1084 Views
В сентябре в жизни «Точки.Зрения» случились два важных события. Во-первых, за несколько дней до объявления в России мобилизации и последовавшей за этим массовой эмиграции сайт удалось перенести в Германию на новый адрес www.litpoint.net. Таким образом, 19-летняя история домена lito.ru была завершена. Во-вторых, на сайте сформировался новый состав редакции по принципу по одному человеку от одной страны. С тех пор «Точку.Зрения» представляют Елена Мокрушина (Россия, Санкт-Петербург), Алёна Максакова (Германия, Франкфурт-на-Майне), Юлия Немировская (США, Юджин), Ольга Агур (Израиль, Хайфа) и Тикки Шельен (Болгария, Варна). Основной задачей редакции стал поиск новых авторов и организация перевода текстов на иностранные языки. Всё это было отражено в очередном Послании редакции, названном «И переезд, и эмиграция».
В сентябре авторы и читатели «Точки.Зрения» взволнованно следили за историей Дмитрия Шабанова — поэта, родившегося в Минусинске, жившего в Санкт-Петербурге и вынужденного бежать из России. Фотография Димы, идущего с велосипедом через ставший знаменитым погранпункт Верхний Ларс, облетела весь мир. Публикация Диминых стихов, которые он прислал нам перед самым отъездом, обогнала её лишь на несколько часов.
По традиции назовём новых авторов Точки.Зрения, пришедших в сентябре. Постоянными авторами проекта стали Сергей Адамский, Дмитрий Близнюк, Антон Дубинин, Андрей Костинский, Глаша Кошенбек, Юлия Немировская, Роман Смирнов, Поэт Хренов, Вадим Фомин, Феликс Чечик.
Также первые публикации состоялись у таких авторов, как Владислав Китик, Александр Кравненко, Ольга Макеева, Александр Мельник, Мария Ремизова, Вика Тренас, Дмитрий Шабанов, Александр Шик. Пришедший в сентябре обозреватель Мартин Шмитц опубликовал две статьи — «Кровавая Пасха 2022-го: поэтический срез» и «Даниэль Озмо — художник из концлагеря».
В сентябре 2022 года «Точка.Зрения» продолжила рецензировать антивоенные антологии со всего мира. Свою рецензию на греческую антологию «Это смерть подлетает ко мне» представила . Интересная публикация принадлежит Светлане Севриковой — «Портрет Поэта: Алёна Максакова».
Продолжилась публикация переводов — на русский язык (Роберт Уильям Сервис, немецкая группа DAF “Немецко-Американская Дружба“, Джон Маккрей, Мэгги Яффе, Шэрон Олдс) и с русского на английский (Maria Remizova. The House That Jack Wrecked, Kseniya Avgyst. Midsummer softly floats into homes, Dasha Poliakova. A peaceable girl in a lavender sundress). Также состоялась первая публикация на немецком языке — Alexander Delfinov. Präsident und Deserteur.
Из музыкальных событий крупнейшим был сентябрьский концерт в московском баре O’Connels, на котором выступили Происшествие, Ложные показания, Санька и чёртики и Кюрасао.
Вот подборка лучших, по мнению редакции, стихотворений сентября.
Алексей Караковский. Выборы (из «Светофорище»)
Умственно отсталый человек баллотируется в депутаты
по избирательному округу Ушту-Пуштуй в Нижней Мордовии.
Товарищи из партии «Яблоко» так ему и сказали:
«Николай, извини, настала твоя очередь —
ты же сам знаешь, все наши уже уехали или сидят,
кто-то ответственный должен прийти им на смену».
Умственно отсталый человек пытается закрыть рот
и говорит в ответ что-то вроде «Пэээ…»,
что истолковывается как согласие.
Разумеется, его сразу же берут под арест,
обвиняя в демонстрации нацистской порнографии,
дискретизации российской армии и Родины президента.
«Признаёте ли вы свою вину, гражданин?», — спрашивает судья.
Умственно отсталый человек пытается закрыть рот
и говорит в ответ что-то вроде «Пэээ…»,
что истолковывается как чистосердечное признание.
Человеку дают пять лет и увозят в тюрьму
на правом берегу древней реки Кушту-Утутуй,
кроме которой здесь нет решительно ничего интересного.
Над деревянными божками медленно кружат чёрные птицы,
которые не задают принципиальных вопросов.
Умственно отсталый человек долго и благодарно
молчит им сквозь решётку.
Ночью человеку приснится искрящийся волшебством сон,
что когда с преступным режимом будет, наконец, покончено,
человека изберут в депутаты Государственной думы,
и тогда он торжественно войдёт в зал заседаний,
и вместе со всеми депутатами громко скажет: «Пэээ…»,
что будет истолковано, как победа демократии, гуманизма,
социальной справедливости, прав человека,
и даже, может быть — чем чёрт не шутит! —
обозначит начало новой прекрасной эпохи.
Валентин Емелин. Колыбельная (из «»)
– Мамочка, холодно!
Мамочка, страшно!
Мамочка, где мы?
– В раю!
Видишь, мой глупенький,
Это прекрасно.
Слушайся маму свою.
Видишь, что нас, как героев, встречают
В мире, свободном от зла.
Видишь, для нас наготовили чаю
В этих прекрасных котлах!
– Мамочка, вижу ужасные крючья –
Щерится ими дыра…
– Просто они выбирают, кто круче –
Это такая игра!
– Мамочка, что это?
Мамочка, жарко!
Мамочка, жжётся огонь!
– Чтобы согреть нас горит он так ярко.
Радуйся, мой дорогой.
– Мамочка, как же мы здесь оказались?
– Сыночка, нам повезло.
Мы наконец-то им всем показали
И уничтожили зло.
Злые все сдохли в мученьях и корчах.
Злые отправились в ад
Вечно возделывать в гное и порче
Адский отравленный сад!
Ну же, не плачь. Мы спаслись. Мы остались
В этом чудесном краю,
Здесь, за рекой из расплавленной стали,
Вечно пребудем в раю.
Глаша Кошенбек (из «»)
пока тема каннибализма не была актуальна
даже не замалчивалась а просто мало кого интересовала реально
дружить и общаться можно было со многими
человекообразными конечно а не головоногими
времена изменились неожиданно сразу и круто
выяснилось что в пищу годятся не только жертвенные животные овощи и крупы
а и недружественные головоногие и человекообразные
а хоть бы и дружественные или родные — какая тут к черту разница
дело не в голоде а просто в возможности
непонятно почему раньше с этим были сложности
в конце концов наши самые первые передовые предки жили именно так
как бы не вешали на них злопыхатели всяких собак
и где сейчас эти собаки? в ошейниках шлейках и вольерах
а вот потомки предков делают разнообразные карьеры
любят культуру и много чего еще
просто к продуктовой корзинке добавились человеческие голени бедра предплечья и даже щеки
вот идешь в гости к шарманкину — ценителю сигар пруста и загадок вечности
он открывает дверь продолжая обгладывать чью-то конечность
бежишь к подушкиной — любительнице зодчества —
а там едят фаршированную голову без имени и отчества
гайкина занимается откормом и миграцией будущей пищи
говорит что откормила уже сотни если не тыщи
раньше ее интересовало фотографирование лесов полей и прочих красот
сейчас сфера интересов расширилась раз в сто
а горынычева всегда кусала и жрала окружающих яростная как муравей
просто сейчас вышла на другой уровень
когда ты бежишь от всех них не мешкая
у них в глазах удивление практический интерес и насмешка
ну да да да
враки
я к ним по-настоящему не хожу
я дома сижу
не открываю даже для проверки счетчиков
мало ли
кому там жрать захочется
раньше я писала стихи несколько абсурдные
время показало что это были фантазии фарятьева дурынды или просто дуры
абсурд происходящего я бы в жизни не нафантазировала
я так по мелочи — комары птицы мыши грифоны годзиллы
но чтоб так
когда на горе костей сидит паршивый старикашка от власти
тузом крестей напутствовуют воинственные запчасти
этот стучит потому что а что
этот дружит со всеми несмотря ни на что
этот людоедствует по зову сердца а тот чтоб не было неприятностей на работе
и вся остальная блевотина
но хотелось бы закончить на хорошей ноте
пусть будет ля
бля
Александр Ланин. В день рождения Пушкина (из «Плейлисты»)
В день рождения Пушкина
Русские войска нанесли ракетные удары
По таким населённым пунктам, как
Николаев, Харьков и Лисичанск.
Разрушено или повреждено
Тридцать девять гражданских объектов.
Погибли или получили ранения
Одиннадцать человек,
В том числе четверо детей.
Из оккупированного Мелитополя
В аннексированный Крым
Отправлены первые вагоны с трофейным зерном.
Продолжаются бои за Северодонецк.
С начала войны по неподтвержденным данным погибло несколько десятков тысяч мирных жителей:
Алексей Джунковский,
Борис Романченко,
Александр Шелипов,
Валерия Глодан,
Александр Пушкин,
Оксана Швец,
Вера Гирич…
День рождения Пушкина — знаменательная дата,
Получившая официальный статус
За два года до второй чеченской.
Рассказывают, что когда Пушкин ехал к месту дуэли,
Ему в голову пришла фраза
«Винтовка — это праздник»,
Но он не сумел придумать продолжения.
Владислав Китик. (из «На часах камуфляжное время»)
Жаркий полдень. Печаль подённая –
Как заноза не извлечённая.
Песни с музыкой ветром вымело.
Осязая людское зло,
Сине море от горя вымерло,
Словно в схиму, в себя ушло.
Нет ни паруса. Ни судёнышка.
Это время дошло до донышка,
Докатилось до песчаного зернышка,
Что хрустеть могло под ногой.
Всё – другое. И я – другой.
Муть придонная – неподвижная.
Красно лето. Дела фуфлыжные.
Ох, не грешны ль мои уста?
Травный праздник. Погода пляжная.
Тень. Расцвеченность камуфляжная
У пригнувшегося куста.
Ксения Август. (из «Мир далеко, но рядом небо»)
Сгорает небо на девятом круге
и центр ада ближе, чем всегда,
и жжётся стих и не даётся в руки,
и вспять уходит воздух и вода,
и кровь густа, как огненные смолы
к подземной нисходящие реке,
и слово с головою богомола
откусывает голову строке,
и ты один не в поле, и не воин-
мятежный дух, растящий кабачки,
и болен век, неизлечимо болен
великой тьмою, Дантовской почти.
Дмитрий Близнюк. (из «Давай хоть на одну ночь отключим войну»)
ватерлиния безумия.
жизнь до войны и после начала войны :
красивая женщина
с длинными черными волосами до пят
и правая половина ее волос сострижена,
часть скальпа содрана,
и половина черепа выпилена,
и на нежно розовой половинке обнаженного мозга
кто-то тушит снаряды как окурки.
а женщина что удивительно
поет сопрано,
прекрасную печальную песню про свободу.
про любовь и силу и синее небо.
и пшеничное поле в черных ожогах.
Андрей Жданов. (из «Танки на запад, гробы на восток»)
незаметно проснулись в другой стране
язык
на котором всегда говорили
теперь
не понятен ни тебе ни мне
мы слышим: это только начало
начало чего?
что-то навсегда замолчало
а что-то
зачем-то заговорило
но сколько бы долго оно ни говорило
не разобрать слов
и даже
когда говорят и помогают руками –
невозможно понять
то ли тебя ругают
то ли пытаются обнять
ходи осторожно
пытайся быть в тишине
словно ты на войну пришёл извне
а войны никакой не оказалось
только так
самую малость –
танки на запад
гробы на восток
тсссс
молчок
Анастасия Броварец (Ванечка). Мать (из «Мать зовёт»)
— Слушай меня, — говорила мать.
— Со двора не думай даже и убегать.
А соседей наоборот не слушай:
Напоют тебе, а потом зад надерут и уши.
За забором-то всë в упадке, всë в дефиците,
Вот и зарятся на тюльпаны наши и гиацинты.
За калитку носу и не кажи:
Я сама тебя научу, что такое жизнь,
Чтоб снаружи не принесли какую белиберду…
Ты не хнычь мне и губы свои не дуй!
Опосля поймëшь: не нажил ещё ума.
Вот, играй! — и мать протянула игрушечный автомат.
Я стою с автоматом на клумбе из васильков и маков.
На заборе висит огромный плакат: «Не мамкай!»
Одинокие слëзы падают на цевьë.
Мне пора.
Я не знаю, когда увидимся.
Мать зовëт.
Ирина Гет. Стрекоза (из «Мария рисует в три цвета»)
Низко летит железная стрекоза.
Небо тесней и тесней от её «родни».
Долго ль винтом подшерсток у туч срезать,
Воздух пластать на пунктирные «Сохрани».
До Мариуполя – не на секунды счёт –
На обороты мельничных жерновов.
Вера одна – ладошки не разожмёт
Нежный ловец стрекоз и ловец ветров.
Детские пальцы надёжней любой брони –
Слабых укроют и не сомнут доспех.
Господи, Господи, в темень не оброни
Братьев моих кровавых: и тех, и тех.
Вадим Фомин. Иностранный агент (из «Тьма становится ближе»)
иностранный агент выползает из логова в полночь
в мрачный час, когда зло многократно сильнее добра
он настигнет тебя, и никто не поспеет на помощь
он утащит тебя в свой бесскрепный прозападный мрак
он прочтет твои страхи, чтоб знать, как к тебе подобраться
он растлит твою душу в госдеповской жуткой игре
он отлично умеет пытать колбасой по два-двадцать
соблазняя тебя на содомский ужаснейший грех
а с лучами рассвета, приняв человеческий облик
выпив крови младенца, засядет в фейсбук и тик-ток
клеветать на совдеп, разводить либеральные сопли
кто попал в его алчные лапы — не спасся никто
их все больше и больше, они проникают в Рассею
по подземному лазу, что вырыт масонским кротом
все трудней воровать патриоту, пока они сеют
семена бездуховности… так входит НАТО в наш дом
Тома Юрьева. (из «Окраина ничьих звёзд»)
Зависло время.
У нас зависло время.
Хлестая в темя выменем
По лысым головам
Вернувшихся в маразме Ромула и Рема,
Лакает кровь из луж
Капитолийский храм.
Вера Павлова. (из «Пылающая тетрадь»)
Сгорели тетради.
Остыла зола.
Не стало кровати.
Не стало стола.
Желанья убоги.
Напрасны дела.
Простите, итоги, —
я вас подвела.
Ольга Макеева. (из «Душа моя, будь побезжалостней»)
герр Шульц
сорока двух лет
бакалейщик
проживает в милейшем городе Веймаре
добропорядочном сердце германского Просвещения
сердце зеленой Тюрингии
дубовой кленовой буковой
в уютном и тихом Веймаре
нежно любимом и почитаемом
многими корифеями великой немецкой культуры
здесь жил и работал Иоганн Себастьян Бах
здесь жил и скончался Иоганн Вольфганг фон Гёте
здесь жил и скончался Иоганн Кристоф Фридрих фон Шиллер
и Фридрих Вильгельм Ницше тоже здесь жил
и тоже скончался
но все это мало трогает герра Шульца
скромного трудолюбивого бакалейщика
тысяча девятисотого года рождения
с тех пор, как закрылись лавки
Шварца Швайцбурга и Айзенбаха
дела у добрейшего герра Шульца идут замечательно
так замечательно
что он решительно позабыл
как в тысяча девятьсот двенадцатом
сидел за одной гимназической партой с Аароном Шварцем
как в тысяча девятьсот двадцать первом
зажигал по столичным клубам с Наумом Щвайцбургом
а в тысяча девятьсот тридцать пятом одолжил у Мозеса Айзенбаха
сколько-то там он уже и не помнит точно тысяч рейхсмарок
на развитие бакалейного дела
под немыслимые проценты
но всевидящий Gott не фраер и жадную шельму метит
германский рейх побеждает на всех фронтах
наш забывчивый герр бакалейщик не против поговорить об этом
за кружкой черного пива вечером трудного дня
поговорить о будущем
о блистательном гении фюрера
об окончательном разрешении всех неудобных вопросов
о том как родная Германия дерзостно встала с колен
и смело товарищи в ногу шагает к великой цели
а все кто сегодня не с нами те против нас
ибо как это там у Ницше?
отказываясь от войны отказываешься от великой жизни
от великой цели und dann от приличной прибыли
и нечего тут рассусоливать
noch ein bier bitte mein freund
фрау Матильда Шульц
тридцати семи лет
жена бакалейщика
целыми днями хлопочет как пчелка
муж драгоценная лавка и двое детей
не оставляют времени для болтовни и сомнений
киндер кюхен и кирхен и дашь нам днесь
правда в последнее время ее немного смущает запах
отвратительный
мерзкий
запах горелого сала
приходящий с нордвестом
но ветра переменчивы
кроме того привыкаешь
ибо как там у Шиллера?
не бойся смятенья вокруг но бойся смятенья внутри себя
фрау Шульц ничего не боится
потому что внутри у нее исключительный deutsche Ordnung
фройлен Щульц
семнадцати лет
тем более ничего не боится
потому что она влюблена
окончательно и смертельно
как божественная Брюнхильда
как Луиза и Маргарита
как сорок тысяч сестер матерей и наложниц любить не смогут
ее возлюбленный Генрих
сражается на восточном фронте
пишет дражайшей фройлен нежные письма
о доблестях о подвигах о славе
о скорой встрече
в шесть часов вечера после войны
возле фонтана на Маркте meine Liebe Лотта
только вот перебьем этих russische Schweine
а мечтательный Фриц
возлюбленный сын и наследник
герра Шульца Иоганна Кристофа Вильгельма
пошлого жирного бакалейщика
ненавидит отца за трусость и жадность
ненавидит мать за тяжелую руку и мертвый взгляд
ненавидит сестру за тупое бабство
ненавидит себя за то что ему всего лишь тринадцать
ненавидит всех кроме великого фюрера
ибо как там у Гете?
бог дал каждому народу пророка говорящего на его собственном языке
Вольфганг внемлет слову пророка и ждет восемнадцатилетия
чтобы отправится на войну
чтобы безжалостно и решительно
убивать убивать убивать убивать убивать
+++
через три года герр Шульц
будет вынужден ненадолго покинуть свою бакалейную лавку
и отправиться на познавательную прогулку
в сопровождении вооруженных американских экскурсоводов
он пройдет двадцать пять километров пешком
в задумчивом одиночестве
ибо к этому времени фрау Шульц
зарежет свихнувшийся остербайтер
фройлен Шульц как истинная Брюнхильда
покончит с собой узнав о гибели нежного Генриха
а юный отважный Фриц в феврале сорок пятого
вместе с товарищами по гитлерюгенд
отправится защищать фюрербункер
и разумеется не вернется
послушный и тихий герр Шульц посетит бараки и камеры
склад обручальных колец
какой-то жуткий подземный бункер
постоит над поленницей обнаженных уже не тел
но того что когда-то было телами
поглядит на живых мертвецов
отличных от неживых
лишь тем что слегка покачиваются на ветру
во время этой прогулки
герр Шульц окончательно уяснит
природу того отвратного запаха
что так удручал покойную фрау Матильду
как там у Баха?
Nur jedem das Seine
божественная кантата
вспомнив о боге
герр Шульц поднимет к небу сухие глаза
и скажет
господи
все это право же очень печально
но ты свидетель
я ничего ничего ничего ничего не знал
Виктор Фет. Работа (из «Записи в пути»)
Работа не кончается сегодня;
к любой эпохе, перешедшей в прах,
приложена инструкция Господня
на древнеевропейских языках;
пытаются уже в который раз
её понять до нас и после нас.
Читать её, увы — невероятный,
огромный и неповторимый труд;
возможно, буквы вовсе не умрут,
но смысл утратился от многократной
эксплуатации весов и мер,
от призрачных и истончённых вер.
Страницы дней прозрачны и жестоки;
их плохо разбираемые строки
доносятся из-под эпох проклятых,
смываются азовскою волной
на берегу, где всё ещё со мной
неизданные сны шестидесятых.
Алёна Юрченко. (из «Ты предашь»)
Отечество берёт на абордаж,
Горячий воздух распрями распорот.
Я знаю: ты спустя пять лет предашь
И Родину, и женщину, и город.
А я спустя пять лет устану ждать,
Устану провожать и молча плакать.
Хотелось ночью многое сказать,
Но утро, словно сталь, кромсает мякоть
Моей души. Певец моих свобод,
Прощайся с тем, что нам казалось милым.
Уходит «философский пароход»,
Но мне на нём каюты не хватило.
Пускай грозит хоть бес, хоть божество,
Я дальше точки выбора не сдвинусь.
Я вышла «в ноль». Я знаю. Что с того?
Меня же дальше ждёт дорога «в минус».
Вика Тренас. (из «Человек переломанный»)
+++
Они решили, что они власть, а мы решили, что мы их рабы. Они наиздевались над нами всласть, но этого недостаточно. Оказывается, осознанность и родной язык можно украсть. Скоро они запрут нас в клетки. Получи каплю свободы по принципу остаточному, займи очередь, и тебе накапают ее из пипетки. Продолжай молчать, продолжай закрывать пустые глаза, продолжай подставлять своих, продолжай делить мир на нас и их, отрекись от себя самого за хлеб и зрелище. Ведь если ты разуешь глаза — то откроешь рот, ты увидишь вокруг себя пепелище, испытательный полигон и стрельбище.
+++
Внешнее благополучие, за которым кроются гниль и плесень; люди с черными дырами вместо душ; это просто сказка, это прекрасная песня; дьявол сорвал здесь свой куш, а Бог потерял здесь свой голос. Они говорят, что забивают очередной гол с середины поля, а сами бьют мимо ворот. Они говорят: «Позвоните маме», а сами уничтожили храмы — кто-то врет. И когда ты в следующий раз поставишь в память о друге свечку, они соберут свое вече и решат приставить к твоему виску пистолет. Да, ты жертва, и ты умрешь в цвете лет. Я отличаюсь лишь тем, что собрала свою боль в кулак и ударила дьявола им в ответ, когда он засмеялся: «Одна только ты осталась, как бы не так, никаких вас больше нет», — и проглотил застрявший в горле комок. Мы здесь. Мы есть. Ты слышишь, Мой Бог?
+++
Мне снилось, как я проваливаюсь под лёд. Мне снилось, что понимаю вдруг — я задыхаюсь под ним, и никто не придёт, не спасёт. Хотя кто-то там есть, с той стороны, мне сквозь лёд силуэты видны.
Мне снилось, что я звоню тем, кого уже нет в этом мире, и они поднимают трубку. Мне снилось, что меня ставят вместо мишени в тире, что стреляют в меня и тело мое дырявой становится губкой.
Мне снились все мои предыдущие жизни, о каждой из них напишу я отдельную книгу. Чего только не снилось мне, когда я просыпалась в холодном поту. Так в чем же интрига?
Я была не в балтийском порту. Не в каком-то случайном месте, бесконечной вселенной извне. Я в доме своём была, в родной любимой стране.
Татьяна Вольтская. (из «Думайте о войне»)
Это Дима с мамой. Это –
В огороде прошлым летом.
Это Дима с Леной рядом.
Это Дима рядом с братом.
Это Дима на гулянке.
Это в лодке. Это в танке.
Это – каску нахлобучил:
Клёво. Это Дима в Буче.
Ну, и что, что первогодок?
Это –
больше нету фоток –
Ни с пробоиной во лбу,
Ни в кювете, ни в гробу.
Ольга Гуляева. (из «Новокаин»)
Воробьишка в луже моется, шестилап и шестикрыл. Мать моя – винтовка Мосина, а отец нормальный. Был. Я хреновое орудие, ламца-дрица-гоп-ца-ца – целый год сосала грудь её, а похожа на отца. Мать моя уполномочена, ей понятна эта роль – мать приказывает молча мне реагировать на боль, и приказывает каяться, клясться в чём-то на крови; дай ей, Господи… не катарсис, а немножечко любви;
Не нормальная, не путняя, раз характером не в мать. Ты забыла, мама? Пуля я и способна убивать.
Мать красавица и модница, снова чистит ржавый ствол. Мать моя – винтовка Мосина. Ну и что теперь с того. Мать не кается, но молится, выбивается из сил. Мать моя – винтовка Мосина. Но отец нормальный был
Александр Дельфинов. (из «Институт имени Геббельса»)
Деревню, куда мы заехали той весной,
Два года обстреливали четники с гор,
И дом нежилой задышал мне навстречу тьмой,
Пули в стене завели со мной разговор.
«Я летела, чтобы убить человека, но била в камень», –
Первая пуля плевалась словами.
«Я летела, чтобы пробить чьё-то сердце, но сплющилась тут», –
Шепнула вторая пуля, мол, неблагодарный труд.
А в доме пустом шуршали с войны страхи,
Ветер подул, в ушах закрутился тревожный гул,
И я почувствовал, что меня окружают призраки,
Растут из земли, ходят рядом, летают быстрее пуль.
Это было в апреле, в Боснии и Герцеговине,
В далёком тысяча девятьсот девяносто седьмом,
Та деревня лежала, как рыба в холодной горной стремнине,
В прекрасной, зелёной долине, там, где расстрелянный дом.
И я выковырял из стены эти мёртвые пули,
Каждая повторяла только свои слова…
Четверть века спустя в Берлине сижу на стуле,
Гудит как от выстрелов заснеженная моя голова.
«Я летела, чтобы убить человека».
«Я летела, чтобы пробить чьё-то сердце».
Александр Кравненко. Школа Загнанной в угол Овцы (из «Волшебник города 404»)
С детства помню ожесточенные споры,
исполненные амбиций:
Кто сильнее, Брюс Ли или Чак Норрис?
Каратэ или джиу-джитсу?
Жизнь расставила точки, закрыла тему
Мы узнали, что существует
Совершенная боевая система,
Пред которой трусливо пасуют
Каратисты, боксеры и даже борцы
Пораскинь-ка мозгами, Гугл —
Школа Загнанной в угол овцы
Загнанной в угол.
Это не октагон, не татами, не ринг,
Здесь бойцы с головой не дружат,
Здесь учитель один — первородный инстинкт,
Вызывающий ужас.
Безобразны, но в то же время красивы
Все детали этой машины
Ни Дзигоро Кано, ни сектант Уэсиба
Не достигли подобной вершины.
Пробирает похлеще энергии ци,
смертоноснее рыбы фугу
Школа Загнанной в угол овцы
Загнанной в угол.
Если вы не знакомы еще с палачом,
Вам расскажут топор и катана,
Как на плахе сенсей Емельян Пугачев
Удостоился высшего дана,
Несмотря на стремленье пойти до конца,
Не хватило критической массы,
Но когда из груди вырывают сердца
В них пульсирует пепел Клааса.
Это чувствуют те, кто строит дворцы,
Конвертируя нефть, газ и уголь
Школа Загнанной в угол Овцы
Загнанной в угол
Роман Смирнов. (из «Кто шагает дружно в ад»)
девочка родившаяся в горьком
надцатом стооком и далеком
верила что жизнь восходит в горку
и уходит облаком за блоком
воздухом дышала надышаться
не было ни опыта ни шанса
девушка смеющаяся громко
радио вещающее рано
платья выпускного смята кромка
слово удивительно и бранно
мамины подруги не смешливы
столько пыли жили были шили
братья рядовые и калеки
руки золотые эти взгляды
держатся за землю держат лейки
шепчется моя ты лада лада
женщина почем у вас картошка
восемь положи ещё немножко
времечко такое пугачёво
прятаться по моему напрасно
очередь стоит за хлебом черным
очередь идёт за гробом красным
кажется на фото в раме дышит
бабушка скончавшаяся в нижнем
Сергей Адамский. Маленькая игра (из «Когда вокруг все признаки заката»)
…когда вокруг — все признаки заката,
и круг земель двусмысленно дрожит;
когда по клеткам брат идет на брата
за страшные ночные миражи —
что делать нам?
сидеть в границах круга
и, даже если это не спасёт,
по мере сил вычёркивать друг друга
из перечня ответственных за всё.
не лучший ход.
но здесь игра такая,
что каждый шаг отчасти вопреки;
финальный раунд, время истекает,
и правил не припомнят игроки.
нам остаётся быть в границах круга;
писать стихи;
опять писать стихи;
и не спешить вычёркивать друг друга
из перечня хороших и плохих…
Павел Бузни. (из «Хлебные крошки со стола тревожности»)
Ракета говорила с облаком:
Эй, облако, по ком там клокочут дожди в суровой твоей утробе,
Прежде, чем разродиться?
Облако рожало ответственную риторику:
Дело не в ком-то конкретном.
Я же не высокоточное оружие
Как ты, например.
А просто ковровым поливом
Выращиваю растения.
Это понятно всё, — махнула крылом ракета, —
Мне вот, допустим, неважно: Харьков, там, или Череповец.
Куда направят, туда и — командировка,
Мне лишь мотивация необходима
Из командного пункта.
Уважаю твою позицию, — говорило облако, — но тут такой момент.
Меня из грунта поднимут травы,
Чтобы дождаться следующей инкарнации.
А какая сила поднимет тебя?
Ракета не успела ответить, упав под Харьковом.
Облако разродилось в Череповце
Блистающей радугой.
Александр Мельник. (из «Фантомная боль»)
Капля дождя не оставляет следа
ни на моём окне, ни на стене собора,
но иногда сходит с ума вода –
сносит с пути мосты и заливает город
Тысячи лет катится к морю река
времени – для неё в прошлое нет возврата,
но храм Артемиды в памяти на века
связан морским узлом с именем Герострата.
Мутный поток с северной кручи на юг
ринулся, затопив спящую Украину.
Мама, проснись – умершим тоже каюк,
бомбы крушат твою кладбищенскую долину.
Вновь Герострат, злобою перегрет,
храм обругал и мстительно чиркнул спичкой.
Капля дождя решила оставить след
и по стеклу кровавой стекла водичкой.
Вадим Жук. Vita Nova (из «Центральный Дворец Дружеских Нашествий»)
Центральный Дворец Дружеских Нашествий.
Подъехал сияющий лаком танк,
Выходит строгий длинношерстный
Самый главный орангутанг.
Гамадрилы, гиббоны, шимпанзе.
Магазин. Ресторан. Дискотека.
Театр. Дума… На сияющей Z —
«Обезьяна произошла от человека».
Нескольким людям жизнь подарена.
Хорошее содержание. Строгий конвой.
Макаки приколачивают портрет Дарвина
Вниз бородатой головой.
Юлия Немировская. (из «Люди разлюбили моего Христа»)
люди разлюбили моего Христа
ведь слова о нем превратились в пули
люди распяли рыбку и стали
ей молиться
к ним другие примкнули
я сегодня тоже молилась рыбке
над ee крестным трепетом плакала
в новостях не было букв
ошибки
метеорологии тихо капали
и наполнился воздух водой до краев
так что можно скинуть руки и ноги
чтобы блеклой нежностью плавников
одолеть надоблачных рек пороги
хор пускал пузыри серебра во мглу
гибкий Бах играл беззвучную мессу
раковины на дне превратились в слух
и кораллам уже не хватало места
я плыла по лесу морской травы
чешуей покрываясь как тенор стразами
было видно мертвых среди живых
и чернели мины в руках водолазов
все молились рыбке на дальнем кресте
вспоминая смутно как ее ели
те мы были не мы
мы были не те
и с креста снимали другое тело
Алексей Караковский. Радио Арктика (из «Мы уходим в катакомбы»)
Выйди из дома, когда уже полночь,
Всюду закрыты ларьки, а пока
Сонный патруль идёт через площадь,
Город давно оцепили войска.
Мы осторожно настроим антенну,
Бросив её на холодный чердак,
Чтобы надежда проникла сквозь стены
Как опознавательный знак.
Наш пульс «Радио Арктика»,
Наш нерв «Радио Арктика»,
Я не знаю, как долго мне выпало жить,
Но я с тобою, пока
Поёт «Радио Арктика»,
Зовёт «Радио Арктика»,
Этот голос нельзя запретить и поймать
Пеленгом острым штыка.
Слышишь ли, сердце, как гимны поёт
Тонущий в мареве северный флот,
Как утопают в рассветном дыму
Чёрные скалы в вечном Крыму,
Как беззащитно, но ясно и твёрдо
Рвётся наружу из твоего города,
Санкт-Петербурга, Воронежа, Курска —
Музыка, музыка, музыка!
Жизнь коротка. Парашютные стропы
Вряд ли надёжнее и длинней.
Да, нам не встретить старость в Европе,
Но мы не бросили наших детей.
Мы — партизанский отряд под Шатурой,
Не до конца проигравший войну.
Пульс позывных подпольной культуры
Рвётся через земную кору.
Так пой, вечная музыка,
Играй, вечная музыка,
Нам готово местечко на небе, пока
Ангелы с нами в строю,
Звучит светлая музыка,
Зовёт светлая музыка,
Ночь не кажется вечной, и смерть не страшна,
Ведь я с тобою пою.
Андрей Костинский. (из «Собаки войны не знают, что это война»)
— Мама, мама…
Я не сильно толкаюсь?
Нас не услышат?
— Что ты, малыш,
мы с тобой глубоко.
Мы под землёю.
— Мама, мы умерли?
Тебе тоже темно, как и мне?
— Вот уж нет.
Тут много людей.
Даже свет есть,
тоненький,
как если смотреть
на солнышко
через льдинку луны.
— Мама…
мне снится война…
Я боюсь…
а что, если это не сон?
— Ну вот ещё!
Когда ты родишься,
то увидишь,
как прекрасен этот мир,
где все улыбаются друг другу.
И нету ни выстрелов, ни войн.
— Значит, все сон?
— Спи, не болтай.
Только толкайся… толкайся…
Дана Сидерос. (из «Осторожно, женское!»)
Табличка на входе в эти стихи
гласит: осторожно! женское.
Рядом знаки:
высокое напряжение
и восемнадцать плюс.
Двое стоят в подъезде, тихи,
но чувствуется напряжение.
Она бормочет: Боюсь.
Он гладит белый пушок на шее, шепчет:
Моя хорошая,
не кипеши, вернусь, всё же армия, не тюрьма.
Если кто-то тебя попортит,
я тебя, разумеется, брошу.
Что поделать, мужская гордость,
ты должна понимать.
И она понимает,
понимание вещь полезная.
Свет из чьей-то двери, как лезвие,
отрезает ей голову по ключицы.
Она и сама себя бросит,
если что-то такое случится.
Каждый день наряжается и боится.
Боится и красит ресницы.
На случай беды договариваются так:
она пришлет телеграмму, условный знак,
одно только слово — слоненок, трамвай, корица.
Увидел и знаешь — можно не возвращаться.
Если выпить весь страх,
в сердце будет кристалл в полтора карата,
троллий осколок, семечко сталагмита.
В декабре их распишет толстая женщина,
в униформе синего цвета.
В июне она повзрослеет,
родит мне старшего брата,
красивого, в мать:
ледяное уральское небо, пшеничное поле.
Станет мало спать и плохо учиться в школе.
Здесь бы нужен некий финал,
неожиданный, мудрый, резкий.
Но для этой истории автор
спустился до уровня поэтесски —
это когда вместо якобы новых форм
просто солнце сквозь занавески.
Не хотелось, но вот пришлось,
простите , мышата-критики,
прощайте, надежды питавшие трясогузки.
Все диалоги надуманы,
все персонажи случайны,
даже те, что стоят по сей день у меня за плечами,
в страхе, в любви, в подъезде,
в семидесятом году.
Слушают клекот времени,
дышат, ждут.
Александр Габриэль. (из «И девочки кровавые в глазах у мальчиков»)
И они говорят: мы покуда играем в принцесс и фей.
И они говорят: все гражданские трупы — дешёвый фейк.
Голливудские там, говорят, гримёры и режиссёры,
а российский солдат, говорят — он всегда благородный дон,
от нацистов спасает он укромладенцев и их мадонн,
не в его голубином нраве насилие да разоры.
И они говорят: наш солдат в час досуга слагает стих;
в то же самое время в бандеровской сути — палить в своих
и во всём, как всегда, обвинить достойнейшую из армий.
И она, эта армия — антифашистская, видит Бог:
там ведь каждый товарищем Суховым быть бы мог.
Русский праведный Мир охранят от ворога эти парни.
Тех, кто это твердит — невозможно расслышать в другой стране,
истекающей жаркою алою кровью на той войне —
так твердеющим воском в ночи оплавляются свечи…
И глядят, и глядят, как глядеть не могли бы ни ты, ни я,
убиенные люди на тёмной окраине бытия —
на убийц, из которых давно как изгнано человечье.
Юлия Мишанина. (из «Внутренний ребёнок»)
сука тявкает на щенка
будешь плохо себя вести собака придет огромная
и заберет тебя без ошейника и поводка
унесет за калитку а там молока
не будет ни капли а если вода то черная
и тебе там ни цепи ни будки
а без них как известно никакого будущего
одна беззаборность кромешная
и даже луны не замечено
только чужие собаки и их людей стаи
стоят за всеми заборами мира
и надо лаять на них лаять
и да упадет кость в миску
жизнь наполняя смыслом
и обрубая хвост
чтобы забор прирос
Вячеслав Иванов. (из «Значит, крылья»)
В голосе твоем
Сталь,
А на дне зрачков —
Правда.
Если ты упал,
Встань
И забудь, что ты
Падал.
Белый поднимать
Флаг, —
То же, что свинец —
В темя.
Если ты устал,
Ляг
В тень, но сам не стань
Тенью.
Время — заварить
Чай,
И закрыть счета
В барах.
Если ты любил,
Знай,
Это не пройдет
Даром.
Как бы ни был мир
Плох,
Истина одна
В силе:
Если ты летать мог,
Значит, за спиной
Крылья.
Мария Ремизова. Дом, который разрушил Джек (из «»)
Вот дом,
Который разрушил Джек.
А это те из жильцов, что остались,
Которые в темном подвале спасались
В доме,
Который разрушил Джек.
А это веселая птица-синица,
Которая больше не веселится.
В доме,
Который разрушил Джек.
Вот кот,
Который пугается взрывов и плачет,
И не понимает, что все это значит,
В доме,
Который разрушил Джек.
Вот пес без хвоста,
Без глаз, головы, живота и хребта.
Возможно, в раю он увидит Христа
В доме,
Который разрушил Джек.
А это корова безрогая,
Мычит и мычит, горемыка убогая.
И каплями кровь с молоком на дорогу
К дому,
Который разрушил Джек.
А это старушка, седая и строгая,
Старушка не видит корову безрогую,
Не видит убитого пса без хвоста,
Не видит орущего дико кота,
Не видит умолкшую птицу синицу,
Не видит того, что в подвале творится
В доме,
Который разрушил Джек.
Она как-то криво припала к крыльцу.
И муха ползет у нее по лицу.
Александра Неронова. Запрет (Из спектакля «Сукины дети», действие первое)
Весь мир — запрет.
И тьма, и свет,
И вскрик, и тишина.
Ни выхода, ни входа нет —
Такие времена.
Запрет на жест.
Запрет на взгляд.
На дружбу.
На вражду.
На шаг вперёд.
На шаг назад.
На безмятежный райский сад.
На свой котел в аду.
Запрет на бунт,
Запрет на стыд,
На радость и хандру —
Пусть каждый сядет.
И сидит,
Как нищий на пиру.
Запрет на смелость и на страх,
На милость и на месть,
На объяснение в стихах,
На вызов, дерзость, честь.
На шутки, слезы, стон и вой ,
На сигаретный дым,
Запрет на право стать собой
И право быть другим.
Запрет на радугу.
Холмы.
На реки и леса,
На слово «я».
На слово «мы».
На смех
И чудеса.
На поезда в лиловой мгле,
На звон капелей с крыш,
На ветер с юга в феврале,
На все, чем дышишь на земле,
И чем ты дорожишь.
На восхищенье, на мольбу,
На яблони в росе…
Сиди себе, кляни судьбу,
Но молча.
Как и все.
Запрет на лица.
Имена.
На «нет».
«Не знаю»
«Да».
Бывали хуже времена.
Но гаже —
Никогда.
Дмитрий Шабанов. (из «Наутро очень плохо с вечного огня»)
Наш горизонт впереди планеты всей
сразу под горизонтом растет трава
надо воды принести
наколоть дрова
батя задворками прокра́дется окосевший
скажет мол только матери не сверкни
вечером в баню пойдут абсолютно все
Наш горизонт впереди планеты всей
сразу под горизонтом цветёт страна
кот матереет
ширится Енисей
нужно травы накосить натрясти зерна
батя в курятнике прячет заначку
мол только матери не говори не надо
к вечеру в баню пойдут абсолютно все
Наш горизонт впереди планеты всей
сразу за горизонтом идёт война
вихри враждебные кра́дутся окосевшие
так говорит телевизор
и очень надо сумму до пенсии
чтоб заплатить за свет
батя в заначку лезет
и говорит не сверкни мол матери
хряпнуть на что-то надо
к вечеру в баню идут абсолютно все
Наш горизонт впереди планеты всей
сразу за горизонтом укрылся мир
умер котейка река превратилась в пар
сникший курятник давно обратили в пир
батя сидит взаперти окосев совсем
грезит о вступлении в подводную авиацию
мама смотрит балет Лебединое озеро чтобы не думать
и она права
нужно воды принести наколоть дрова
выкурить сигарету
не кантовать здесь никого
не просить просеяться откосить
оказаться мудрее себя самого
оборвать
уйти просто уйти
Вечером в баню идут
абсолютно
все
Татьяна Дружинина. (из «Лишь бы не поддаваться»)
Ночью дано было видеть Марии
Город, с которым беда не случится:
Мирное солнце его разморило,
Он и зажмурил глаза-шелковицы.
Беженский день – суета, проволóчки,
Ночью же город, любим и единствен:
Кóсы песчаные, выбился локон,
Море поправило по-матерински.
Снова хрущёвки стояли не горбясь,
Счастье нахлынуло – неизмеримо.
Волны венчали Марию и город.
Поэт Хренов. (из «Крестиков будет много»)
Мне говорят: Христос воскрес.
Я говорю: ну да.
Я вообще ни с кем, ни с кем
Не спорю никогда.
Мне говорят, что бога нет.
Я говорю: а то.
И все вокруг мои друзья,
Друзья мои зато.
И мне нальют и там и тут,
Отрежут холодца.
А есть ли бог, а нет его,
Какая разница.
Анатолий Гуницкий (Джордж). Снова убитые (из «Тише не скажешь»)
Новое фото
Старое видео
Среднее время
Дальнее большее
Малое правое
Гибкое нижнее
Левое черное
Утро тяжелое
Сумерки прошлые
Дни незаметные
Ночи бездонные
Верное грозное
Жадное грубое
Сильное странное
Властное темное
Строгое грязное
Может быть все-таки
Правое хитрое
Вечер без должного
Близкое скрытное
Явное скрытое
Робкое серое
Глупое пестрое
Будто бы прошлое
Грани зеленые
Верхняя сложная
Сонное ближнее
Сны изможденные
Мелкие стремные
Узкие рваные
Тонкие битые
Снова убитые
Алёна Максакова. (из «И жаль, что жаль уже не всех»)
И жаль
Что жаль уже не всех
Не спасти
Не обнять
Не убедить
Спасибо
Не пришлось
Ещё многое
Не пришлось
Не убить
Не убить
Не убить
Не убить
Тикки Шельен. (из «Любимые тонут в войне»)
Все, что есть у меня, —
это мой самоцветный язык.
Без всего остального
беглец обходиться привык.
Но язык мой, наследство мое и спасенье моё,
мы с собой унесли, убегая из этих краёв,
из продрогшей, проклятой, до боли любимой земли,
той которой клялись — и какую спасти не смогли,
от безумия, подлости, дна — не сумели сберечь,
увезли только память и нашу бесценную речь.
И теперь окликаем друг друга в глухой пустоте,
перекличка имен, позволяющих дальше лететь,
заклинанья певучих, не тающих в памяти строк,
не утратить себя только ты, наш язык, нам помог.
Не поверить кикиморьей грязи и хрипу волков,
не поддаться на сладкую патоку, липкую слизь,
отказаться от жирного блеска имперских орлов,
от блина на лопате, от шепота: сдайся, смирись…
Мой прекрасный язык, ниспадающий вешним дождем,
мой ужасный язык, бормотанье, хтонический вой,
Мой истерзанный, раненый, певчий, свободный и злой,
мой заветный, мой русский язык, мой единственный дом.
Александр Щедринский. (из «Я художник, я рисую танки»)
хотелось так не ошибиться
в природе друга и врага.
ничуть, ничуть не усомниться.
и чтоб не дрогнула рука.
не сожалея ни секунды
о сволочах в моем краю,
когда какой-то новый гюнтер
идет за пруссию свою.
но только чаще мне сдается,
что если вдруг под сучий лай
в упор поставив инородца,
отчизна скажет мне: «стреляй», —
я упаду лицом холодным
в такой закатный красный снег.
и буду плакать о безродном,
что выше рода — человек.
не устою и разрыдаюсь,
завидев гибели очаг.
и сердце, птицей трепыхаясь,
не разберет, кто друг, кто враг.
Феликс Чечик. (из «Оптика слёз»)
Родной язык: любовь и горечь дыма, —
довёл меня до Иерусалима.
Мой русский — брат и белорусский — брат.
Поэтому я дважды виноват.
По капельке узнаешь группу крови?
От русской речи к беларускай мове.
И человек, — не век, но волкодав.
Но крови не меняется состав.
Смерть неизменна: красная на белом.
Махнуться можно — памятью и телом, —
да что там — и душой, — она дыра:
чернеет в марте, как вода Днепра.
Но день за днём — на радость и на горе —
родная речь Днепром впадает в море….
Александра Ластоверова. (из «Эстетика неубийства»)
Наешься родной землицы
И дошика за полтинник,
И будет потом что вспомнить
О мирных своих делах.
На вкус и на запах время
Распробуешь — не забудешь.
А это, гляди, какое —
Вот здесь, через два щита?
То ль приторно-невозможно:
Поднимут свои забрала
И бросят к чертям дубинки
С улыбкою до ушей.
То ль солоно и железно…
Тогда я знаю, что делать,
Но вряд ли это поможет
(Что ж, первая пуля — где?)
Я знаю, что будем делать:
Мы будем лежать в окопе,
Лежать, обнявшись, и плакать
С набитым землёю ртом.
Наешься — вставай и падай.
Мне хочется слепо верить
В эстетику неубийства —
В невыстрелы с двух сторон.
А может и так случиться,
Что даже не нужно пули
(Как это всегда бывает
На самом-пресамом дне).
Ты станешь травой в асфальте,
Ты станешь железной пылью.
Эй, кто переел землицы?
Кого поднимать с колен?..
Семён Беньяминов. Признание неомарксиста (из «Вопросы истории»)
В краю, где спрос
опережает предложенье,
где блеск витрин,
где правит буржуа,
мы черпаем с полудня
вдохновенье
для предстоящего
ночного грабежа.
Антон Дубинин. Флейточка-скрипочка (из «Флейточка-скрипочка»)
Эй, музыкантишка, толку
Будет с тебя в эти дни?
Флейточка-скрипочка смолкнут,
Нынче без силы они.
Проку с дуделок-свистелок
Там, куда метит фугас.
Жемчуг чудовищно мелок,
Что же с ним делать сейчас?
Глухо захлопнется небо
В ночь среди белого дня,
Просят голодные хлеба —
Нету его у меня.
В небе комета Галлея.
Я на скамейке сижу.
Делаю то, что умею —
В бусики жемчуг вяжу.
В бусики, деткам играться,
Как перестанут бомбить —
Может, и стоит стараться,
Где-то кого-то любить.
Флейточка-скрипочка скажут,
Слепенькие сторожа,
То, что не сказано даже,
То, что острее ножа.
Флейточки-скрипочки хватит
Хоть на декаду, на пять —
Чтобы успеть подышати,
Чтобы успеть рассказать.
Всё мы увидим, запомним,
Всё сохраним для живых —
С флейточкой-скрипочкой тёмно,
Но ведь темнее без них.
