382 Views
Наиболее запомнившимися событиями ноября для нас стали следующие события:
- Невероятный успех дебютной подборки Светы Бень, известной по белорусской группе “Серебряная свадьба”;
- Публикация антиутопической поэмы Даны Сидерос “Август“, которая позднее будет признана одной из лучших на сайте в 2022 году;
- Концерты “Саньки & чёртиков”, “Ложных показаний” и “Происшествия” в “Бульдог-баре” (Москва);
- Концерты Александра Дельфинова и Игоря Белого в Израиле;
- Постановка пьесы “Три толстяка” Александры Нероновой (по роману Юрия Олеши) в театре “Тенер” (песни из спектакля: часть первая, часть вторая, часть третья).
По традиции назовём новых авторов Точки.Зрения, пришедших в ноябре. Постоянными авторами проекта стали Олег Ладыженский (Харьков) и Леонид Яковлев (Вихти).
Также первые публикации состоялись у таких авторов, как Марина Гарбер (Невада), Анна Германова (Оффенбах-на-Майне), Ольга Зверева (Хаарлем), Людмила Казарян (Тарту), Виталий Ковальчук (Харьков), Женя Маркова (Берлин), Олеся Остапенко (Харьков), Эмилия Песочина (Ольденбург).
В ноябре 2022 года «Точка.Зрения» в рубрике «Весь мир за мир» продолжила рецензировать антивоенные антологии со всех краёв света. Свою рецензию на антологию «Хроники агрессии (Берлин, 2022)» представил обозреватель Мартин Шмитц. Также опубликована его статья «Слово как жертва: поэтический срез».
Продолжилась публикация переводов — с английского (Лин Хеджинян. Вода поднималась), с французского (Борис Виан. Про атомные бомбы. Дезертир), с эстонского (Юрген Роосте. На улицах Таллинна. Графоман военного года), с русского на немецкий (Igor Belij. Naftul), с русского на английский (Alexander Delphinov. We kept saying «No war!»; Inna Kvasivka. Not a word; Tatiana Voltskaya. Conversations; Alexander Shchedrinskiy. What’s the nature; Olga Gulyaeva. A femme fatale. Korchnoi) и с русского на иврит (Алексей Караковский. Три стихотворения).
Вот подборка лучших, по мнению редакции, стихотворений ноября.
Ася Аксёнова. (Из подборки «Дожить до ноября»)
Чем ближе тьма и страшнее жизнь,
Тем ярче краски на горизонте.
Тебя пинают – а ты держись
За этот сказочный желтый зонтик.
Там убивают, а ты смотри
На брызги горного водопада…
В тебя стреляли, но снегири
Сверкали грудками. На ограде
Твоей темницы сидят скворцы,
Там, за окошком с решеткой частой
Стрижи летают, и в рыжей ржи
Гуляет ветер, и пахнет слаще:
Считай, что медом или травой,
Не думай: сладко не трупы пахнут.
Птенец под деревом – как живой,
А вдруг никто не сыграет в ящик?..
Чем больше марево, тем заря
Прекрасней кажется и тревожней.
Дожить хотя бы до ноября…
А там так плохо уже, что можно…
Дана Сидерос. (Из поэмы «Август»)
Наташа живет где-то здесь,
в районе вокзала,
её сразу видно, как только вошел на площадь.
Сидит над помятым ведром и в ведре полощет
кошмарную тряпку.
На голову повязала
измызганный триколор как платочек.
В треске вокзальных костров, визге тачек,
стонах раненых,
бульканьи голубиной реки —
слова её раздувает как лепестки.
Она не сдаётся, бубнит,
то присвистнет, то по лбу себя ударит:
“Государь будет в чистом, не то, что вы.
Стираю рубашечку государю”.
И когда она руками, стертыми в кровь,
стряхивает тряпку свою, отжав.
Я смотрю — а это рукав.
Дергаю Льва за рукав,
шепчу ему:
— Лев,
я слышал о ней, представляешь,
но думал, что это брехня.
Когда пристрелили главного, свора его
не пускала к нему три дня.
Тело разъяли на части, каждый урвал, что смог.
Говорят, минсвязи
хранит в хумидоре ухо,
у премьера на шее, на лямке,
видели позвонок.
Кто-то первый унес и мозги, и сердце.
Да были они вообще или нет?
Печень съел полоумный рыжий,
может, бред,
но так говорят.
— А Наташа?
— Наташа с детства была прытка,
ей досталась рука.
Прямо вот в рукаве, изначально белом,
но теперь побуревшем, липком.
Наташа сперва ходила со страшной такой улыбкой:
“Святые мощи, желаете приложиться?” —
лезла ко всем подряд,
раньше неё появлялись мухи и смрад.
Каждый третий её награждал тычком,
провожал пинком,
а теперь она как под невидимым колпаком.
Торжественная, как клирик у аналоя,
стирает тряпье гнилое.
— А где же рука, интересно? — вздыхает Лев.
Отец смеется:
— Иди, узнай, не томись.
Но мы пробегаем, даже не поглядев,
находим нужный тоннель
и катимся вниз.
*
В тоннелях подземный город,
ряды шалашей, печей,
коптящий масляный свет,
расчерченный краской пол.
Мы ищем хозяйку вокзала,
царицу брошенных и бичей.
Нам нужно доброе слово, совет.
Ну ладно — и обезбол.
Рашид говорил: “По фамилии не ищи,
так ищут Орлы, Орлам она не нашлась.
Вокзальные говорят Петровна,
малышкой зовут алкаши,
мамой — бомжи и больные, навроде вас”.
Ну мы и ходили в окрестностях целый день,
и всякий убогий нам говорил “Ушла
десять минут назад, как на вас глядел.
спросите вон тех ребят, у того стола”.
И те, у стола, говорили: “Была с утра,
Вот гречка, видите? Вот фукорцин, бинты.
Вот кружка ее, даже чай еще не остыл.
Ищите на пятой платформе, там у костра”.
И те, у костра, говорили: “Да вот же, вот,
минуту назад укатила на том авто”.
И всякий встречал только что,
а когда придет —
об этом не знал никто.
*
Всё. Бесполезно, уходим, —
стонет Лев. И тут в тупике,
в темном зассаном тупике,
в ловушке из бурых плит,
дед какой-то беззубый
нам протягивает пакет.
Это вам тут вчера оставили, говорит.
— Как вчера? — изумляюсь я.
— В смысле, “нам”? — недопонял брат.
— Мне сказали, отдай дуракам,
в глупых шапках, с больным отцом.
Если вы типа умные, можете сдать назад.
Брат мотает башкой,
бодро
бряцая
бубенцом.
Виталий Ковальчук. (Из подборки «Под российскими бомбами русскоязычный поэт»)
Он приходит под вечер – седой, с заострёнными скулами,
Варит кофе, садится за стол, открывает тетрадь.
Проверяет осанку, чтоб плечи не стали сутулыми,
Собирается с мыслями – и начинает писать.
Про своих запорожских друзей и поездки на Хортицу,
И про то, что – весна, значит, снова в дорогу пора.
И про то, как ему так давно и безудержно хочется
Окунуться в могучие воды красавца Днепра.
А ещё про футбол – кто там будет играть первым номером?
Ждёт победы от сборной, хоть как ни сжимают тиски.
И про то, как в минувшее лето в лесах под Житомиром
Он любимую женщину чаем поил у реки.
И картины в стихах до того ослепительно-яркие,
Что собой затмевают удары крылатых ракет…
Снова пишет стихи в украинском несломленном Харькове
Под российскими бомбами русскоязычный поэт.
Александра Неронова. (Песни из спектакля «Три толстяка» (часть первая))
Восстание. Пролог.
Тибул:
Когда тебе судьба
Возводит эшафот,
Когда в ночи труба
К восстанию зовёт,
Когда течет огонь,
Когда горит вода,
И мчится алый конь
По тонкой грани льда,
Хор:
Когда ликует знать
И торжествует мразь,
Тибул:
Ты точно будешь знать,
Что сказка – началась.
Хор:
Когда во мраке цель,
Когда разбит маяк,
Когда твоя постель –
Соломенный тюфяк,
И голодна семья,
И голодна страна,
И тошно от вранья
В глухие времена,
Когда пуста казна,
А роскошь режет глаз,
Ты точно будешь знать,
Что сказка — началась.
Тибул:
Когда сожжен твой дом,
А ты от горя нем,
И каждый шаг- — с трудом,
И каждый миг — зачем?
Хор:
Когда вдыхаешь тьму,
Когда вокруг штыки,
Когда ведут в тюрьму
За песни и стихи,
Когда встает народ
С колен в который раз,
А ты идешь вперед,
А ты летишь вперед,
А ты зовешь вперед,
Тибул:
То сказка —
Началась!
Анна Германова. (Из подборки «Смертью поправшие ложь»)
Зеркальце
Свет мой, зеркальце моё,
станем ли смотреть,
как над городом поёт,
разрастаясь, смерть,
как в копейку, в белый свет
бьёт по площадям,
как дома, которых нет,
нам в глаза глядят.
Телефон, экран, вода,
зеркальце моё,
через край плывёт беда,
не сдержать её,
наполняет кровью рот,
не дойдя до губ,
чьи-то жизни раздаёт
по ночам ютуб.
Свет ночной, айфон седьмой,
станем ли смотреть:
с понтом в кремль к себе домой
заезжает смерть,
по багровому ковру
зло вползает в зал,
выливается к утру
в орудийный залп.
Свет мой зеркальце, скажи,
долго ль до утра?
Скольким детям завтра жить,
скольким умирать?
Валентин Емелин. (Из поэмы «Чаган. Ядерный приквел»)
Дядя Боря, седой комендант, проводит ученья
среди контингента из жён и детей техсостава.
Такая подстава:
на го́ре, согласно инструкций,
для них не положены бомбоубежища…
Приказано: в случае взрыва покинуть дома
без промедленья,
чтобы травм и увечий от обрушенья
железобетонных конструкций
избежать, по возможности, и прибежища
срочно искать под защитой песчаного берега
Иртыша (или брега, кому как нравится).
Не дыша,
ожидать потрясения
основ, или землетрясения,
на ударной волне
от ударников ядерной гонки
с Америкой,
необходимой стране,
чтобы справиться
с этой подлой, империалистической бандой
подонков,
показать ей кузькину мать!
Вот забавно:
если накроет –
так берег покроет,
и саван укроет –
песчаный, прощальный, последнепричальный –
да так, что не надо и похоронной команды.
Вера Павлова. (Из подборки «Предчувствия-2021»)
В память о папе болит коленка.
В память о бабушке печень болит.
Я – империи невозвращенка,
здравохраненья её инвалид,
отщепенка её общепита,
щепка зазубренных стульев и парт.
Восемь раз порвано. Семь зашито.
Физик дурак. Военрук психопат.
Феликс Максимов. (Из подборки «Похороны кукушки»)
Кикимора
Скырлы-скырлы, липовая нога.
Дам тебе глиняного пирога.
Дам тебе могильной земли
Дам тебе лет восемь
Каштанами лопаются алтари
В печке, как янтари,
Осадок, стремнина, проседь.
Осень.
Женщину с птичьей ногой
Ведет конвой
С березовой головой
Невестке пришла повестка.
Не выходи на место
На площади городовой.
Держимся вместе.
Если что поднимаем вой.
Грызем их зубами
Сами.
Госпожа Метелица сыплет
Из мешка крупную соль
Вчера ты был желтым,
Сегодня синим
Перемётная голь.
Одни кричат: Три дня за день
Другие трубят: туруру
Третьи становятся задом
Проповедуют мёд и терпение
Четвертый твердит: Не умру
И умирает первым.
Кикимора, где твой паспорт?
Прописка, печать, стена?
Пчела с подожженной пасеки
В последние времена.
Кикимора не говорит
Кикимора не звонит
Ни другу, ни политруку.
Не дает откатать руку
На отпечатки пальцев
Просит: верните пяльцы.
Я четыреста лет ткала
Из болотного камыша
Для шишей, лешаков и крыс
Осквернили мою работу.
Нити спутались и порвались.
Когда зая убила ментов
И вышла вне, а не на.
Кормила голубей и котов
Не зная слово “война”
Слово растаяло в феврале
До ломкого злого хруста.
Желтые отсветы фонарей,
Аптек и улиц, давай скорей
Петербургу быть пусту
Москве быть пусту
России быть пусту
Месту сему быть пусту.
Мио Гранд. (Из подборки «Это не слёзы»)
Ангел-мотылёк на тонких ножках
Шёл согнувшись бомбы уносил
Плакал незаметно и немножко
Говорил что много в ножках сил
Много сил и в крылышках и лапках
Бомбы он в карьерах все взорвёт
Ангел-мотылёк совсем не плакал
Это и не слёзы это мёд
Леонид Яковлев. (Из подборки «Невинными нас даже ангелы не назовут»)
порвалось небо на голландский триколор
давно украденный пиратами пещер
над тьмой где света не было вообще
мутант двухглавый крылья распростёр
поскольку не предполагалось
бог решил что двухголовым
емцквадрат не нужен
русский мир не виноват что медь украл
и не звенят гроши
Тома Юрьева. (Из подборки «Ты не бойся, небо — друг»)
Прилет.
Ракета.
Обломки шкафа.
Люди.
Глаза — мертвы.
Медаль деда.
Слюдяным,
звоном
на пол,
“За оборону Москвы”.
Олег Ладыженский. (Из подборки «Ангел чёрный, ангел белый»)
Савл идёт по дороге в Дамаск,
Понимая, что путь вышел боком.
На дороге сожженный КАМАЗ,
Виртуальные выхлопы масс,
Всадники. Мор бормочет: “Чума-с!”
Нету бога.
И дорога уже не важна,
Трудно двигаться против рожна.
Савл идёт, спотыкается Савл,
Шапка неба на голову давит,
Громыхают бои по лесам,
Кровь течет у вождей по усам,
Кровь течет, но и в рот (чудеса!)
Попадает.
Савл безумен, разбит, напряжен,
Савл упрямо идёт на рожон.
Он идёт, сам не зная куда,
Камень вечности бьёт по кресалу,
В красной речке бурлит не-вода,
Закипает в котле не-еда
И бредёт, бормоча: “Вот беда…”,
Бог за Савлом.
Расступается всадников ряд,
“Ничего, пусть идут,” – говорят.
Юлия Сафронова. (Из подборки «линиЯнеразрыва»)
родина – самотёк
место
фонарь в окне
линия поперёк
линии –
быть в огне
родиной заслонясь
выскользнуть
до черна
ткань как чужая вязь
выкрашена
и на
щуплости фонарей
правд изречённых вне
родины –
не убей
света в чужом окне
Анна Русс. (Из подборки «Запретили в рассее библию»)
Говорят, на руинах Изумрудного Города вырос лес
Там дубы и сосны поднялись до седьмых небес
Над головой земляники качаются
и трава до плеча
Прорастает через обломки желтого кирпича
И кусты стеной
И как жернова цветы
Говорят, их вырастили дриады
Лиственные и хвойные
Знойные
Нечеловеческой красоты
Дочери ада
Пророщенные в аду
Единственные в роду
Зачатые в том году
Когда дуболомы Джюса с татухами на сучках
Изнасиловали всех девочек в зеленых очках
Вадим Фомин. (Из подборки «Родина слышит»)
Родина слышит
мир полон звуками: матом, напыщенным тостом
звоном чекушек и скрипом поехавшей крыши
кто-то решился и высказал вслух недовольство
Родина слышит
чуткое ухо – оно никогда не опухнет
все, от крамолы до писка раздавленной мыши
Родина слышит, сынок, что ты вякнул на кухне
Родина пишет
выпилить задним числом – что ж, удачи и счастья
все, что ты скажешь в чужой стороне на допросе
Родина слышит, сынок, только не обольщайся
Родина бросит
София-Елизавета Каткова. (Из подборки «Больше идентичностей богу идентичности»)
о превратностях счастья
они могли бы не говорить
когда долгожданный дождь
не то чтобы хлынул потоком
на зонтик их ресторана
впрочем пришлось передвинуться
поближе к коленкам
чему он оказался рад
и о жизни как чуде
можно было не говорить
потому что праздник уходит
а боль возвращается
приводя с собой еще семерых
хотя сейчас им конечно кажется
что нет никакой войны
и нет у войны загривка
а есть лимончелло
и яблоки в кальвадосе
что лето зависло в воздухе
тяжеля отросшие волосы
и можно еще бесконечно долго
смотреть расширенной парой
камней подсвеченных солнцем
на пару камней в холодной воде
Юлия Фридман. (Из подборки «Призрак Абсолютной Родины»)
Пустые, как глаза, квартиры,
Скрипят на рубленом английском
Два странствующих ювелира,
Кочующие программисты,
Пока все родственники целы,
Соседу меньше повезло,
В очков нетрезвое стекло
Он смотрит, как в стекло прицела,
Ведь это русские, враги
На расстоянии руки,
И привкус крови человечьей
В служебных звуках русской речи.
И программисты смотрят в пол,
Глотают огненный глагол,
Не снимешь с сердца, в лифт не сдашь,
Как нестандартный свой багаж.
Идут, и родина далёко,
Надежда труп, тела гробы,
И равнодушие востока,
И безразличие судьбы,
И эхо горя под мостами,
Сквозь пальцы новости бегут,
И ночь навстречу вырастает,
Как черный ирис на снегу.
Олеся Остапенко. (Из подборки «Нет вобле!»)
Гвоздь
В середине меня есть серебряный гвоздь,
Вбит по самое “не могу”.
Изнутри он все точит и точит меня,
Как и принято делать врагу.
Ни одни плоскогубцы не справились с ним.
Продолжает, зараза, торчать.
И о нем у моей пригвожденной души
Остается способность молчать.
Можно лапу отгрызть, угодивши в капкан,
И счастливо по жизни хромать.
А вот как сердцевину отрезать к чертям
И продолжить существовать?
Гвоздь все глубже во мне свои корни растит.
Я – живу, не теряя лица.
На таких же гвоздях бархат неба висит
Изнутри Мирового Яйца.
Когда нового века большая вода
Под собой будет сушу скрывать,
От меня не останется в мире следа,
Но останется след от гвоздя.
Вита Штивельман. (Из подборки «Потому что любовь была»)
Мой семьдесят второй
Птица уже не влетает в форточку…
Иосиф Бродский, 1972
В семьдесят втором я была нелюдимым прыщавым подростком.
Ложилась спать на рассвете, читала фантастику запоем,
жила под магнитофон, слушала Лед Зеппелин и Высоцкого.
Видела тридевятое царство в рисунке обоев.
Однажды в незакрытую форточку нашей хрущёвской квартиры
залетел воробей, стал вертеть головой и озираться дико.
Голос Америки передавал про Организацию Освобождения Палестины,
про теракт в Мюнхене. И нерусская речь захлёбывалась от крика,
пробиваясь сквозь заглушки дальнего приёма для коротких волн.
Родители собирали деньги для тех, кто сидел в отказе.
Гардероб мой был беден, но наш холодильник полон.
Мальчик, который мне нравился, серьёзно говорил о джазе
и о том, что Фишер, конечно же, мухлевал, играя со Cпасским.
Я мечтала надеть когда-нибудь сапоги-чулки и кримплен.
Я плевать хотела на то, что хоккей называют канадским, –
живя в самой устойчивой из всех возможных ойкумен.
Те, кто смыли её границы, уже прыгали по осенним лужам,
топтали асфальт, неугомонно-живые, изменчивые как ртуть.
Вертели головой, как воробушек, чтобы из душной
комнаты в незакрытую форточку упорхнуть.
Александра Скребкова-Тирелли. (Из подборки «Зима – невеста смельчака»)
Прощай, оружие!
Как будешь жить, когда сгорит земля,
Как будешь пить за здравье среди смерти?
Вот это были сёла и поля.
Поверьте!
Вот чайник, вот альбом, карандаши,
Вот сумка с документами и платьем.
Играет марш республики Виши.
Братьям.
Играет марш безжизненный, дурной
Поверх неумолимой колыбельной,
И крестик наливается виной.
Нательный.
И тянет вниз к совсем чужой земле,
Холодной в абрикосовом июле.
Что жизнь твоя? Лишь песня о золе
И пуле?!
Эмилия Песочина. (Из подборки «Аз воздам»)
Круки
Они летят, рассыпая смерть.
Они запаслись ей впрок.
Перечить им никому не сметь.
Крук. Крик. Крок.
Они летят, очерняя синь,
Как неотвратимый рок.
И в каждом круке россии сын.
Крук. Крик. Шок.
Они летят, и вступает свет
В двенадцатый ада круг.
И кажется, что спасенья нет.
Вой. Взрыв. Крук.
Они летят, сея сотни бомб.
Детсадик. Больница. Храм.
Но Бог раздвигает тучи Лбом.
Но Бог идёт на таран.
Он бьет зенитным огнём земли,
И стаи горящий труп
Взрывается, воздух опалив.
Ночь. Снег. Крук.
Крук (укр.) — ворон
Крок (укр.)— шаг
Александр Дельфинов. (Из подборки «Не умирай»)
– У меня нет сил, я упала и встать не могу никак.
– Что ты делала?
– Я сжимала кулак,
Когда эти суки обрушивали на людей смерть,
Обнимала ту женщину, что кричала: «Петь, где ты, Петь?!»,
А Петя куда-то делся, но после нашёлся, Пете было пять лет,
В этот день он не умер, а ведь мог бы и умереть.
– И как ты теперь себя чувствуешь?
– У меня нет сил, хоть возьми и как книгу меня прочти,
Мне почти полный пиздец (ключевое слово «почти»).
Я упала и встать не могу, а кого-то огненный смерч скосил,
И вот я спрашиваю тебя, Саша: откуда набраться сил?
– Ну, ты нашла, у кого спросить! У старого ебаната,
Набитого лягушками и гвоздями (хорошо, хотя бы не вата).
Все силы — в тебе! Ты подумай сама же, ведь
Когда эти суки обрушивали на людей смерть,
Ты сжимала кулак — это круче, чем богоявление,
Это значит, что ты оказывала сопротивление,
И ты обняла ту женщину, как будто обожжённую плетью,
Которая потеряла, а потом отыскала Петю,
И хотя этот Петя не вспомнит тебя до самой своей могилы,
Это ему, пятилетнему, ты отдала свои силы,
Так что знаешь, упала? Не можешь встать? Ну и ок. Отдыхай на чиле!
Просто запомни тот день, когда эти суки бомбили
Твой родной город, а ты сжимала кулак,
А теперь у тебя нет сил, ты упала и встать не можешь никак.
Анастасия Винокурова. (Из подборки «На языке врагов»)
Ни к пяти, ни к шести
Не приду, прости.
Потому что сгораю
От ревности.
Потому что война.
Потому что ночь.
Потому что рыдает от страха дочь.
И на плечи бросается хищный век.
Потому что я всё ещё человек –
Но какого-то ляда ещё жива.
Потому что я знаю свои права,
И из них основное хранит печать,
Потому что превыше всего – молчать,
Потому что моё до сих пор моё –
Горький мёд, раскалённое остриё,
Мёртвый выводок, выжженная весна.
Потому что не буду с тобой честна.
Это как приглашение к палачу.
Не приду. Не зови меня.
Не хочу.
Вадим Жук. (Из подборки «Красавица Лета»)
Первый бьёт, чтоб убойней и чётче.
А второй ему: Остановись!
Так-так-так говорит пулемётчик,
Бах-Бах-Бах говорит органист.
Первый тянет смертельную ленту,
Губит всё, что попало в прицел.
А второй к своему инструменту,
Неотрывно навек прикипел.
Ты вмешаешься, праведный Отче?
Но в сверканьи небесных зарниц
Так-так-так говорит пулемётчик,
Бах-Бах-Бах говорит органист.
Света Бень. (Из подборки «Зла не надо бояться. Надо бояться стать частью зла»)
Дух дышит, или Приговорённый к смерти бежал
Дух дышит, где хочет
Спрячь меня, друг мой кузнечик
В клевер и сныть
Дух дышит, где хочет
Я хочу выжить
Я хочу выжить и жить
Если побег невозможен
И невозможен подкуп или подкоп
Спрячь меня, божья коровка,
В Божью коробку ковчега –
Вокруг потоп
Спрячь меня, Серая Шейка
Спрячь хорошенько
В осоку и в камыши
Лёд тает, крошится
Рядом лисица
Дух, подыши здесь, пожалуйста, подыши!
Как на окошко трамвая
Отогревая, малую лунку во льду
Как мама на ранку
Как сенбернар на полутруп человека в снежном аду
Вдох сделай и выдох
Лампочкой «Выход»
Хоть на секунду мелькни в темноте густой
Вдох сделай и выдох
Лампочкой «Выход»
хоть на секунду мелькни в темноте густой
Чтоб мой долг был отпущен
А в хлебе насущном –
Пилка, пароли, явки и почерк Твой
Тикки Шельен. (Из подборки «Это останется с нами»)
О драгоценная Кровь Христова,
трепещущая, как роза
на черных колючих ветвях.
О драгоценная Кровь Христова,
запекшаяся на железе,
на ржавой и злой броне.
О драгоценная Кровь Христова,
сочащаяся по капле
сквозь грязный бинт на руке.
О драгоценная Кровь Христова,
переполнявшая сердце,
хлынувшая изо рта.
О драгоценная Кровь Христова,
излившаяся на камни,
смешавшаяся с землей.
О драгоценная Кровь Христова,
возрождающая надежду,
прожигающая насквозь.
О драгоценная Кровь Христова,
которой нас искупили.
которая в нас, человеках,
не замолкая кричит.
Данила Давыдов. (Из подборки «Чудовища вокруг похожи на очаровательных людей»)
нет, конечно, никакое не новое средневековье
в средние века действовал принцип аналогии
хотелось бы вернуться к нему
чтобы подобие и равенство соотношений
демонстрировали бы суть вещей
чтобы микрокосм и макрокосм совпадали
но нет, нет никаких аналогий
чудовища вокруг
похожи на очаровательных людей
и погода ничем не аналогична аду
только разве слова
проговаривают свою искаженную суть
и то между делом,
случайно
Александр Габриэль. (Из подборки «Планета летит – неприкаянно и одиноко»)
В клетках львы дожидались безвкусной баланды,
близ реки возлежал исхудавший кайман,
а в лианах мартышек усталые банды
позабыли, как выглядит сочный банан.
Обуяла питона цинготная вялость,
не осталось на панде обширных телес…
Во дворе совершенно из сил выбивалась
группа бурых медведей, валившая лес.
Hа поляне траву зайцы в полночь косили,
убирали бобры за слонами дерьмо…
А за что?! – все они Президента России
называли словами “подонок” и “чмо”.
Это знают давно прокуроры и судьи,
да и ты постарайся понять поскорей,
что когда в государстве закончатся люди –
можно брать и зверей.
Можно брать и зверей.
Ольга Зверева. (Из подборки «Как полюбить осень во время войны»)
Вот человек, вот я его люблю,
Вот мы грыземся – ну а как иначе,
Вот мы даем присягу королю,
Вот наш ребенок рысью к морю скачет.
И что тут думать, наша ли вина,
Что где-то не у нас идет война.
Не в нашей бухте злые корабли,
Не в нашем доме свет не загорится.
Мы жизни не рабы, не короли,
Листаем дни страница за страницей.
И, в общем, мир становится светлей,
Когда нет ни рабов, ни королей.
Вот человек – его не знаю я,
Вот дом его, вот шкаф с макулатурой,
Вот сын его – пижама в якорях –
Мелькнет в двери белесой шевелюрой.
Вот море, вот трамвай идет на пляж,
Вот майки парус с бельевой веревки.
Лишь день здесь – незаконченный пейзаж:
До лета навсегда три остановки.
И кто из них до завтра доживет?
Вот человек, вот дом, вот море, вот…
Пётр Межурицкий. (Из подборки «Как будто будущее в прошлом»)
Из Сент-Бёва
Мораль порядочных людей
приветствует любой злодей,
в какой бы ни явился шкуре,
особенно когда он фюрер.
И если впрямь быть честным немцем
и не желать себе иного,
то не услышишь про Освенцим
вовеки ничего дурного.
Александра Ластоверова. (Из подборки «Человек, заснувший в смешной позе»)
И хватит беды
И хватит беды с лихвой,
Да между людьми – стена.
По обе стороны – вой.
На разных наречьях – на.
У кошечки – не боли,
У пёсика – перестань.
С ничейной родной земли
То смерть собирает дань.
И двор был, да нет двора.
И дом был, да цел едва.
Возьми моё сердце, раз.
Возьми моё сердце, два.
Конечен любой этаж.
Смертелен любой овраг.
Коробит от слова “наш”.
Коробит от слова “враг”.
Живому – всегда болеть.
А с мёртвых – да что с них взять.
На бедной ничьей земле
И слова сказать – нельзя.
Да как ты ни назови,
Нескоро падёт стена.
Глаза открывает вий.
Возьми мою душу, на.
Поэт Хренов. (Из подборки «Товарищ офицер сказал: умирать здесь»)
Мне вот, что жить мешает,
Выводит из покоя –
Сосед все время строит
Чего-нибудь такое.
Я человек духовный,
Не плотник, не строитель.
А он все время в деле,
В цементе и граните.
Мы встанем перед богом,
Мы выложим все карты,
Чего добился каждый
От самой школьной парты.
И буду я ничтожен
На фоне оппонента.
И это мне мешает,
И засоряет ленту.
Юлия Белоцерковская. (Из подборки «И не спасёт ни Тора, ни наука, ни Мандельштам, ни оттиск словаря»)
Девочка
Я фото видела. И мысль пришла, простая:
Чем бомба хороша? Она дистантна.
Вот девочка без ног. Лежит в кровати,
Постель грязна, помята, безучастна
И к девочке, и к вспышке объктива.
Без ног она, лежит. А тот, кто бомбу
Бросал, помывшись в душе, спит спокойно.
Он бомбу сбросил и теперь не в курсе.
Ему не снится девочка без ног.
Ступни её, лежащие в канаве,
в сандалях новых, так, на босу ногу,
Ему не снятся. Бинт вокруг того,
Что было пару дней назад коленом,
Теперь же окончание ноги,
Ему не снится. Это снится мне.
И девочке. Во сне она, как прежде,
Как только десять дней назад наверно,
Бежит куда-то в новеньких сандалях,
Бежит навстречу завтрашнему дню,
Бежит и улыбается, не знает,
Что взрослые задумали убийство,
Задумали её разрезать бомбой,
И всю семью ее, и кошку Пешку,
В неведомых дворцах, кремлях далёких
Замыслили отрезать ноги ей.
Хоть это глупо. Ведь горизонтально
Побольше места девочка займёт
Под их кровавым пулемётным солнцем,
Где им никто не разъяснял азов.
Бежит. И ножки сильные пружинят,
И радуются почве под ногами,
И талии, и юбочке под ней.
Бежит во сне, где все обыкновенно,
И ей привольно, радостно, воздушно,
Не знает, отчего. Но вот проснулась.
Кровать. Бедро. Колено. Пустота.
И это навсегда. Необратимо.
Непостижимо. Дико. Бесконечно.
Не заживёт до свадьбы. Никогда
Не заживёт. Простое слово “ножки”
Не зарифмуешь больше с “по дорожке”.
Мир в форточке. Все та же простынь в клетку.
В шкафу лежит никчемная юбчонка.
И мне пока покоя не даёт.
Но я через денёк-другой привыкну,
И девочка под ложечкой отпустит,
Я побегу на амешевский рынок
И буду вишню детям покупать.
И персики. И палки медовые.
Я с амишем войду в негласный сговор
Забыть про век, не знать об интернете,
И я оставлю девочку на снимке
Тонуть в глубинах памяти бездонной,
Лежать, расти в кровати одинокой,
О светлом прошлом вечный сон смотреть.
Мой взорван мозг, душа уходит в пятки..
Весь мир её разорван. Тело тоже.
А тот, кто бросил бомбу, чистый, спит.
Ольга Говорина. (Из подборки «Осторожно, идёт деконструкция мифа»)
Осторожно, идёт деконструкция мифа.
Веры нет на земле, и надежда издохла, как
камень катится вверх под руками Сизифа —
камень падает вниз, птица падает в облако,
кони падают в клевер, пряжей тянутся корни,
прошивая насквозь синеву небосвода.
Опрокинутый в ночь, как лицом в рукомойник,
я глотаю тяжелую чёрную воду,
растворяюсь, теряюсь, не знаю, не помню,
и, покуда во рту растворяется слово,
это шут или маг собирает в ладони
не осколки стекла, а осколки былого.
Никому, ничего — это памятник прошлого,
средний палец навстречу грядущим годам.
Это рушится миф, и тяжелую дрожь его
неживая смывает вода.
Ольга Аникина. (Из подборки «Я жить осталась на своей земле»)
За то, что после грома в феврале
я жить осталась на своей земле,
и каждый день – а дело к декабрю –
я на родном, на русском говорю,
за то, что дом мой цел, что в нём тепло и свет.
Ещё за то, что я немало лет
лечу людей. Любых людей. И вот
ко мне исправно раненый идёт:
у этого бедро, а у того рука.
Мобилизованный, контрактник, ЧВКа.
За всех, кого спасала в эти дни,
меня убьют – о н и.
За то, что не иду маршировать,
не славлю нашу доблестную рать,
не радуюсь тяжёлым и кровавым
захватам сёл и деревень чужих,
что бой за них
не называю правым.
За то, что не желаю бить с ноги
друзей, которых нужно звать «враги»,
на чьей земле полгода рвутся мины,
чьи тёплые дома – уже руины.
За то, что раненые для меня равны –
неважно, с той ли, с этой стороны,
за мой словесный, бесполезный труд –
меня свои убьют.
Феликс Чечик. (Из подборки «Чужая Родина моя»)
…потом убитые вернутся
с небес на землю, чтобы вновь
пить на веранде чай из блюдца
и проповедовать любовь.
Кругом возлюбленные лица,
вокруг родимая земля.
И дети будут веселиться,
проказничая и шаля.
И пенье птиц и листьев шорох, —
не вопреки — благодаря!
И моментально, словно порох,
воспламенится вдруг заря.
Когда угомонятся дети —
безмолвие наступит на
несуществующей планете,
где продолжается война.
Антон Дубинин. (Из подборки «Посадил дед войну»)
Никто не рад беженцам
Никто никогда и нигде не рад беженцам
Просто прими это просто пойми моя милая
Просто не расстраивайся что мы именно беженцы
А не почтенные люди из почтенной земли
Беженцы это не приятные мигранты
Отступающие со всем возможным достоинством
На заранее подготовленные позиции
Кредитоспособные прилично одетые
Заранее изучившие язык и местный фольклор
Беженцы это придурки растерянные
В четырехдневных штанах воняющих хуже Лазаря
А кто этот Лазарь вонючий ты спросишь
Ну был один такой бедолага рассказывали
У дверей богача валялся вонял
Мешал нормально жить и оскорблял все чувства
Собаки еще его особенно любили
Лизали язвы – собачья слюна целебная
Видно Бог решил что за отсутствием людей
Надлежит обратиться за помощью к собакам
Верное решение, собаки всегда безотказны
А почему четырехдневный – я сам не знаю
С языка сорвалось не обращай внимания
Представь если бы у нас на улице
Когда все еще было хорошо и нормально
Поселились бы вот такие как мы с тобой
Ты бы тоже им была не особенно рада
Хотя пару раз вынесла бы им покушать
И рубашку старую отдала бы ненужную
Но когда каждый день – не напасешься рубашек
На четвертый день кончается обоняние
На четвертый месяц кончается сострадание
Никто никогда и нигде не рад беженцам
Лопочущим на своем языке непонятном
Не уважающим другую страну и культуру
Ни пирамиды ни статуи бородатые
Не отличающим Тутанхамона от Сатрахотепа
(Да плевать им на культуру, им бы ночлег подешевле)
Считающим что все им по факту должны
Потому что они откуда-то убежали
Сидели бы дома, пересидели бы как-то
Сезон в Египте срывают, места занимают
А могли бы приехать туристы богатые
Из Нижнего Тагила и Месопотамии
И всем тут плевать что я хороший плотник
Хоть стол хоть стулья хоть шкафчик сработаю
В Египте и своих плотников достаточно
Нечего претендовать на их рабочие места
И всем плевать что ты готовишь пилаф лучше всех
А поёшь так, что ангелы в небе утираются
Ты ведь поешь на дурацком языке
Которого тут никто не понимает
Кроме только меня и нашего мелкого
Ну что ты, Мария, ну что ты, любимая
Хватит уже плакать, главное – мы вырвались
Он у нас живенький, царь не прикончил
Погаными лапами не смог дотянуться
Мы такие удачники такие счастливцы
Я пойду опять на на биржу труда, попробую
Вдруг все-таки выгорит, не может не выгореть,
Потому что мы с тобой Богом поцелованные,
Хотя никто никогда и нигде не рад беженцам.
Людмила Казарян. (Из подборки «Стадия отрицания»)
помните девочки
нам говорили на медицине:
реаниматологи злые
глаза у них пустые
не подходите к ним
не беспокойте
у них один аппарат
а если большая авария
или беда какая
привезут ребёнка девушку
родную маму
а выбирают кого положить кого отключить
по жизненным показаниям
и решает врач-реаниматолог
не беспокойте их
пусть ругаются
не обижайтесь
Татьяна Вольтская. (Из подборки «Это не я стреляла»)
Ну, допустим, что не наповал,
Просто ранен. Выживет. Приедет.
– И на сколько ты наубивал? –
Выдохнут завистливо соседи.
Выспится. Повесит на стене
Фоточки – товарищей-двухсотых.
И продолжит убивать во сне.
Лесопилка. Мама. Водка. Отдых.
Дом построит. Приведет жену.
Сына заведёт. Запьёт, тоскуя.
И опять уедет на войну.
Поскорей. Не важно, на какую.
Марина Гарбер. (Из подборки «Мы опять уходим в подвалы»)
Старое фото
Они почти что смотрят в объектив,
но, на мгновенье их опередив,
тяжелая выпархивает птица,
глухой щелчок — и падают в архив
ещё не подготовленные лица.
Мне, сотню лет спустя, любой изъян
заметен — как топорщится карман,
как бантиком не завязались губки,
и как фотограф, нерадив и пьян,
не сгладил складку на воздушной юбке.
Не специально ехали сюда,
но летний вечер, старый парк, вода
болотного оттенка дождевого,
и вспышки, словно рыбки из пруда
какого-то люмьерного улова —
всё это увлекало и влекло
к фотографу, за пыльное стекло
его витрины, в омут объектива, —
всё схлынет, но, пока не утекло,
впечаталось в бумагу косо криво.
За спинами темнеет грязный фон,
поскольку свет ещё не доведён
до апогея, вместо пасторали —
ширь пепелища… Но она и он
грядущее предчувствуют едва ли:
растерянный, как нищий во дворце,
он замер с лёгкой тенью на лице,
она — нема в ловушке объектива,
а хвостик даты, смазанный в конце,
да «Царского» распластанное «ц» —
твоя вина, фотограф нерадивый!
Так жизнь со лба не вытирает пот,
не ретуширует упрямый рот,
так тянет лямку время-проявитель, —
фотограф, снявший всё наоборот,
я — чтец твоих нечаянных щедрот,
я — безыскусных репетиций зритель.
И вижу, как не опустилась тьма,
он не убит и не сошла с ума
она, и где-то на последнем круге,
как треугольник бурого письма
немая почтальонша, смерть сама
ей, пробегая, не вложила в руки.
Семён Беньяминов. (Из подборки «Совкладбище»)
Мне так сказал во время пьянки
знакомый по работе янки:
“Американская мечта
(ты, парень, веришь сгоряча):
своё авто, своя избушка –
всего лишь хитрая ловушка”.
Мне так сказал Макмиллан Грегор,
знакомый по работе негр:
“Ты зря трубишь вторую смену –
отдашь полчека дяде Сэму”.
Мне так сказал, подвинув хобот,
знакомый по работе Робот:
“Не слушай речи этой банды.
Всё – лучше лагерной баланды”.
1992, Лонг-Айленд
Глаша Кошенбек. (Из подборки «Дорогая Родина чуточку плоха»)
дорогую родину окружили тучи
дорогая родина чуточку плоха
ждет вас дожидается кучкой и поштучно
дешево обходится ваша требуха
дорого всё дорого дорогие граждане
яхты очень дороги дорог автопарк
по такому поводу ясно всем и каждому
что без вашей крови нам не прожить никак
вижу разлетаетесь в сторону отходите
вижу вас кто прячется и иду искать
я найду я родина вы же лишь расходники
странно что не хочется вам повоевать
за дворцы с колоннами! за места нагретые!
за маразм ! за жуликов! подлость и вранье!
дружными колоннами только ради этого
на поля сражения марш уже вперед
Женя Маркова. (Из подборки «Как перестать ненавидеть и ждать конца»)
давай поговорим не о войне
давай поговорим не о войне
о том что было раньше
до того как
разверзлась пропасть
и со дна земли
полезли вверх служители Молоха
давай поговорим о пустяках
какой ноябрь яскравий та пригожий
но листья падают как бомбы
и никак
не вытравить тревогу из-под кожи
давай поговорим не о войне
о том что будет после перемоги
опять зажжется свет в твоём окне
ты отдохнёшь от муторной дороги
заваришь чай
и позовёшь гостей
и будет всё как раньше
как обычно
включаешь радио
и нет плохих вестей
живи Україно моя
живи навічно
давай поговорим о кошках
детях
и год покажется дурным и жутким сном
но шла война
и шла
и не кончалась
и молча мы сидели за столом
Александр Щедринский. (Из подборки «Не нация, а, видимо, стезя»)
один наушник, ибо тишина
дается чаще в нашем как побочность.
пусть в ухе цой поет: была война,
а здесь – война идет – слепа, бессрочна.
так мир и разделяется на два:
мы слышим, что хотим, но есть иное:
меняет подподъездная братва
монеты на бухлишко разливное.
а прочие глотают кровь – друзей
и собственную – там не разобраться.
когда-то форму их возьмут музей –
мальчишек, коим было лет по двадцать.
наушник выну и взгляну в окно –
и будто бы из матрицы возникну.
да, мир печален, да, отчаян, но
в реальности хоть есть за что погибнуть.
Татьяна Дружинина. (Из подборки «На время боёв всё важное – в долг»)
На после войны отложенный вдох,
Непрерванный сон и встречи с роднёй.
На время боёв всё важное – в долг.
Опора на дно, на новое дно.
До после войны. Минута в кредит.
Неделю за так. И месяц взаймы.
Полгода пожить, а там поглядим.
Отдам к холодам, отдам до зимы.
Тогда заживём. Дыша без долгов.
Всерьёз хохоча. До дна веселясь.
И мы позовём нестрашный огонь –
Свечу и камин. Спалить векселя.
Андрей Жданов. (Из подборки «Отправляясь на расстрел»)
позовите кассира
очередь слишком длинная
до второго входа
позовите второго кассира
стоять неудобно
и продукты вываливаются
спасибо
водка сандармох
не пробивается
возьмите другую
подешевле
не хотите?
пожалуйста
дело ваше
стойте
хоть до второго пришествия
говорят зимой
будет вторая мобилизация
и тогда пойдут все
даже дети
вы врёте
этого не может быть
вы врёте
этого никогда не будет
уходите отсюда
положите свои продукты
водку сандармох не пробивайте
только со звездой
так и эта со звездой
там другая звезда
их там две даже
и уходите
я глаза вырву
и пойду воевать
чтобы спать крепче
когда доберусь на кровать
и сердце вырву
чтобы видеть
и не понимать
мужчина
не задерживайте
не будете стоять
отойдите и не мешайте
бездрожжевой будете брать?
язык говяжий?
холодец дайте
и сандармох
сандармох не пробиваем
только столичная осталась
