852 Views
Русский корабль
Вот он я — русский корабль, идущий нaxуй.
Я купил два стакана семок у тёти Нади.
Когда меня забирали, я думал, что так и надо.
Пацаны пошли, а я чё, не гордый.
А я чё, не годный?
Со своей узкoглaзoй мopдoй,
Со своей камуфляжкой модной.
Гражданин страны, которая есть на карте.
Даже в инфаркте её дoxуя на карте.
Взводный сказал, что мы с пацанами ещё накатим.
Тут ведь какой расчёт:
Нас довезут, обучат, распределят по звеньям,
Покажут в кого стрелять, ведь мы же не звери.
Взводный сказал “вернёмся”, а взводному надо верить,
Потому что кому ещё.
Они полезли на нас, а мы отключили газ.
Они хотят нас съесть, а мы перекрыли нефть.
Хотели поживиться нашими недрами –
Все эти aмepикocы с нeгpaми,
Голландцы с пидapacaми, фpицы с пивом.
Прячутся теперь за xoxляцкими спинами,
Мёрзнут, cуки, без отопления.
А на мне термобельё нового поколения.
Биоразлагаемое,
С семечками в кармане.
Если меня убьют, вы напишите маме.
—
Я полгода выдавливаю из себя ленинградца,
Я не знаю, как оправдать их, как оправдаться,
Я не знаю, что они думают, в землю чужую въевшись, в землю чужую врывшись,
Навеки оставшись в ней.
Господи, как я могу писать о войне в рифму?
Господи, как я могу писать о войне?
Фильтры
Всё изменилось, пропала привычка смотреть в глаза.
Война учит фиксировать речь, фильтровать базар,
Война разговаривает на своём особенном языке,
Её вещмешок полон былых божеств.
Мой правый кулак лежит на левой моей руке,
Но война не оценит жест.
Под ногами вертится что-то, похожее на змею.
Мне звонит друг, говорит: “я тeбя yбью”.
У него вчера был прилёт и завтра будет прилёт.
И даже трубку не бросишь — а вдруг он больше не наберёт.
— “Муромец Илья”
— “Я”
— “Головка от копья.”
Добрыня ржёт:
— “Выходим в поход с утра.
Четвертым берём Ивана, первым берём Петра.
Не берём Коловрата Евпатия –
У него к монголам эмпатия.”
У друга нет электричества, нет горячей воды,
Телефон заряжен на двадцать один процент,
Поэтому во время большой беды
Тексты надо читать в прицел:
“Говорят, у них под ногами распускаются “лепестки”.
Говорят, их дeтeй paзрывaeт на маленькие куски.
Давайте скинемся нашим мальчикам на носки…”
—
По довоенной привычке близится рождество,
Дед Мороз разносит подарки где-то на нулевой,
Хотел мешок холщовый, а выдали огневой.
Мой друг cтpeляeт в pyccких, мой враг cтpeляeт в нeгo.
Шла девочка по лесу, с пирожками, к бабушке, за ответом.
Теперь уберите бабушку, лес, пирожки, девочку и ответ.
Мой психиатр спрашивает:
— “Вы хотите поговорить об этом?”
— “Нет.”
Человек сидит на диване
Человек сидит на диване
В Иерусалиме, в Москве или в Ереване,
Читает новости, думает, что бы ему такое содеять,
Чтоб разгрести дерьмо.
И вот, когда человек не может больше сидеть,
Он пишет письмо.
Ему тяжело складывать буквы в слова,
Текст выходит не столько пустой, сколько неловкий.
“Дорогой палач, — пишет он, — пощадите наши права,
Снимите жертву с верёвки.”
И палач, конечно же, внемлет,
Машет вот так рукой:
“Да, — говорит, — окей, — говорит, — враг, — говорит, — не дремлет,
Хорошо, что я запасся пенькой.”
А те, кто вокруг, такие: “Лес рубят, щепки летят,
Ишь эти белопонтовые, отмыться хотят,
Накропали стишков, написали пьесок, теперь открывают рот.
Это не вы — народ, это мы — народ.”
Человек кричит: “Какой нахер лес, остались одни пеньки!”
А те, кто вокруг, такие: “и норм, и вообще нечего вякать, в матрас дроча.
К тому же производитель пеньки –
Брат палача.”
А письмо звучит всё грознее, особенно в четвёртой редакции.
Под ним уже сто подписей, тысяча, тысяча сто пятьдесят уже…
Палач думает: “Вау, это называется общественная реакция.
Надо побольше жертв!”
Его учили: если просят — делать наоборот,
А если требуют — бить, чтобы тряслось нутро.
Потому что это не мы — народ и не вы — народ,
А он — народ.
Я тоже что-то вякал, но что-то не полегчало.
Есть вроде, кто и этого не посмел.
И, слава богу, есть люди, готовые стрелять в палача!
Имя на пуле сильнее подписи на письме.
—
Человек не встаёт с дивана, я рядом с ним сижу,
Держу его за руку, за руку его держу.
Пусть он думает, что кому-то нужен наш бесполезный цыплячий вой.
И не забирайте его, пожалуйста, пожалуйста, не его!
* * *
Тридцать лет назад
Моя страна решилась на побег.
Охрана дремала,
Вертухай смотрел в сторону,
Ворота были не то чтобы открыты,
Но перекошены.
Добрый старый зека,
Добрый матёрый зека
Указал на щель,
Отвлёк бригадира,
И вы с ним рванули.
Здесь должен быть припев:
“Ты — консерва, о-о-оо.
Ты — консерва.”
Вы бежали по густому, как кровь, лесу.
Ягоды дикой смородины,
Редкие грибы,
Случайно пойманный заяц,
Охотничий заимок с припасами.
Но пока ты дышал полной грудью,
Матёрый зека напевал:
“Ты — консерва, о-о-оо.
Ты — консерва.”
Разумеется, этот день настал:
Все твои шашлыки под пиво
(Что я несу: под водку, конечно),
Все твои устрицы под бордо
(Пардон муа, конечно же, под совиньон-блан)
Не помогут тебе выйти из жести.
Ты — консерва, о-о-оо…
И вроде, всё правильно делал,
Правильно бежал,
Правильно дышал,
Неправильно умер.
* * *
Ничего не помню про день вчерашний
И не знаю, что будет завтра.
В Запарижье стоит жестяная башня
В запарижское небо задрана.
А под ней батарея стоит батарея,
И её не найти добрее.
Не смотрите в окно, ничего не делайте,
Не ходите на эту сторону.
В запарижской сечи потерялись дети,
Их пытались искать по стону.
Батарея стоит, нависает башня.
Командир говорит: “Ебашьте.”
Командир всё знает про контрнаступ
И не ждёт указаний сверху.
А жену командирскую звали Настей,
Командирскую дочку — Светою.
И когда бы не тот прилёт по Кривому Рогу,
Он уехал бы с ними в Польшу и слава богу.
Александр Ланин
Родился в Ленинграде, в возрасте шестнадцати лет переехал в Германию, сейчас живёт во Франкфурте-на-Майне. Лауреат всевозможных сетевых конкурсов и поэтических фестивалей (в частности "45-й калибр", "Пушкин в Британии", "Эмигрантская Лира", "Кубок Балтики по русской поэзии"). Публиковался в периодике и альманахах ("Берлин.Берега", "Зарубежные задворки", "Побережье", "Северная Аврора", "Енисей", "Витражи" и других). Предпочитает классическую силлаботонику, но во время войны считает правильным писать иначе.