747 Views
* * *
— Где брат твой, Каин?
— Смотри, бог, камень,
Беру руками,
Бью по башке.
— Где брат твой, Каин?
— И кулаками,
И “с носока” бы
Ещё в прыжке.
— Где брат твой, Каин?
— Вон, зубы скалит,
Ещё икает,
Но в целом, сдох.
— Где брат твой, Каин?
— Я не раскаюсь
И не надейся,
Пшел нахер, бог.
…гласит нам Тора:
“Я разве сторож?”,
Но сути спора
Нам не гласит.
Лишь Авель рыжий
К той сути ближе,
Поскольку выжил,
Хоть не просил.
* * *
Звезда упала. Загадай желание,
Ей до прилета сорок шесть секунд.
Проси ещё день жизни старику,
Ребенку, женщине, жилому зданию.
Давай, браток, я время засеку.
Желай быстрей, и чтоб без опоздания,
Так, чтоб впустую губы не жевать…
Все, время вышло. Прекращай желать.
Касыда бессонницы
От тревоги до тревоги нет накатанной дороги,
Кто-то бросил путь под ноги скомканным тряпьём,
Шаришь слабою рукою, ищешь пять минут покоя –
Вот, накапай из флакона, водкою запьём.
От прилёта до разрыва лишь мгновенье. Память взвыла:
Здесь больница, площадь, рынок… Дым, клубится дым.
Все мы цели, все мишени. Старость – вот в чём утешенье,
Есть что вспоминать в траншее. Плохо молодым.
От заката до рассвета – ковш бессонницы. На ветках
Немы птицы. На масксетках капельки росы.
Кот под окнами мяучит, мир надеется на случай,
Все хотят, чтоб стало лучше. Случай – сукин сын.
От меня к тебе, дружище, километров, может, тыща,
Кто маршрут на карте ищет, тот совсем плохой,
Сердцем к сердцу мимо карты дотянуться легче: “Как ты?
Жив, и славно. Да, раскаты. Слышу, не глухой.”
Бог не выдаст, черт не знает, поднимай-ка выше знамя,
Пусть увидят: знамя с нами, вот и все дела,
Да, флагшток – кривая ветка, да, не бархат, а салфетка,
Но уже пошла ответка, хорошо пошла.
Что-то было, что-то будет, этот вспомнит, тот забудет,
Бьёт шаман в дырявый бубен, ходуном кровать,
Гарью воздух, дыбом время; мелким бесом пальцев тремор,
Затихай, молчи, сирена, все, пора вставать.
* * *
Это страшное, дикое слово «прилёт»,
В нём разбрызганный дом, как разбрызганный лёд,
Разлетается вдребезги под каблуками,
И уходит на дно всё, чем кто-то живёт.
* * *
Город растекался, как вода:
Скверами, дорогами, домами.
“Почему нас убивают, мама?”
Не убьют. Не смогут. Никогда.
Небо превращалось в решето,
Прятались звенящие трамваи.
“Почему они нас убивают?”
Не убьют. Не бойся. Ни за что.
Лаяли испуганно барбосы,
Дым клубился, рушился уют.
“Мама, нас, наверное, убьют?”
Не убьют. Подавятся. Не бойся.
Город растекался, как вода,
Город слушал, соглашался, вторил:
Не убьют. Сегодня, значит, вторник.
Завтра, получается, среда.
Это точно. Так и будет. Да.
Касыда вечера
Здесь ежей из рельсов варят, чтоб в крутой военной сваре
Вражьи танки буксовали на лихом еже,
Здесь дорога в блеске стали перекрыта блок-постами; да, на нервах, да, устали, выдохни уже.
Старики бредут под арку получать гуманитарку,
Знают: скоро будет жарко, надо бы домой.
Ах, жара ракетных взрывов, грома пушек, нервных срывов,
“Ну и лето! Правда, Рива? Боже, боже мой!”
Скоро школьникам за парту; где та парта? – возле парка
Разбомбили школу, падлы, выжгли изнутри,
Дом как шкура леопарда, это от ожогов пятна, некрасиво, неприятно, больно, не смотри.
Вечереет, небо ниже, комендантский час все ближе,
Рев сирен звезду оближет, упадет звезда,
В центр города ли, в область, чудище озорно, обло, с ним таких же чудищ шобла, дикая орда.
Впрочем, день ещё не прожит, дым, огонь – все будет позже,
Натяни-ка, солнце вожжи, придержи коней.
Дай пройтись дремотным садом, не пугай грядущим адом,
Не тревожь души, не надо, нам досталось с ней.
Пьют солдаты Кока-Колу, им бы пива по приколу,
Да нельзя. В разбитой школе чинят две стены,
Коммунальщики копают, вон бульдозер высыпает
Кучи грунта. Что-то парит, как и нет войны.
Нет войны? Воображенье мигом начало движенье
И угасло; пораженье честно признаёт.
Ни поддаться, ни поверить, в мир, где мир, закрыты двери,
Скоро будет в старом сквере: пуск, прилёт-отлёт.
Нет войны – какая малость, а на этом все сломалось,
До утра тревогой маюсь, пялюсь в телефон.
Ладно, пусть, ещё не вечер, хоть и вечер. Будет легче.
Сумерки легли на плечи, весу десять тонн.
* * *
Когда поэты гибнут на войне,
То гибнут не поэты, а солдаты.
Вот он лежит: затихший, бородатый,
Стихи бессмертны, а солдаты нет.
Когда осколок ловит музыкант,
Осколок ранит старшего сержанта,
И раненого мне безумно жалко.
А фуга что? А фуга на века.
Искусство вечно. Музыка спасёт,
Поэме суждена судьба большая,
И знать бы, почему вот это всё
Никак, совсем никак не утешает.
Письма далёкому другу
Нынче ветрено, и дождь танцует в липах,
Скоро осень (это правда, скоро осень!),
Дальше, Постум, нецензурно или всхлипом,
Извини, но с февраля меня заносит.
Все плыву вокруг сирен (проклятый остров!),
Все привязываю сам себя я к мачте,
Ты сейчас не здесь, я здесь сейчас, мой Постум,
В этом соль (сирены, дурочки, не плачьте!).
Посылаю тебе, Постум, эти файлы,
Написал бы «эти книги», так неловко,
Собирал их по кускам – абзац, строфа ли –
Вышло скверно. Как известно, близок локоть.
Слово тешит до известного предела,
Как обстрел, так все слова куда-то делись,
Сколь же радостны те ночи без обстрелов…
Сколь же радостны? Не помню, в самом деле.
Помнишь, Постум, поэтесса за границей,
Даровита, как ослица Валаама,
Ты с ней спал ещё! Недавно стала жрицей
И кадит войне сладчайшим фимиамом.
Славит цезаря, ликует, шлет доносы,
Называет рабство подлинной свободой,
Копит рейтинг. Да, конечно, скоро осень.
Кто с ней спит сейчас? Подписчики и боты.
Время смерти, глада, соцсетей и мора,
И война танцует джигу в ритме вальса,
Лучше жить в глухой провинции у моря,
Но и там аэродром вчера взорвался.
Возношу хвалу богам за пиво с пиццей,
Ночью цезарь в новостях (увы, не спится!),
Да, ворюга мне милей, чем кровопийца,
Это мне. Иным милее кровопийца.
Пишут, Постум, что твой дом стоит поныне,
Даже окна целы, знаешь? Это счастье.
Мы, оглядываясь, видим лишь руины,
Тем сильнее в нас желанье возвращаться.
Ближе к цезарю? Обстрелам? Ближе к вьюге?
Ближе к дому, что важнее, ближе к дому.
Не читай в сетях, что пишет гитлерюгенд,
Тех читай, кто поит жаждущих водою.
Дождь закончился. По лужам рябь от ветра.
Кот крадётся вдоль забора. Скоро вечер.
По асфальту тихо бродят тени веток,
Отпускает боль, она плохой советчик.
Будем жить, мой Постум, жить до самой смерти,
И не важно, что спина болит от ноши.
Вот, смотри: встаю с рассохшейся скамейки,
А боялся, что не встану. Доброй ночи!
Касыда слов
Холодно летом, как лютой зимою, крикнул бы в голос, да горло немое,
Ложкою меда в бочке помоев тонут и гибнут слова,
Прахом металл, окривело прямое, насыпь просевшую ливнями смоет,
Мир пожирается бешеной молью, моль говорит: “Я права!”
Время прокручено в фарше безвременья, ада щебёнка – благие намеренья,
В производители выбрали мерина, всяк, кто безумен, мудрец,
Пулями строчки у стихотворения, выпили, брякнули, гаркнули, стрельнули,
Ученики лезут сворой на тренера, дочь убивает отец.
Падают бомбы и рушатся здания, главное тут оправдать ожидания,
Сто лет назад целовал ручку даме я – вспомнят, найдут, проклянут:
Дама не та, я не тот, а лобзание – просто безмерное в пошлость сползание,
Ждут извинения и покаяния, сроку пятнадцать минут.
Жив ли курилка, скитается, умер ли – пища для чувства, которое юмора,
Сумерки мира – немирные сумерки, каждый хорёк – Рагнарёк,
Каждая язва вскипает воронкою, каждый звонок отдает похоронкою,
Здесь, на руинах, которые трогаю, был продуктовый ларёк.
Непостижимы причуды у вечности, зверь обучает людей человечности:
“Бей, – говорит, – дорастешь и до нечисти. Это ведь выше зверья?”
Выше, конечно, движение правильно, так мы, глядишь, дорастём и до дьявола,
В райском саду сдавим кольцами яблоню, жалом сверкнем: “Вот и я!”
Тут и подскажем, брат, Евам с Адамами, как стать Адольфами, как стать Саддамами,
Были вчера королями и дамами, нынче выходим в тузы,
Бряк о столешницу бубнами-червами – взрывы пятнают застройку вечернюю,
Фенрира-волка покормим печеньками, вывалил Фенрир язык.
У лексикона большие новации – это мирняк под артой на локации,
Гроздья душистые белой акации тонут в кромешном дыму,
Новый язык грозно лязгает траками, ломит зелёнкой, уродует страхами,
Плоскость полей выедает оврагами – нет, не могу, не приму.
Горлом немым, ртом иссохшим, губами мертвыми вслед каравану с гробами
Хрипом давлюсь, и кровавые бани пеной от хрипа идут,
Старое слово, былое наречье, несовременное, да человечье,
Господи, пусть сохраняется вечно! Жить ему в райском саду.
Баллада ночного такси
Он возвращается спозаранку, бледный, как карп на дне,
Коля-бомбила крутит баранку, ночи ему родней,
Взрывы пятнают люрикс созвездий, прячет луна лицо,
Ночью живые больше не ездят, Коля везёт мертвецов.
Они собираются, погибшие за день,
А также вечером и до полуночи,
Садятся к Коле – не рядом, сзади,
Хотя предпочли бы место получше,
Они не спорят, не возмущаются,
Опасные, будто в крови азот,
Каким-то чудом все помещаются,
И Коля трогается, везёт.
Это не улицы, хотя и улицы, это иное сквозит:
На подоконнике кошка жмурится, роза шипами грозит,
Мама с балкона зовёт обедать, хлопцы пинают мяч,
Было, проехали, дальше едем, вспомни и захомячь.
Вот эту кошку на подоконнике,
Вот эту розу и эту маму –
Вцепись в шершавые подлокотники,
Держи, выруливай меж домами,
Пускай ты мертвый, и ты не Коля –
Ты выбираешь себе маршрут,
Роддом, детсад, подворотня, школа,
Всё тут.
И каждый едет своей дорогою, сидя в общем такси,
И этому девушка визжит недотрогою, тому папаша басит,
А той, которая в окно уставилась, чакону скрипка поёт,
А дальше поезд, а дальше станция, отстань, не трогай её.
Он возвращается на рассвете, вот первый луч сквозит,
Коля-бомбила космат как йети, вымучен как Сизиф,
Все пассажиры багаж забрали, каждый унес своё,
Это похлеще любого ралли, Господи, ё-моё!
Он спит до вечера и снов не видит,
Он даже дома в гостях,
Он снять забыл пропотевший свитер,
И ладно, свитер – пустяк,
В ушах оглохших кипит молчанье,
В глазах закрытых рябит.
Его убили бы в самом начале,
Когда смогли бы убить.
Олег Ладыженский
Олег Семёнович Ладыженский — украинский писатель-фантаст. Вместе с соавтором Громовым Дмитрием Евгеньевичем известен под псевдонимом Генри Лайон Олди.