614 Views
Якорь
Держаться – такая моя непростая задача.
Держаться, когда отрывает от ветра башку.
Держаться, держаться, держаться –
иначе лежать потерпевшим на том бережку.
Туда гонит шквал жизнью битую шхуну –
на скалы крушения ветхих надежд.
Накрыло посудину южным тайфуном,
срывающим парус цивильных одежд.
Вгрызаться в гранит утомлённым металлом,
на смычках дрожащих распугивать рыб.
И помнить: кораллы, кораллы, кораллы
всё сделают, чтоб ты красиво погиб.
Держаться. Скулить про себя, но держаться.
Ты крайняя степень паденья на грунт.
Упасть и отжаться, упасть и отжаться.
А как не отжаться? На палубе бунт.
Команда отчаянья, вся в аркебузах,
готова порвать капитана и юнг.
И Фрейда отправить купаться к медузам,
и Юнга спустить в корабельный гальюн.
А ветер ударил с удвоенной силой,
и цепь оборвалась, как злая струна.
Несёмся на рифы безвестной могилы,
на скалы непрошенной памяти, на…
К Мунку
Потому что в комнате не было гвоздя
Ванька не повесился, стенку бороздя.
Ванька не повесился, а ушёл в запой.
Утром было весело, после – волком вой.
Волком ли, собакою, бешеной лисой
или же заплаканной совестью босой.
Вой катился по ветру и пугал ворон,
возвращался в сумерках с четырёх сторон.
Гас в тиши, неслышимый больше никому, –
то, что птицы слушают, люди не поймут.
Лишь деревья охали, в небо громоздясь…
Всем плевать, что в комнате не было гвоздя.
Календарное
Восемнадцатого, под вечер
во дворе шелестели листья.
Ты сжимала себя за плечи,
напряжённая, словно выстрел.
Девятнадцатого, наутро
в спальне свет находил детали.
Речка Кама текла, как сутра,
бодхисаттвы ее читали.
Двадцать пятого было хмуро,
дождь то шпарил, то просто капал.
Скучной нравственности цензура
сутки губы не мяла кляпом.
А тридцатого время встало
мёртвым штилем в тени акаций.
Не моргали часы вокзала.
Тебе ехать. Мне оставаться.
Эпитафное
Вы сдохнете. Ах, вы оскорблены?
Ну хорошо, не сдохнете – помрёте.
В постели, под печальный свет луны,
или на встречной, врезавшись в “тойоту”.
Неважно. Мне до вас и дела нет.
Я это к слову – в общем, беспричинно.
Презрев сегодня промискуитет,
задумался случайно о кончине.
Своей, конечно, хрена ль ваша мне?
Так вот, я сдохну рано или поздно.
(Тут надо бы о порванной струне,
о том, что захлебнутся криком звёзды
и прочую фальшивую фигню,
но лень и скучно, и бесперспективно).
И лишь последних несколько минут
заставят обернуться объективно.
Ну, что? Да ничего, такую жизнь
не принято описывать в романах.
Ага, давай ширей карман держи,
что вдруг найдется хроникёр гуманный,
биограф твой, посмертный милый друг,
исследователь бытия поэта.
Который понапишет много букв
о том, как приключалось то и это.
Как ты пришёл к вершинам мастерства,
как жил, любил и тяжело работал…
Увы, судьба жестока и черства,
ей похую твои гомозиготы.
Уж лучше сам, покуда полон сил,
покуда не лежу на смертном ложе.
Ну да, я, в общем, милым в детстве был,
что о себе сказать здесь всякий может.
Потом, конечно, стало похужей,
но и не так чтоб стал исчадьем ада.
(Тут запросилась рифма “Фаберже”,
а вслед за ней к чему-то и “помада”).
Умел любить, умел и предавать.
Был на войне не шибко знаменитой.
Залазил к разным женщинам в кровать,
мог в одного приговорить пол-литра.
Чего-то там придумывал в башке,
чего-то даже где-то воплощалось.
Бывало, что и нос был в табаке,
бывало, и рубля не оставалось.
Тщеславием излишним не страдал,
зато страдал излишне по химерам.
Когда за мной приедет катафалк,
то в воздухе слегка запахнет серой.
Не оттого, что близок к сатане –
с “Техуглерода” ветерок повеет…
Страна не пожалеет обо мне.
Лишь графоманы строй сомкнут теснее.
Ожог
Бог-курильщик затягивается папиросой
перед тем как выдохнуть облака,
что ложатся чуть ниже речных утёсов
и слегка качаются. Лишь слегка.
Запах дыма таёжного – запах Бога,
благодатный жар на краю земли.
Так сжигается бережно то немногое,
что сберечь по глупости не смогли.
Выгорают лиственницы и болота,
сухостой и редкие солонцы.
Это просто такая работа –
по живому резать: Бог – публицист.
Докурив, вниз бросая святой окурочек,
насылая народишку глад и мор,
он не в гневе, он строго и мрачно будничен,
как заштатный в районном суде прокурор.
“Как? За что?” Не трудись познанием
неизвестного. Просто знай,
что сгорает безудержно в этом пламени
то что ад. Но и то что рай.
А под вечер, когда уже выжжено лишнее,
дождик брызнет, последний пожар поправ.
Бог – курильщик. Он возится с фотовспышкою.
И плевать ему на минздрав.
* * *
Умножение вычитанием:
там – ушедшие, здесь – оставленные.
И пустеет среда обитания
без минувших и новопреставленных.
Жил себе человек – и нету,
он теперь в другом измерении.
Кто-то в рай заполняет анкету,
кто-то вычеркнул силу трения,
от которой дымились угли
споров, ссор, разочарований.
Это в фильмах снимают дубли.
Здесь – единственное расставание.
И молись не молись за ушедших,
им уже до тебя не дела.
Им, хорошим, слегка сумасшедшим,
удалось шагнуть за пределы
прошлой силы твоей притяжения.
Вот и бродит в тебе бессилие:
без прощания, без прощения.
сором из дому невыносимое.
А во снах они вновь не скучные.
Подмигнут: “Как ты там, простейшее?” –
“Сами вы”, – огрызнусь натужно…
Их всё больше, тебя всё меньше.
Лирическое
Скоро апрель и фотоны шкодливые
палят чернеющий наст.
Скользкие лужи везут боязливо
утром по улицам нас,
переживших зиму. Проседание
снега и зимних надежд
лишь уточняет закон мироздания
смены сезонных одежд.
Тёплые шубы готовятся к вешалкам,
что в гардеробе-тюрьме.
В доме повешенных, в доме повешенных
не говорят о зиме.
Скоро тепло. На свободу отпущены
куртки и просто мечты,
в голову ранее недопущенные
в силу своей простоты.
Хочется верить в весеннее, яркое,
в новый судьбы поворот.
Грезятся “бентли”, свобода, мадьярки…
Хуй тебе. Завтра пройдёт.
Колыбельная
Не чуя под собой меня, жила страна.
Я ей был похрен, мне она обрыдла.
Такой сюжет казался очевидным:
любовь наша была обречена
уже тогда, в двухтысячном году,
в миллениум, весной. Ручьи бежали,
и пустота ложилась на скрижали
с тревожностью невнятной наряду.
Ещё мы были счастливы вдвоём,
ещё подмётки не пооторвались.
Ещё актёр хороший Пускепалис
на сдался в МХАТ к Прилепину внаём.
Казалось, с астмой люди же живут
обычною частицею народа.
А если не хватает кислорода,
то это неизбежный атрибут
удушья временного времени. Пройдёт.
Царь Соломон нам твёрдо обещал
своим кольцом – пусть даже пуст причал.
А кто не верит – жалкий идиот. И вот.
Мы разошлись, как в море тот минтай
расходится с акулой. Пей до дна.
Не чуя под собой меня, жила страна.
Волчок косился глазом. Баю-бай.
Михаил Лебедев
Хронология биографии: ребенок, школьник, студент мединститута, капитан медицинской службы СА, журналист, редактор, безработный, пенсионер, далее везде и по возможности. Возраст: 63 года. Точка проживания: г. Омск.