80 Views
Не спеши трубить «отбой»
Не спеши трубить «отбой»:
ты дорогу до конца не прошагал,
и уходит из-под ног
в небосвод голубой
самый трудный, самый главный перевал.
Ты часы остановил,
испугался неизбежности такой…
И тому, в ком сердце льва,
кто с отвагой в крови,
первый шаг бывает сделать нелегко.
Загляни в глаза себе.
Стало стыдно — значит, что-то здесь не так!
Нет удач без неудач,
нету лёгких побед,
так чего ж ты опечалился, чудак?
И не смей трубить «отбой»:
ты ж дорогу до конца не прошагал,
и уходит из-под ног
в небосвод голубой
самый трудный, самый главный перевал.
Перевал.
8 апреля 1967 г.
Я оставлю тебе…
Моим ровесникам,
погибшим в первые дни войны
Я всё равно паду на той,
на той единственной гражданской,
и комиссары в пыльных шлемах
склонятся молча надо мной…Булат Окуджава
Я оставлю тебе
эхо лестницы, шорох перил,
свой звонок в коридоре,
несмелый, смешной и короткий,
полутёмный подъезд,
что впервые нам дверь отворил,
и стихи о любви
на клочке папиросной коробки.
Я оставлю тебе
листопад, листопад, листопад,
запах майских ночей
и помятый в пути треугольник.
Может, вспомнишь тот взгляд
и ответы мои невпопад,
и, с чего — не поймёшь,
станет грустно и чуточку больно.
И вернутся на миг
эхо лестницы, шорох перил,
мой звонок в коридоре,
несмелый, смешной и короткий…
Может, вспомнишь слова,
что, прощаясь, тебе говорил
рыжий парень в зелёной
нелепо торчащей пилотке.
19 января 1969 г.
* * *
Пора в дорогу, старина, «подъём» пропет! Ведь ты же сам мечтал услышать, старина, как на заре стучатся волны в парапет и чуть звенит бакштаг, как первая струна. Дожди размоют отпечатки наших кед, загородит дорогу горная стена, но мы дойдём — и грянут волны в парапет, и зазвенит бакштаг, как первая струна.
Послушай, парень, ты берёшь ненужный груз: ты слишком долго с ней прощался у дверей. Чужими делает друзей слепая грусть, и повернуть обратно хочется скорей. Пойми, старик, ты безразличен ей давно. Пойми, старик, она прощалась не с тобой. Пойми, старик, ей абсолютно всё равно, что шум приёмника, что утренний прибой.
А если трудно разом всё перечеркнуть, давай разделим пополам твою печаль. И я когда-то в первый раз пускался в путь, и всё прощался, и не мог сказать «прощай». Ну что ж, пойдём, уже кончается рассвет, и ты же сам мечтал услышать, старина, как на заре стучатся волны в парапет и чуть звенит бакштаг, как первая струна!
8 марта 1969 г.
* * *
Я не знаю, что делать. Помоги, старина, посоветуй. Не ищу я ни денег, ни жены и ни Нового Света. Мне б осеннюю полночь да звенящую тонкую нить, чтобы главное вспомнить и чтоб всё остальное забыть: паутину и плесень, город грязи и крашеной скуки, тесный круг старых песен и далёкие нежные руки, тёмной улочки тайны, да дождливых ночей забытьё, да раскрытые ставни на бессонном окошке её.
Всё, что было, исчезло, всех, кто дорог, колёса умчали, и, старик, если честно, что-то плохо мне спится ночами, и на небо рябое в ожиданье гляжу я с утра, и — работа, работа, и отложенных строчек гора.
Я не знаю, что делать. Помоги, старина, посоветуй. Не ищу я ни денег, ни жены и ни Нового Света. Мне б осеннюю полночь да звенящую тонкую нить, чтобы главное вспомнить и чтоб всё остальное забыть.
5 сентября 1969 г.
Катится осень
Тихо на север катится день,
катится Осень.
Капля-вопрос и круги по воде —
вечное: «Очень!»
Тучу в ладони, волнуясь, берёт,
комкает Ветер,
нервно гадает на листьях Берёз:
«Встретит? Не встретит?»
Домик, что тенью стоял за спиной,
маленький, серый,
вырван из книжки моей записной,
вырван из сердца.
Руки деревьев нежно сплелись
в медленном танце…
Ты хоть скажи мне, Жёлтый Лист,
с кем я расстался?
Тянется улица лентой кривой —
просто и странно.
Пятна дождя на сухой мостовой,
запах тумана.
А тротуары потоки людей
мимо проносят.
…Тихо на север катится день,
катится Осень…
3 октября 1969 г.
Ухожу в листопад
Ухожу в листопад.
Окна дома смотрят вслед,
смотрят тёмными печальными глазами.
Осень дрожью дождя
пробегает по листве,
пробегает по листве, роняя зависть.
Медный звон во дворах —
он сегодня ни по ком:
эту песню пели латы Дон Кихота.
Ухожу в листопад —
в листопад, как в непокой, —
драться, верить, уставать, искать кого-то…
Может, всё это зря:
гром боёв давно утих,
сорвало, как листья ветром, мельниц крылья?
Может, просто смешно —
встать с постели и уйти,
чтоб беседовать в пути с дорожной пылью?
Дождь стучится ко мне,
день от слёз с утра ослеп.
Извините, собираюсь, очень занят:
ухожу в листопад.
Окна дома смотрят вслед,
смотрят тёмными печальными глазами…
15 февраля 1970 г.
Грачи
Облетают грачи
с пожилых колоколен,
чёрным прахом
по ветру уходят, редея…
Я немного устал
и, наверное, болен.
Ты, конечно, не знаешь,
что снова в беде я.
Так ведётся на свете
года и столетья:
будет день и печаль —
призрак вечной кровати;
ты придёшь и уйдёшь,
ничего не заметив,
а за тысячи вёрст
вдруг тревога охватит.
Слишком трудно сойти
с надоевшего круга:
каждый час, каждый год
до минут разлинован.
Может, нам на роду
не успеть друг для друга, —
мы иного не ждём
и не просим иного.
Облетают грачи
с пожилых колоколен,
чёрным прахом
по ветру уходят, редея…
Я чертовски устал
и, конечно же, болен,
только ты не узнаешь,
что снова в беде я.
9 мая 1970 г.
Три квартала на Вольской
Мне на всех перекрёстках суют сирень,
дни весёлые прочат.
Мне везенье троллейбусных лотерей
опротивело прочно.
Страшно хочется поторопить часы —
пусть скорей меня встретят
шёлк умытой дождём взлётной полосы
и неистовый ветер.
Снова думаю, что заберу с собой,
что не вправе оставить:
полосатый конверт — наугад, любой,
невесомый, как память,
за ночь выпавший снег и волшебный свет
зимней улицы скользкой,
а из всех моих улиц последних лет —
три квартала на Вольской.
Тихо сердце скомандует: «От винта!»
Поцелуемся, что ли…
А недавно мои друг улетал вот так
от навязчивой боли.
Он немного грустил о родной степи
и по-детски, как прежде,
бормотал в самолёте свои стихи
о какой-то Надежде…
1 августа 1970 г.
* * *
Это только расставанье.
Как ни жаль, но навсегда.
Вот и всё. Прощай — не мучься и не мучай.
Два весла, и скрип уключин,
и тяжёлая вода,
и под банкой — анкерок на всякий случай.
Можно в ветер окунуться,
можно с чёртом на пари,
все несчастья, все напасти накликая.
Одиноко режут воду
золотые фонари.
Фрези Грант — простите, кто она такая?
Может, странно, но, признаться,
я совсем её не жду
и в ночи ей фонарём махать
не буду.
Просто, каюсь, не расслышал
в лихорадочном бреду,
как зовут
моё обманчивое чудо.
Два весла, и скрип уключин,
и восток светлей чуть-чуть…
Может, вовсе мне искать её
не надо?
Просто мне в бреду казалось:
суждено когда-нибудь
обнаружить, что Несбывшееся —
рядом!
Это только расставанье.
Как ни жаль, но навсегда.
Вот и всё. Прощай — не мучься и не мучай.
Два весла, и скрип уключин,
и тяжёлая вода,
и под банкой — анкерок на всякий случай.
9 декабря 1970 г.
Зелёный поезд
Слепой закат догорел и замер,
и вновь, худобу кляня свою,
зелёный поезд виляет задом,
а я с моста на него плюю.
Ему — на север, а мне — налево,
и чертыхаюсь я каждый день,
что держит дома меня холера,
а может, дело, а может, лень.
Рулит на взлёт самолёт пузатый,
урча моторами тяжело.
Планида вновь повернулась задом,
не то случайно, не то назло.
А я не гордый, я просто занят,
я спецзаказом к земле прижат,
и слоем пыли на чемодане
мои намерения лежат.
Вода сердито грызёт причалы…
Чего-то мало, чего-то жаль…
А я скептически жму плечами,
поскольку надо ведь чем-то жать!
Грызите локти перед разлукой,
ловите чепчики на лету:
я занятой, и с улыбкой глупой
я провожаю свою мечту.
Кому — на север, а мне — налево,
и чертыхаюсь я каждый день,
что держит дома меня холера,
а может, дело, а может, лень…
Чего мне мало, куда мне надо —
в какие северные края?..
Зелёный поезд виляет задом,
плетясь, как дура-судьба моя.
16 февраля 1971 г.
Битт-бой
— В последний наш вечер,
удачливый Битт-Бой,
скажи, кто отмечен
удачливой игрой,
чей путь не знал сомнений,
кто молод, но бывал,
кто нам тебя заменит,
кому отдать штурвал.
Качаются сходни,
кончаются слова,
и ветер сегодня
тугой, как тетива.
— Поверьте, всё иначе,
та истина грустна:
за все мои удачи
заплачено сполна.
Но только не надо
прощаний и молитв:
причал мой не назван
и сердце не болит.
Лишь солнечные нити
сквозь тучи впереди, —
и вы меня не ждите,
и ты меня не жди…
— И всё же ты светел,
удачливый Битт-Бой.
В последний наш ветер
уходим мы с тобой!
– Друзья, не обессудьте,
прощай, беспечный Лисс, —
назло врагам и судьбам
мы с якоря снялись!
Январь — июль 1972 г.
Ртутное солнце
Извини, старина, захотелось немного излиться. Ты представь себе плац и глаза на минуту закрой — и Единственный Настоящий Трубач и сопровождающие его лица нам исполнят коротенькую симфонию, именуемую «зарёй».
В этом — всё!
В этом — солнце, но не то, что сержант перед завтраком крутит, и не то, что под вечер уставшие слепит глаза. Это солнце — из кипящей, совершенно особенной ртути, о которой ничем, кроме Музыки, не рассказать.
В этом — всё!
В этом — утро и нетронутая красота его. И, наверно, поэтому, от дневной маеты огрубев, каждый раз на вечерней поверке грешный полк наш стоял и оттаивал, потому что равнялся на ртутное солнце, перекатывавшееся по трубе.
Сотни маленьких серебристых надежд за гимнастёрки засунув, полк стоял, осенённый единственной — той, что лилась с допевающих труб… Кто же знал, что в казарме у трубача на гитаре натянуты струны, будто сделанные из такого же солнца, однажды застывшего на ветру?
…Извини, старина, просто слишком уж крепко вцепилось. Но ответь мне хоть ты: ты уверен ли наверняка, что без тонких, предельно натянутых струн точно так же бы трепетно билось это маленькое, но яркое, звенящее сердце полка?
Июнь 1973 г.
Начать бы всё заново…
Начать бы всё заново,
сразу,
немедля,
да вот
неважное время —
конец проходящего дня.
Фонарь на последнем вагоне
отмашку даёт
всему,
что уже не касается больше меня,
всему,
что так долго душило нехваткою слов,
всему,
что, похоже, и ныне за глотку берёт,
всему,
что тяжёлым болотом
к ногам приросло —
ни шагу назад —
что с того,
коль ни шагу вперёд?
Но надо же было
однажды к чему-то прийти —
и день наступил,
беспощадной усмешкой зубаст!
Теперь-ка попробуй
запрячь,
задержи,
запрети!
Дай бог дотянуться,
так он ведь ещё и не даст.
И долго
за поездом ветру кружить шелуху —
обрывки
беспечно растраченных вёсен и зим.
И чёрт с ним,
что некому вывалить, как на духу,
и, слава те, господи,
цел и, кажись, невредим!
А рельсы — на запад,
на запад,
на запад,
в огонь,
и там, под закатом,
неистово раскалены.
А рельсы качают,
качают,
качают вагон,
разматывая перед поездом
новые сны.
И теми же рельсами
гонится степь по пятам —
то ль череп,
местами в колосьях, местами плешив,
то ль плоская эта земля —
неразменный пятак
и на обороте
навстречу мне кто-то спешит…
Октябрь 1973 г.
Прощание
Мне быть с тобой ещё полчаса,
потом — века суетной возни.
Малыш, возьми мои паруса,
весь мой такелаж возьми!
Мы о шторма расшибали лбы,
наш пот всю палубу пропитал.
Малыш, ты юнгой хорошим был,
теперь ты сам — капитан!
Я злился, верность кляня твою,
другому верность свою влача.
Я скоро что-нибудь натворю —
не бойся, не сгоряча.
Мне быть с тобой ещё полчаса,
потом — века суетной возни.
Малыш, возьми мои паруса,
весь мой такелаж возьми.
25 июля 1971 г. — 22 ноября 1973 г.
Для издания песенного двухтомника В. Ланцберга мы просим помощи у всех любителей авторской песни. Реквизиты для сбора денег на книги В. Ланцберга: для переводов по России: с пометкой “Книги Ланцберга”. На карту Сбербанка или Тинькофф по по номеру телефона +79169007610.
PayPal: paltvlad
BIT: 0522055373
Владимир Ланцберг
Владимир Ланцберг родился в 1948 г. в Саратове. Окончил политехнический институт. Песни и стихи писал с детского возраста. В 1971 г. стал лауреатом фестиваля им. В. Грушина. Его песни были «широко известны в узких кругах», ибо Ланцберг был одним из ярчайших представителей «думающей песни для думающих людей» (Б. Окуджава). Автор окончил свои дни в Германии в 2005 году.