734 Views
* * *
Табличка на входе в эти стихи
гласит: осторожно! женское.
Рядом знаки:
высокое напряжение
и восемнадцать плюс.
Двое стоят в подъезде, тихи,
но чувствуется напряжение.
Она бормочет: Боюсь.
Он гладит белый пушок на шее, шепчет:
Моя хорошая,
не кипеши, вернусь, всё же армия, не тюрьма.
Если кто-то тебя попортит,
я тебя, разумеется, брошу.
Что поделать, мужская гордость,
ты должна понимать.
И она понимает,
понимание вещь полезная.
Свет из чьей-то двери, как лезвие,
отрезает ей голову по ключицы.
Она и сама себя бросит,
если что-то такое случится.
Каждый день наряжается и боится.
Боится и красит ресницы.
На случай беды договариваются так:
она пришлет телеграмму, условный знак,
одно только слово — слоненок, трамвай, корица.
Увидел и знаешь — можно не возвращаться.
Если выпить весь страх,
в сердце будет кристалл в полтора карата,
троллий осколок, семечко сталагмита.
В декабре их распишет толстая женщина,
в униформе синего цвета.
В июне она повзрослеет,
родит мне старшего брата,
красивого, в мать:
ледяное уральское небо, пшеничное поле.
Станет мало спать и плохо учиться в школе.
Здесь бы нужен некий финал,
неожиданный, мудрый, резкий.
Но для этой истории автор
спустился до уровня поэтесски —
это когда вместо якобы новых форм
просто солнце сквозь занавески.
Не хотелось, но вот пришлось,
простите , мышата-критики,
прощайте, надежды питавшие трясогузки.
Все диалоги надуманы,
все персонажи случайны,
даже те, что стоят по сей день у меня за плечами,
в страхе, в любви, в подъезде,
в семидесятом году.
Слушают клекот времени,
дышат, ждут.
* * *
В пастеризованном
двадцать втором столетии
оружие делают с защитой от детей, как пилюли.
Чтобы, значит, не погибали дети,
когда в душистом мирном июле,
свежайшем мирном апреле или там октябре
пытаются разобрать снаряд, дремавший на пустыре.
Я рою, в грязи по локоть,
ругаюсь на холод сучий.
Я лучший сапёр в стране,
хотя мне почти тридцать пять.
Меня всегда вызывают, если тяжелый случай.
Я лихо вскрываю мину, она начинает бренчать
короткий отрывок из смутно знакомого вальса.
Я снова не подорвался.
А взрослый бы подорвался.
Жмут ладони,
киваю, но чую — сорванцы внутри нарезвились.
Что-то сместилось, пора убираться из авангарда.
Завтра я встречу тебя,
моя радость, моя уязвимость.
И после меня распознает даже петарда,
брошенная под ноги детьми,
играющими во дворе
в солнечном мирном мае
или там декабре.
Разговорник
Извините меня,
добрый день, этот столик занят?
У реки
сквозняки,
вам полезно тепло одеться.
Мой отец и мой брат ежедневно
живут в Казани.
Я там тоже брожу, от начала к финалу
детства.
Здесь красиво.
У нас в России тоже красиво.
Здесь чудесное лето.
И у нас чудесное лето.
Я прекрасно, спасибо.
Приятно, что вы спросили.
Я? Ну как вам сказать,
подбираю рифмы по цвету.
Подгораю у монитора и грею кресло.
Отравившись, в степи башку подставляю ветру.
Подрезаю чрезмерно длинное, чтобы влезло.
Подгрызаю огромное в месяц по миллиметру.
Я в порядке, вам тоже скучных,
приятных буден.
Здесь горячее лето,
а у нас холодное лето.
О, спасибо, но мне нельзя,
у меня там люди —
в книжном гетто
и в театральном гетто.
* * *
когда он молил о чуде
неистово
горячо
согнувшись
припав
к холодной стене плечом
он представлял
что разом уйдет война
представлял что найдутся
Женёк
Игорёк
Ренат
разрешал благосклонно
не вешать им всем ордена
а просто домой
представлял
как обнимет жена
будет плакать
пока он ест
а потом
они
когда он молил о чуде
он думал
вся эта пакость обречена
а утром случилось чудо
в ноябрьской полутьме
из рваных ран облаков
как теплый лазурный снег
посыпались незабудки
и падали десять дней
бессмысленные и глупые
детских ресниц
нежней
укрыли измученный город
забили собой стволы
орудий
текли вдоль улиц
как реки синей смолы
касались остывших щек
и рук
и открытых глаз
неслись бирюзовым вихрем
кружились
потом за час
увяли
впитали серый
и скоро сошли на нет
а мир наступил
конечно
еще через пару лет
* * *
На станции Трупная
(переход на Цепной бульвар)
продают открытки в конвертах:
там уже набиты слова,
поздравление деда Мороза:
счастливого Нового года
и Рождества!
Мол, веди себя тихо, проказник,
и деда не забывай.
Вас тошнит от слова “проказник”?
Меня — всегда. Прямо вот едва
прочитаю — бегу блевать.
На станции Трудная
(переход на Цейтнот-бульвар)
я стою, дожидаюсь поезда, голова
тяжела и болит —
в ней умище великоват,
непрерывно давит и жмёт.
Я смотрю на эти открытки
и думаю:
нет.
Поздравления — как-то фальшиво,
пусть будут повестки в суд.
Скажем,
ранним утром первого января
их находит под ёлками
мрачная детвора.
Каждый,
каждый,
каждый ребёнок моей страны
получает такую — в этом они равны.
Яркий праздничный бланк:
блёстки, ёлочка, завитки,
надлежит явиться,
печать,
дата вписана от руки.
И они идут,
мнутся сонно в очередях,
ждут, пока позовут, не ёрзают, не галдят.
Дальше светит в лицо гирляндой
следователь Декабрь.
Как ты вёл себя, крошка?
Не ври, не расстраивай старика.
Кем работает брат? Где мама была
шестого числа?
Вспоминай, на-ка вот для памяти
шоколад.
Дальше сотни судов, без огласки,
без суеты.
Всем известен судья Мороз —
ледяные глаза пусты,
не жалеет даже сирот, этим и знаменит.
Молоток стучит и стучит,
колокольчик звенит.
Осуждённых подержат в холодной
несколько дней
и отправят на север
строить дом из белых камней,
шить костюмы штатным Снегуркам,
чинить полозья саней.
Остальных кормят тем оливье,
что остался в тазу на дне,
и развозят на черной волге,
запряженной тройкой коней.
Деревянных синих коней.
Я стою на станции Трубная
(да-да, всё ещё на ней).
Продавец блестящих повесток
входит в вагон со мной
и кошмарным поставленным голосом,
прохаживаясь не спеша,
завывает:
купите открытку,
порадуйте малыша!
Сегодня у вас последний,
последний,
последний
шанс.
Рисунок: Эваска Мэд (Швейцария)
Дана Сидерос
Дана Сидерос (настоящее имя - Мария Кустовская) — российская поэтесса, драматург и иллюстратор. С 2005 по 2011 год публиковала в интернете стихи под псевдонимом вымышленной болгарской поэтессы Дануты Сидерос, не раскрывая настоящего имени и не появляясь на публике. Автор стихотворных книг "Шутки кончились" (2011) и "Ученик дурака" (2014).