563 Views
* * *
Как упал, он даже и не заметил.
Его щëки целует пыль, гладит кудри ветер,
Обнимает земля-солдатка мальчиший стан:
“Отдохни, хороший мой. Чай, устал”.
Где-то мимо несутся берцы, “полëвки”, лица…
Он глядит на небо. Но только не Аустерлица.
Захлебнулось в раскатах взрыва (или грозы)
Слово “мама”, зацепившееся за язык.
Он лежит распят. Пока ещё не забытый.
Слева сзади негромко стучат копыта.
“Ты чего, братишка, себя с ковылëм сравнял?
Гриву хватай, запрыгивай на меня!”
Конский волос крепко сжимают пальцы.
Только вверх: всë дальше от взятий и операций.
Рябь от формы.
Те, эти;
Отцы, сыны.
В небо поднимаются табуны.
* * *
В обед неожиданно задремал.
Вижу — щупальца тянет ко мне осьминог-Ремарк,
Норовит прилепить ледяные свои пупырки:
“Что, лежишь, удалëночная штафирка?
Всë-то тебе приятно и всë легко!
На фронт! Под обстрел! В окоп!
Землю пожри, полопай солдатской каши!”
За руки ловит, под носом тентаклей машет.
Отпихнул, обрадовался освобождению скорому —
Тут как тут уже осьминого-Оруэлл.
Сер, склизок, противен, зол
И бормочет: “Миниправ… Минилюб… Минизо…
Двухминутка… Двоемыслие… Телекран…”
А сам мне дополз почти до бедра.
Отдираю, отмахиваюсь как от гнуса.
Ух, проснулся…
Мокрый, загнанный — как будто подрался с Уиллисом.
А вдруг и правда откуда вылезут?!
Пялюсь с опаской на пол, на окна, двери.
Вот приснится же… Расскажешь ведь — не поверят.
Ладно, можно ещё покемарить минутки две.
С привычным Хаксли, присосавшимся к голове.
* * *
Всë ещё сбуднится. Непременно.
Взрывы, выстрелы, вой сирены,
Дымный кроплëный юшкой закат
И сизое у какой-то девочки на висках.
Вот увидите: завтра же до полудня
Мы обязательно всë забудним.
Забудним новости, сообщения, сводки —
Всë сделаем призрачным и нечëтким.
Лобовое вымажем повседневной кашей:
Там же неблизкое, там не наше,
Там всë — за тысячи ли и лун.
Отвернись и не подходи к стеклу.
Дни ведëт заторможенная шарманка.
Каждый в своей тарелке: в овсянке, в манке.
Да, всë сбуднится. И не раз.
А потом кто-то так же забуднит нас.
* * *
На листочке палочки,
С ними огурец.
Прочитай считалочку:
Вышел — молодец.
Эники и беники,
Чей сегодня ход?
Под еловым веником
Вóда не найдëт.
Палки-огуречики
Видно сквозь прицел:
Этот покалеченный,
Этот будет цел.
Палочки-огурчики,
Чай да выручай.
Доживут, везучие,
До военврача?
Огурцами-палками
Скрыта чернь земли.
Мы бы и поплакали —
Слëз не подвезли.
* * *
Ходит Ваня-дурачок,
Сумку носит за плечом.
Глаз алмазом, волос бесом
Да рубаха кумачом.
Ищет Ванюша
Человечьи души.
Ваня ходит по полям,
Сильно пятками пыля,
Поднимает сонмы мошек,
Задремавших в ковылях.
Кто долетался,
На земле остался?
По окопам, в блиндажах,
От патрона, от ножа,
Целиком и по кусочкам
Всюду мëртвые лежат.
Ваня им громко:
“Полезай в котомку!
Из-под Бучи, из-под Сум
Вас до дому отнесу.
До родимого порога,
К детям, матери, отцу.
Вместо разлуки —
В ласковые руки”.
Ходит Ваня над страной,
Сумку носит за спиной.
Только сумка не пустеет.
Кто же этому виной?..
Песня молодёжи к спектаклю «Три толстяка»
Когда кольцо сжимают страх и мгла,
Свобода между пальцев утекла,
К затылку примеряется приклад
И номер на груди почти пришит,
Помогут друга крепкое плечо,
Объятья, от которых горячо,
И песня, что стремительно течëт
Из до сих пор не проданной души.
Пусты аллеи, площади, дворы:
Не суй-ка нос из кроличьей норы,
Спугнуть, схватить, начистить сотню рыл —
Задачки откровенно не сложны.
А нашей песне травля нипочём —
Она бежит безудержным ручьëм;
Её не запугаешь палачом
И не подкупишь звяканьем мошны.
Пусть правде затыкают рот,
Пусть по ночам урчит живот,
Пусть мы — отребье, плебс и сброд,
Не стоящий гроша:
Пока живëт простой народ,
Пока един простой народ,
Пока поëт простой народ —
Жива его душа.
Багряные рубашки, кушаки.
Добытые винтовки и штыки.
Мужчины, бабы, дети, старики —
Одна неукротимая волна.
Так вейся, песня, соколом кружи:
Сметай плацдармы паники и лжи.
Для тех, кто умер, пой и тем, кто жив.
Когда в строю простой народ,
Когда в бою простой народ,
Когда с тобой простой народ —
Судьба предрешена.
* * *
Спи, мой мальчик маленький,
Славно, хорошо.
Общей кучей свалены
Ствол и вещмешок,
Броничек и касочка,
Берчики в комплект.
Сладко слушать сказочки
В матушке-земле.
Засыпай, мой глупенький,
Баюшки-баю.
Над холодным трупиком
Песенку пою.
Ножки твои быстрые,
Ручки-силачи
Занемели, выстыли,
Замерли в ночи.
Голубые глазоньки
Скрыла пелена.
В жизни всё мы разные —
Смерть у всех одна.
К голове головушка,
К плечику плечо.
Все легли соловушки —
Донесут ещё.
Насыпные холмики
В лесополосе.
Спи покрепче, родненький.
Не проснись совсем.
* * *
В Петербурге землю будто бы вспучил крот:
Над Невой грянул гранитоход.
Из-под вздыбленных мощных плит
Вылезает народ: защитники, соль земли.
Валит из Петроградской болотной почвы
Тут крестьянин, а тут — рабочий.
Камни сталкивая, как торос,
Ползëт на свет балтийский матрос.
Из-под гранита, будто из-подо льда,
Выбирается русский солдат.
В ряд — шинели, тулупы, бушлаты, теплушки и армяки.
Овсеенки. Дыбенки. Железняки.
У обалделого города на виду
Встанут. В шеренги выстроятся. Пойдут.
Где-то, значит, в них снова пришла нужда.
Революция отправляется.
Но куда?..
* * *
Журавль летит на юг.
На юге тепло, уют,
На юге не выбьют крыло камнями,
По клюву не надают.
Журавль летит, спешит.
Журавль мечтает жить
На скрытом от глаз и зубов болоте,
В спокойствии и тиши.
По небу летит журавль:
“Не спите, пора, пора!
Пока не догнали ни зверь, ни голод —
Спешите в далëкий край!”
И скачет по тополям,
И смотрит на журавля
Дурная пичуга — синица-птица,
Богов за него моля.
Синица привыкла здесь:
Хоть в холоде, хоть в беде.
Пусть крутит порою пушное пузо —
Синица в своей среде.
“Пока я ещё дышу —
Вас, боги, прошу, прошу:
Не дайте сойти журавлю с дороги,
Храните его маршрут.
Скажите вы журавлю,
Что здесь я его люблю.
Да будут полны его лапы силы
И полон лягушек клюв”.
Журавль уходит в синь.
А с ветки летит “тинь-тинь”
Последней синичьей заветной просьбы:
“Будь счастлив. Лети. Лети…”