440 Views
translated by Anna Krushelnitskaya
In the darkest times, neverthecursed before
In the darkest times, neverthecursed before,
All you can think is this: war, war.
All you can do… not a damn thing anymore.
In case of airstrikes – there’s more use in a sandbag,
Than in my body in which my tongue starts to sag,
Not a language left in which it could still wag.
Our mother tongue, still the same (not the same, no)
No more makes us kin than do spittle bubbles we blow,
Or the way our fingers grow and our bellies grow.
Same speech, stuck to us like a suckling tick –
I wish your mutterances were muffled and thick,
Unlike the knell in their ears: shoot, maim, murder, quick;
Be as hushed as the ash after a flash of flame,
As rain in the window hole, through the gaping door frame,
On the grass in the yard which was burned down in your name.
Mom, don’t let me leave the house
Mom, don’t let me leave the house and go to war.
Remember, you wouldn’t let me go to school?
You’d say: now, stop it! what are you wailing for?
You’ll miss just a day or two; it won’t make you a fool!
You’d cover my lamp with a worn tapestry throw.
Warm milk with baking soda was your best cure.
I loved you, mom, and still I betrayed you, you know.
And I did sell your old apartment, I’ll tell you for sure.
Mom, don’t let me leave the house and go to war.
Remember when Sharkie and I busted out that glass?
Then you came out, like, I am Mother, hear me roar!
You said: Sharkov, you’re a stupid chickenshit ass.
You poured iodine over his cuts, and not sparely.
He hid his hands from you, and he cried boo-hoo.
Sharkie stopped by our house after that, but pretty rarely.
He said you were a beauty. That much is true.
I remember when our house was nice and homey:
Here, we sit in the kitchen together, we eat from the pan.
Mom, please, let them never find me or know me.
Mom, let me become an invisible man.
They play marching music for us in the town square
To drown out the crying of the bereft.
Mom, I don’t know what I believe in, I swear.
I have nothing to hope with: there’s nothing left.
Лена Берсон. В темнейшие, темнеменьшие времена
В темнейшие, темнеменьшие времена,
Все то, что ты можешь думать: война, война.
Все то, что ты можешь делать… да ни хрена.
На случай обстрела – полезней мешок с песком,
Чем тело мое с коснеющим языком,
Который уже не мелет ни на каком.
Родимая речь, все та же (не та, не та),
Роднит нас не больше пены у края рта,
Наличия пальцев, наличия живота.
Привычная, присосавшаяся как клещ,
Ты лучше бы стала невнятная немтыречь,
Чем биться в ушах: стреляй, убивай, калечь.
Шуршала бы ты не громче золы в костре,
Дождя по оконной бреши, дверной дыре,
Травы на сожженном во имя твое дворе.
Лена Берсон. Мама, не пускай меня на войну
– Мама, не пускай меня на войну.
Помнишь, ты меня не пускала в школу,
Говорила: хватит, не вой, да ну,
Пару дней пропустишь, а че такого?
Накрывала лампу протертым пледом,
В молоко бросала щепотку соды.
Я любил тебя, мама, а все-тки предал,
И квартиру, ясное дело, продал.
Мама, не пускай меня воевать.
Помнишь, мы с Кулем разнесли стекло-то,
А ты вышла в стиле ну-я-же-мать,
И сказала Акульникову: ссыкло ты.
Заливала йодом ему порезы,
Он ревел и за спину руки прятал.
Куль бывал у нас после, хотя и редко,
Говорил, ты красивая. Это правда.
Я теперь вспоминаю, что был уют,
Как мы вместе на кухне, сидим едим как.
Мама, пусть они меня не найдут,
Мама, пусть я сделаюсь невидимкой.
Нам тут песни-марши включили в сквере,
Чтоб не слышать тех, кто зашелся плачем.
Мама, я не знаю, во что я верю,
Потому что надеяться больше нечем.