134 Views
Игрок
«В конце ноября, в оттепель, часов в девять утра, поезд Петербургско-Варшавской железной дороги на всех парах подходил к Петербургу. БЫЛО так сыро и туманно, что насилу рассвело; в десяти шагах, вправо и влево от дороги, трудно БЫЛО разглядеть хоть что-нибудь из окон вагона. Из пассажиров БЫЛИ и возвращавшиеся из-за границы; но более БЫЛИ наполнены отделения для третьего класса, и всё людом мелким и деловым, не из очень далека. Все, как водится, устали, у всех отяжелели за ночь глаза, все назяблись, все лица БЫЛИ бледно-желтые, под цвет тумана…»
Узнали? — верно, начальные строки «Мышкиниады», романа бесспорно эпохального, задавшего тон последующему обильному потоку экзистенциалистской литературы: от «Идиота» до «Тошноты» — полшага. Жулик Фрейд свою «теорию», чуток закамуфлировав, целиком попёр у автора «Великого пятикнижия»… и надо же, такой конфуз имеет место — в первом же абзаце столь значимого романа на шести строках аж пять раз повторён нелепый глагол-связка: до того режет слух, что и не сразу улавливаешь смысл прочитанного.
Так в чём же дело? — тем более что далее авторский слог принимает оборот дивный во всех отношениях и так длится цельных тринадцать страниц, как вдруг — будто бы серпом по причиндалам: «В последнем отношении с ним приключилось ДАЖЕ несколько забавных анекдотов; но генерал никогда не унывал, ДАЖЕ и при самых забавных анекдотах; к тому же и везло ему, ДАЖЕ в картах, а он играл по чрезвычайно большой и ДАЖЕ с намерением не только не хотел скрывать эту свою маленькую будто бы слабость к картишкам, так существенно и во многих случаях ему пригождавшуюся, но и выставлял ее…» — страх вселенский, иначе и не скажешь…
Обвинить Достоевского в писательском неумении способен лишь невежда полнейший; списать подобные заикания на кратковременные помутнения умственные — мракобесие как раз таки фрейдистского толка, — остаётся лишь поспрошать самого автора от чего такое возможно.
Спрашиваем, и немедленно же получаем ответ: «… мне всегда приятнее было обдумывать мои сочинения и мечтать, как они у меня напишутся, чем в самом деле писать их, и, право, это было не от лености. Отчего же?» — да от предчувствия неизбежной после написания, скучнейшей, тошноту вызывающей, необходимости авторской правки, от чего же ещё, — вот и халтурил порой зачинатель русского Персонализма: шутка ли — один только «Идиот» на три десятка Авторских листов тянет, а ведь это малая часть им задуманного и осуществлённого…
Граф
… ОНА чувствовала, что в душе ее все начинает двоиться, как двоятся иногда предметы в усталых глазах. ОНА не знала иногда, чего ОНА боится, чего желает. Боится ли ОНА и желает ли ОНА того, что было, или того, что будет, и чего именно ОНА желает, ОНА не знала.
«Ах, что я делаю!» – сказала ОНА себе, почувствовав вдруг боль в обеих сторонах головы. Когда ОНА опомнилась, ОНА увидала, что держит обеими руками свои волосы около висков и сжимает их. ОНА вскочила и стала ходить… — недаром Бунин хотел переписать “Анну Каренину”!..
Нелюдимец
Вплоть до конца 19 века у французов было узаконено — поэзию инородцев переводить исключительно прозой. Мудрейшая традиция, ибо исключала подобное:
С огромным молотом в натруженных руках,
Хмельной, величественный, нагонявший страх,
Порой хохочущий, как бронзовые трубы,
С высоким лбом кузнец, разглядывая грубо…
Насладились? Если да, тогда кто-нибудь расскажите мне — как хохочут бронзовые трубы?
И ещё: до сей поры я был твёрдо уверен, что человеческий взгляд преимущественно бывает бегающим, безжизненным, бешеным, внимательным, воспалённым, воспламенённым, всепроникающим, гипнотическим, глубоким, горячим, жадным, жалящим, жгучим, жёстким, живым, застывшим, затуманенным, испепеляющим, ищущим, колючим, ледяным, мертвенным, многообещающим, мрачным, мутным, мягким, настороженным, невидящим, неотрывным, неподвижным, огненным, остекленевшим, острым, отрешённым, открытым, отсутствующим, отчуждённым, оценивающим, пламенным, потухшим, пристальным, пронзительным, проницательным, пустым, пытливым, рассеянным, светлым, сосредоточенным, сумрачным, твёрдым, холодным, ясным.
Кроме того — бывает взгляд безмятежный, безучастный, бессмысленный, боязливый, виноватый, влюблённый, в конце концов, — гневный, горестный, грозный, грустный, добрый, дерзкий, и даже — жалостливый, жестокий, завистливый, изумлённый, изучающий, ласковый, лукавый, любопытствующий, печальный, чёрт его побери!
Мало того — взгляд может быть даже плотоядным, похотливым, трусливым, и убийственным…
Но ни разу в долгой своей жизни я не встречал взгляда ГРУБОГО, ибо глазами изобразить это невозможно, проверял…
Кстати, о тексте — это многострадальный Артюр Рембо: мало ему было прижизненных горестей, так ещё и изуродовали, причём отнюдь не какая-нибудь сегодняшняя издательская шарашка постаралась, а очень даже академичная «Наука» в 1982 году, в серии «Литпамятники». И приведённый мною фрагмент, это отнюдь не единичный ляп — весь томик «стихов» полнится подобными несуразностями.
Что касается переводчика — усопших не принято шельмовать, посему приведу только отрывок биографии: «В юности попал в мясорубку сталинских репрессий, на свободу вышел человеком категорическим и бескомпромиссным. Издав авторскую книгу переводов какого-либо поэта, — а это мог быть Аполлинер или Сандрар, а то и Рембо в Литературных памятниках, — в дальнейшем запрещал переиздание своих переводов в коллективных книгах тех же поэтов: как результат, лучший русский Аполлинер в издательстве “Книга” или двуязычный Рембо в “Радуге” выходили без единого перевода Кудинова…» — добавлю: ну и слава богу, что имеем и другие варианты, к примеру, приведённый выше отрывок в интерпретации Михаила Яснова выглядит так:
Рука на молоте, могуч, широколоб,
Величествен и пьян, он хохотал взахлеб,
Как будто рев трубы в нем клокотал до края, —
Так хохотал Кузнец и говорил, вперяя
В живот Людовика Шестнадцатого взгляд,
В тот день, когда народ, неистовством объят,
Врывался во дворец…
Кулинар
— А вот вашей милости дожидались. Ерундопель соорудить надо.
— Ерундопель? — спросил удивленно Пирожков.
— Не разумеете? — спросил Шурочка. — Это драгоценное снадобье… Вот извольте прислушать, как я буду заказывать.
Он обратился к половому, упер одну руку в бок, а другой начал выразительно поводить.
— Икры салфеточной четверть фунта, масла прованского, уксусу, горчицы, лучку накрошить, сардинки четыре очистить, свежий огурец и пять вареных картофелин — счетом. Живо!..
Половой удалился.
— Ерундопель, — продолжал распорядитель, — выдумка привозная, кажется из Питера, и какой-то литературный генерал его выдумал…
— П. Д. Боборыкин, «Китай-город», 1882
Пётр Дмитриевич изобрёл не только пикантный салат, неуёмная фантазия маститого литератора, драматурга, журналиста, публициста, критика, историка литературы, театрального деятеля, мемуариста и переводчика породила в шестидесятых годах 19 века понятие «интеллигенции». Боборыкин объяснял, что заимствовал этот термин из немецкой культуры, где он использовался для обозначения части общества, которая занимается интеллектуальной деятельностью.
Называя себя «крестным отцом» нового понятия, Боборыкин вкладывал в него особый смысл: определение интеллигенции как совокупности представителей «высокой умственной и этической культуры», а не «работников умственного труда». К интеллигенции в этом понимании относятся представители разных профессиональных групп, различных политических убеждений, но имеющие общую духовно-нравственную основу.
Однако, плебс на то и плебс, чтобы немедленно испохабить ценности противоположного лагеря — незамедлительно началось склонение наконец-то появившегося прозвания, классификатора интеллектуальной элиты в самом уничижительном ключе, причём, старались все, от новоявленных личных дворянчиков (вчерашние купчики и мануфактур-советники), — вспомним презрительное «интеллигентишко», до записавших себя с нелёгкой руки автора Манифеста люмпенов в передовую социальную прослойку манифестированных, которые во все времена и у всех народов истово ненавидели просвещённые круги. Особенно изощрялся вождь мирового пролетариата, приводить его руготню нет смысла, и так все знают… Увы, человек в большинстве своём — сволочь первостатейная…
Кавказский пленник
Немногие нынче знают — блестящий прозаик, поэт и драматург Михаил Юрьевич Лермонтов за короткую свою жизнь успел сделаться изрядным живописцем, оставив потомкам дюжину картин маслом, более сорока акварелей и сотни листов изящной графики: как писал в воспоминаниях о поэте его троюродный брат Аким Шан-Гирей, — «… был он счастливо одарён способностями к искусствам, уже в детские годы рисовал акварелью довольно порядочно и лепил из крашеного воску целые картины…»
Для поправки слабого здоровья десятилетнего Мишу бабушка повезла на Кавказ, «на воды»: не устану повторять — всплески творческого озарения сродни приступам атавизма, ибо поэтический (мифологический) язык сохраняется в самых дальних уголках генетической памяти, и, только лишь под воздействием генерируемых самим мирозданием раздражителей, перемещается он в оперативное пространство вероятного творца, обращаясь в покорный ему инструмент. Для Миши таким раздражителем явилось ошеломление сознания, вызванное сменой ландшафта — ключ, отомкнувший новый, доселе незнакомый чертог сокрытой до того творческой сокровищницы — «… горы кавказские стали для меня священны» — писал позже поэт (сохранившийся детский рисунок — запечатленные юным дарованием эти самые горы).
Первый учитель рисования — рисовальщик и акварелист Александр Степанович Солоницкий, позднее Лермонтов брал уроки живописи у академика Императорской Академии художеств Петра Ефимовича Заболотского.
Родственница Михаила Юрьевича — Александра Михайловна Верещагина в письме к кузену от 1835 года: «…Что касается вашего рисования, говорят, что вы делаете удивительные успехи, и я этому охотно верю; умоляю, Мишель, не забрасывайте этот дар, картина, которую вы прислали Алексею Лопухину (университетский приятель Лермонтова) очаровательна» (на написанной для Лопухина фантасмагории «Герцог Лерма» был запечатлен образ, который автор увидел во сне — существовало семейное предание о происхождении рода Лермонтовых от испанского герцога Лермы (1552—1623), но горы, горы владели воображением живописца до конца дней его — чарующий «Вид Тифлиса» Михаил Юрьевич написал в 1837 году…
Право на слог
«Но всё кончено. Будь я и в самом деле поэт,
Я должен был суметь помешать войне…»
Аноним. 23 августа 1939 года. .
«К словам, совершенно деградировавшим и в течение некоторого времени лежавшим в беспомощном изнеможении, словам, которые избегали употреблять и запрятывали подальше, использование которых превращало неосторожного в посмешище, которые выхолащивали до тех пор, пока они, скукожившиеся и гадкие, не превратились в предостерегающий жупел, принадлежит и слово “поэт”. Тот же, кто все-таки пускался в продолжавшую по-прежнему существовать деятельность, говорил о себе: “Так, пишу помаленьку”… – сей фрагмент есть первый абзац изданной в 1976 году в Мюнхене статьи «Призвание поэта», автор – «золотое перо Австрии», великолепный Элиас Канетти.
Пятьдесят лет тому назад, Канетти, сетуя о девальвации титула «поэт», конечно же имел в виду недавнее прошлое Рейха, и последствия его крушения, однако, приведённая цитата по смысловой нагрузке своей удивительно точно характеризует реалии дня сегодняшнего на пространстве постсоветском, где аккредитованные стараниями внешних благодетелей смотрители её величества Словесности раздают со всеми истекающими «лицензии» на сочинительство оголтелым графоманам – служил Гаврила стихоплётом, Гаврила рифму сочинял…, от чего те во всю лужёную глотку декларируют принадлежность свою к поэтическому цеху, а лишенцы, действительно одержимые «музыкой сфер», подверженные пароксизму слова, вынуждены урывками предаваться творческим страстям, оправдываясь робко: «Так, пишу помаленьку…»
Закончу, как и начал, цитатой из Канетти: «Тот не поэт, кто не сомневается всерьёз в своём праве быть им»
Мистик
«В алмазной раме у окна вот ты стоишь, стройна как взмах крыла с лампадаю в руках…» — присутствует в анамнезе моём период, когда я истово увлекался поэзией Короля противоречий — так мы в студенчестве Эгара По величали. Филигранно владел пером сострадалец человеков: ритм, метрика, строфика, рифма — высочайшее мастерство являют: «И вновь воскликнул я, вставая: прочь отсюда птица злая, ты из царства тьмы и бури, — уходи опять туда…» — мороз дерёт по коже от строк этих, — щедрый был сеятель, мир его праху, — небрежно разбросал семена из которых проросли чуть ли не все современные формы письма, возьмем, хотя бы, фантастику — он и был зачинателем, впрочем, будем справедливы, ещё до Эдгара великолепный Гофман увлечённо манипулировал невероятностями, скрещивая наш мир с наднашим, но смелостью сюжетов По его превосходил, а детективный рассказ это уже бесспорно детище ричмондского мистика, и криптография помимо всего…
Сострадалец
Жил в прошлом веке человек, звали его Станислав, был он очень умён, вот и писал хорошие книжки, такие нынче не пишут, эрудиции сегодняшним писакам для того не хватает.
Творил он в шестидесятых годах, тогда крайне популярна была на земных просторах научная фантастика (science fiction), множество именитых авторов старалось, всё забугорных (у нас жанр был в загоне, его серость Миша Суслов боялся фантастики как чумы, – Стругацким к читателям приходилось пробиваться через периферийную периодику), но Станислав на научность своих писаний не очень-то напирал: или сатира, причём весьма злая, или фантастика социально-философская.
В 1960 написал он «Солярис», который взбудоражил весь мир, и моё поколение в том числе, но куда больше я ценю и люблю следующую его книгу — «Возвращение со звёзд», ибо в романе этом рассматривается пристально такой, подзабытый нынче, феномен, как человеческое достоинство, и написан роман виртуозно, замечательным языком, затрагивает множество проблематичных социальных вопросов, и очень прозорливо заглядывает в будущее.
Пасынкам перестройки настоятельно рекомендую, отложив на время в сторонку шедевры «киберпанка» и прочую унылую дребедень, ознакомиться с коротким этим опусом Станислава Лема — в котором автор спрашивает нас, доживших до дня сегодняшнего, как мы собираемся пережить уже явившееся на порог наше завтра, всерьёз спрашивает, с нескрываемой тревогой за нас. А моим сверстникам, кто уже подзабыл роман, по той же причине советую освежить его в памяти. Ниже привожу пару строк из текста…
«…Закон о бетризации вошел в силу лишь спустя пять лет с момента утверждения, так как все это время готовились кадры воспитателей, психологов, специалистов, которые должны были позаботиться о правильном воспитании нового поколения. Необходима была коренная реформа народного образования, пересмотр репертуара театров, тематики чтения, фильмов.
Бетризация – чтобы охарактеризовать размер перелома в двух словах – своими разросшимися последствиями и потребностями поглощала в течение первых десяти лет около 40 процентов национального дохода в масштабах всей Земли.
Это было время величайших трагедий. Бетризованная молодежь чуждалась собственных родителей. Не разделяла их интересов. Питала отвращение к их вкусам. На протяжении четверти века приходилось издавать два типа журналов, книг, пьес – одни для старшего, другие для младшего поколения.
Но все это происходило восемьдесят лет назад. Теперь уже рождались дети третьего бетризованного поколения, а небетризованньгх в живых оставалась жалкая горстка; это были стотридцатилетние, старцы. То, что составляло содержание их молодости, новому поколению казалось таким же далеким, как традиции каменного века…»
Предвиденье
Когда читаемое в процессе чтения исчерпывается, исподволь улетучивается, не обретая создающих предмет толкования очертаний, нарастающего целого, формы — это есть первый признак ординарности, беллетризма.
Нищета словесности, прошедшей цензуру нынешних литературных властей, её неспособность по-настоящему увлечь, пробудить в подсознании читателя аналитический импульс, эмоциональные возмущения, родила уродливый феномен «псевдочтения» с его обязательным пристрастием к патологическому, тягой к фальшивому драматизму, сентиментальщине, пошлой эротике. Сегодняшняя, с позволения сказать, литература ещё и вторична — всё это один раз уже когда-то написали, но качество матриц было на порядок выше, вот и имеем взамен головы профессора Доуэля какой-нибудь Пипец Пукоцкого.
Конфликт между пошлой и бездуховной, окутанной затхлым запашком мещанства действительностью и присущим пока ещё большинству стремлением к разумному, внятному, совершенному, пробуждает протест и одновременно надежду на скорые перемены, мечту, то есть — вновь и вновь романтическое мировоззрение… Резюме: следует ожидать скорой реинкарнации Александра Грина!..
Вислоухий
Если случится такое, что некий эстетствующий пасынок Перестройки краем уха уловит речения пожилого «ботаника» о величии Горация и, любопытствуя, разыщет в Сети опусы последнего, то ждёт его недоумение изрядное — неровные строки, без рифм, с трудом уловимым ритмом, перекинутые из строчки в строчку, протяженные фразы с нелепой расстановкой словес, порядок которых, словно нарочно, сбит и перемешан. Путанный ход мысли, при котором к концу стихотворения поэт словно забывает то, что было в начале… В общем — разочарование, ибо белиберда… Понять мажора можно — взращен, болезный, на Сорокине с Палаником, Улицкой, вперемешку с суррогатами Стивена Кинга, вот и тяжко ему воспринять писания любимца Мецената, остаётся отмахнуться и забыть. Но, ежели гаер оказался уперт и порешил осознать непонятку, то придется ему начинать издалека, от сочинений учеников стародавнего октавианца — Ломоносова, Кантемира, Державина, Надеждина, Тредиаковского, Фета, Пушкина, наконец!.. К Гнедичу обратиться, проштудировать плод его переводческого умения, попутно «список кораблей» осилить дальше середины. Апулея Мадаванского уважить, Вергилия эпикурейца, с ссыльным скабрёзником подружиться. Дабы ощутить, в эпоху окунуться — ознакомиться с очерком сплетника Светония (неплохо бы и классический «Принципат» Машкина осилить) и можно уже будет бывшему мажору после трудов этих обременительных вновь вчитаться в строки великого Венузийца, и вот уже по-другому будет воспринят обильный размерами, столь медленно добиравшийся до подлежащего со сказуемым Квинт:
Дано мне петь вакханок неистовство,
Вино и млеко реки струящие
В широких берегах, и меда
Капли, сочащиеся из дупел…
P.S. «Поэзия Горация не отличается уже тою мраморною белизною, усеянною разве одними природными блестками, которая составляла существенный характер выражения бесцветной Классической Пластики. Она расцвечена, напротив, со всею роскошью Живописи, и ежели не представляет собою полного торжества романтической светлотени, то по крайней мере, не имеет недостатка в живом колорите. Язык Венузийского поэта есть в высшей степени картинный. У него что ни мысль, то образ; что ни слово, то цвет и цвет – яркий. Каждое выражение окрашено в троп, каждая речь завита в фигуру. Можно сказать, что язык Латинской возведен им до искусственного совершенства…» — Николай Иванович Надеждин.
Создал памятник я, бронзы литой прочней,
Царственных пирамид выше поднявшийся.
Ни снедающий дождь, ни Аквилон лихой
Не разрушат его, не сокрушит и ряд
Нескончаемых лет
Баадур Чхатарашвили
Родился в 1952 году в Тбилиси, где и проживает поныне. Строитель, лекарь-травник, иногда — прозаик. Дослужился до «красного директора», в каковом звании и пребывал вплоть до деструкции Самой Лучшей Страны на планете. Первые литературные штудии - в пятидесятипятилетнем возрасте. Публиковал прозу в журналах «На любителя» — Атланта, США; «Зарубежные записки» — Дортмунд, Германия; «День и ночь», «Южная звезда», «Дагестан», «Кольцо А» — Россия, и т.д.