоб положили.
— Ну всё, — говорит мертвец солдату, — ступай себе домой и будь дальше хорошим человеком, не обижай никого, тогда я тебя в воинский мемориал не отправлю. А будет тяжело — приходи к нам на кладбище, поговорим-придумаем, как помочь твоему горю. И к апостолу Павлу не торопись, рано тебе ещё ключи от рая просить.
Послушался мертвеца солдат, так до сих пор и живёт в доме у Тёплого ручья, изо всех сил добро делает. А все остальные люди — так или иначе, но пополняют собой царство мёртвых. Видать, недостаточно хороши!
Прощай, Россия
В некие незапамятные времена полюбили друг друга Змея-Чернобровка да Бобёр-богатур и родился у них сын, Недоля Полазник. Славен был этот Недоля тем, что прожил жизнь долгую и идиотскую, видя своими глазами всё, о чём сейчас в учебниках истории только рассказывают.
Крестился он во младенчестве, вместе со славянами. Во времена Киевской Руси служил по очереди то славянам, то половцам — и те, и другие его с позором выгоняли. А как пришли монголы, пошёл Недоля и к ним служить, только толку от него было как с козла молока, не пригодился и там. Решил тогда Недоля стать нищим. Бывало встретит купеческий караван, подойдёт и заорёт: «Подайте, люди добрые, я крещение Руси своими глазами видел!». Знамо дело, никто его в упор не замечал, разве что иноверцы изредка жалились, подкидывали кто еды, кто мелкую монету. На неё Недоля и жил, обходя с шапкой то арабских фундаменталистов, то китайских контрабандистов. Так и прикочевал нищий на волжские берега, где и остался, к торговым путям поближе.
Если напивался Недоля, то косячил по пьяни так, как никто не умел. Самый известный случай — это, конечно, когда он с челна персидскую княжну уронил, а народная молва Стеньке Разину приписала. А так по мелочи — то у гусей на опохмелку поклянчит, то к лошади свататься пойдёт. В общем, не давал соскучиться божевольный, веселил всю округу. Так и жил он, притягивая неудачи к себе и к людям, но случись чего, Недоля живо напоминал исторические события, которым был свидетелям, и все его тут же прощали.
Когда в Самаре построили крепость и стали торговать хлебом, у Недоли дела в гору пошли, потому что он зёрна пшеницы просто так умел грызть, водой из Волги запивая, и ему больше ничего не нужно было. Заважничал Недоля, стал всех жизни учить, в Учредительное собрание агитировать и даже чуть извозчиком в правительство Комуча не устроился. Снова принёс неприятности дурак Недоля — свергли Комуч большевики.
В тридцатых Недоля стал известен как сотрудник НКВД, потому что для этого мозгов не требовалось, у него даже кабинет в Доме Промышленности был. На фронт его не взяли: он наших с фашистами путал, из-за него чуть войну не проиграли, а как Сталин умер, так и вовсе его уволили. Поселился тогда Недоля в Овраге Подпольщиков, самогон там клянчит и на трамвайной остановке пьёт с другими такими же колдырями. А вокруг люди ходят и не знают даже, что у них под ногами валяется алкаш, заставший Крещение Руси. Но самое главное, чтобы губернатор об этом не узнал, а то не дай Бог, объявит Недолю Полазника достоянием нации, снова назначит на ответственный пост, и всё, прощай, Россия — как это уже не раз с ней бывало.
Без сознания
Розанов был не только алкаш, но и настоящий, законченный псих — не просто в изменённом состоянии сознания, а вообще без сознания, всё время. Ну вот шёл он, например, иногда по парку Гагарина, около лавочек. Если встречались ему какие-нибудь подростки, Розанов подсаживался рядом и здоровался:
— Привет, пацаны, какая красивая у вас девчоночка! А вы её сейчас просто убьёте или сначала изнасилуете? Вот я бы на вашем месте сначала ей шоколадку купил.
В девяти случаях из десяти дети убегали от него пулей. В десятом — вступали в бессмысленный разговор, но потом всё равно убегали.
Иногда Розанов ехал в автобусе.
— Где я? — спрашивал Розанов.
— В двадцать третьем, — отвечала кондукторша.
— Ого, да я вообще в своём уме? — изумлялся Розанов и выходил на ближайшей остановке, потому что от автобуса у него кружилась голова, да и платить было нечем.
Ещё Розанов ходил загорать на набережную, всегда в одежде. Прохожие его узнавали и старались держаться подальше, но не всегда успевали уйти.
— Вон труп по реке плывёт. Проблевался и плывёт теперь, — так заводил он новые знакомства.
Выбрав себе жертву, он таскался за ней, не отставая ни на шаг.
— Всё имеет свою цену, — рассуждал он вслух, — вот, к примеру, руки у меня дрожат. Не просто же они дрожат? Значит, это чего-то да стоит. Или вот, к примеру, что такое похмелье? Это предоплата. Внёс деньги в здоровый человеческий организм — и деревья с кустами на тебя больше не падают, машины по тебе не ездят. Ещё собаки есть, живут в городе. Вот такие большие. А у трамваев есть двигатель, но его не видно, потому что электричество у нас здесь тоже везде невидимое.
У всех самарских алкашей так или иначе были собутыльники — кроме Розанова.
— Это потому что я люблю Родину, — говорил он, — а остальные любят телевизор и душить соседей по ночам.
Но однажды по осени с Розановым вдруг стала общаться женщина. Он даже как-то поменялся от этого, начал комплименты говорить:
— А вы такая красивая, прямо как моя мама мёртвая. Она сейчас тоже очень миленькая, на кладбище лежит, всё меня вспоминает и к себе зовёт.
Женщина старалась садиться рядом с ним так, чтобы не задыхаться от перегара и запаха немытого тела. Иногда она что-то негромко спрашивала, но в основном почти ничего не говорила, только держала в руках телефон — записывала на диктофон алкоголический бред. Розанов не знал, что зовут её Конкордия, и что она журналистка, пишущая статью о людях-достопримечательностях Самары. Ну правда — а о чём ещё писать в областной прессе, кроме как об алкашах и психах.
Разговор у них не получался.
— Сколько вам лет? Вы в Самаре родились? — спрашивала Конкордии.
— На дорогах ходит самостоятельно мыслящее мясо. Одевается в шкурку, переставляет лапки и идёт. Человеком себя называет. Но только вот какой это человек, если вокруг такое запустенье, такая ненависть друг к другу? — отвечал Розанов.
— Расскажите о своей семье, о друзьях, как вы проводите время.
— Деревья нынче серьёзные пошли. Вон в каких позах стоят вызывающих, хотят нам сказать что-то. Но язык у них нерусский, может, татарский или башкирский, и поэтому мы их не понимаем. А что значит язык в наше время? Да ничего не значит, его не существует больше.
В общем, не получилось у Конкордии статьи о Малой Родине, перестала ходить она к Розанову. Он от этого как-то опечалился, начал на глазах сдавать.
— Всё, что мы делаем, должно быть очень точным, иначе нас не простят, — бормотал он, тяжело поднимаясь по лестнице на свой этаж.
До весны Розанов не дотянул, повесился на электрическом шнуре, а в его квартире стали жить какие-то другие люди.
Случай под мостом
А ведь, если подумать, профессия водителя маршрутки тоже требует особых человеческих качеств. Как минимум — что бы ни случилось, ничему не удивляться и продолжать следовать от остановки к остановке. Вот представим, например, себе такую ситуацию.
Есть у нас в Самарской области речка Сок, а через неё старый мост. Сейчас по нему уже не ездят, а раньше движение было очень приличное, даже маршрутки ходили. И вот как-то упала одна такая маршрутка в реку. Ну, понятное дело, какое-то время ушло на то, что все переумирали, а потом началось интересное. Пассажиры открыли глаза, удивляются, что маршрутка остановилась. А водитель и рад бы поехать, да некуда, вокруг куча других машин, утонувших ещё раньше.
— Чего стоим? — спрашивает он у водителей.
— Известное дело, пробка! — отвечают ему.
— Ребята, ну как же так, нам в Волгу добраться надо!
— Дык всем надо! Зато, когда доедем, совсем другое дело будет — говорят, там «четвёрка» по Яндексу!
Сел водитель обратно в маршрутку, а её уже песком начало заносить. Так и занесло полностью, не доехала она до Волги.
Паводок
Тимофеев однажды сошёл с ума, а тут как раз паводок случился. Ну чего, вы скажете, особенного? Паводок — он же и есть паводок; каждый год одно и то же — дофига воды, и всякий дебильный мусор плавает. Но сумасшедшему Тимофееву показалось иначе. Целый день и всю ночь ходил он по набережной, ища всюду какие-то тайные знаки, а наутро понял, что надо ему срочно поехать в Рождествено.
Пришёл Тимофеев на речной вокзал — а там как раз паром. Плывёт он по Волге и страшно ему, потому что теперь это не Волга вовсе, а самый что ни на есть Стикс, и Рождествено — совсем не Рождествено, а Царство мёртвых. Подошёл Тимофеев к машинному отделению, посмотрел на мужиков — нет, никто на Харона не похож. Значит, ещё не Стикс. Значит, Харона в Рождествено надо искать, и тогда уж он точно доставит туда, куда надо.
Вышел Тимофеев на берег, а спрашивать стрёмно, вдруг за сумасшедшего примут. Решил он опять искать тайные знаки. Видит — дохлая рыба плавает брюхом вверх, манит за собой. Тимофеев разделся аккуратно, зашёл в воду. Рыбу отнесло в сторону — Тимофеев за ней. Подошёл уже совсем близко, а рыбу за это время ещё дальше унесло. Так и шёл Тимофеев вдоль берега за рыбой час, второй, третий, уж сам забыл зачем. Ну а потом попросту устал, оступился и утонул — вот и конец истории.
Дядя Лёша
Дядя Лёша — фольклорный персонаж, которого все видели в электричке и метро, он ещё и рассказы пишет. Безалаберный русский бродяга, кое-как шкандыбающий по колдобинам и курмышам от Кинеля до Ивделя. В данный момент работает младшим помощником старшего кабелеукладчика в старинном особняке в центре Москвы, получая зарплату от Министерства культуры. Автор двух неизданных книг — «Похвистнево» и его продолжения «Челябинск-200». В данный момент занят созданием третьей книги, действие которой происходит в Сибири.