746 Views
2019
* * *
То Гудермес, то Хасавюрт,
а то на блокпосту проверка.
По небу синему снуют
пакеты белые. Постелька
родная нынче далеко…
Огромной жёлтой черепахой –
контактный зоопарк. И кто
его однажды забабахал
на фоне местных неудобств,
спецопераций непрестанных?
Под вечер публикуешь пост
«Мой день в Чечне и Дагестане».
Сидишь в темнеющем саду,
что на окраине аула.
Зовут. Кричишь: «Сейчас приду!»,
но не идёшь. Перемахнула
ночная птица через куст.
Но ты уже ступаешь к дому,
где только стариковский хруст,
где сыновья, – подземный груз, –
принадлежат фотоальбому.
* * *
Подобно Шамилю в Калуге,
не тороплюсь.
Окраина апрельской вьюгой
зовёт кусь-кусь.
Не отзываюсь, перевёртыш,
сижу, пишу,
чаи гоняю вдоль аорты,
по рубежу
полуденной квартирной тени
и высоты
слоняюсь, недобитый гений.
Райцентр Ахты,
спецназ, дербентское подполье…
Полным-полно
историй у меня. Приволье –
смотреть в окно,
отвлёкшись от клавиатуры
на снегопад
апрельский. Средь «макулатуры»
обычный ад
перерабатываю в слово.
Ещё чайку –
и слово ко всему готово,
как по звонку.
* * *
Сижу на кортах, зырю в темноту.
Там, за холмом, съедая немоту,
степь говорит со мною по-казахски.
Мол, почему не к ней, а на Кавказ?
Ведь у неё восстание как раз,
переизбыток смертоносной ласки.
Претензия хорошая. Ответ
над Каспием висит в плену тенет-
ветров и адресату неизвестен.
Да я и сам забыл, о чём хотел
и что сказал. Такой вот беспредел.
Граница – полыханье над поместьем:
то – ничего, а то – во всей красе.
Какие тут вопросы о стезе
ко мне, простому жителю зажопья?
Лишь камни в сердце не дают уснуть,
зудят и отправляют в дальний путь –
туда, туда, где минареты-копья,
растущие сквозь горные угодья.
* * *
«Оно звучит, конечно, круче,
Станислав Ливинский.
полка Тенгинского поручик.
А я был, сука, рядовой…»
Меня вообще служить не взяли –
неоднократно проверяли,
сказали пиздовать в запас.
Военкоматовская псина,
не радовался чтобы сильно,
куснула за ногу. Прекрас-
-ное начало взрослой жизни.
Журфак, труды, протесты, «измы»…
Упаковало, понесло
по разным войнам, как по кочкам,
невыученным с детства строчкам.
Лихое было «ремесло».
А что живой – семье подарок.
Другим не повезло, огарок
в закрытом полностью гробу
достался. Но теперь о грустном
не будем. Лучше о капустно-
яичном пироге, – губу
отъешь! – а также о кизлярке,
а под кизлярку о хазарках,
неутешительных стихах.
А в небе, между тем, сверкает,
дождь начинается, крепчает,
и мы сидим почти впотьмах.
* * *
Фрукты превращаются в сухофрукты
при такой жаре
прямо на деревьях за две минуты.
Думаешь: «Хорэ!
Больше не приеду. Ну, сколько можно
мучиться, терпеть…»
Где-то через год на душе тревожно:
как там чья-то смерть?
Фрукты сухофруктами по картонкам –
на Каспийск, на Хас.
А по встречке – грозная «оборонка»,
у неё приказ,
плюс гранатометы и огнеметы.
Ой, жарень, жарень.
Плавятся долины и бутерброды.
Сердце набекрень.
* * *
Написал жене в Магнитогорск
«Как дела?», чайку попил, за книжку
усадил себя, забив на стрижку,
потому что память – старый воск,
норовит рассыпаться, сойти
кожею змеиною, загаром.
На войну поездки «нелегалом»,
страшные истории – в чести
всё, что было, нужно записать.
По местам булгаковско-толстовским
в голубой засаленной толстовке,
джинсах выцветших любил гулять,
в княжестве зачисток и смертей,
погружаясь в царство паранойи.
То ли дети, то ли внуки Ноевы
резали друг друга. Новостей
было завались… Теперь, mein herr,
цепенею над клавиатурой.
Сразу видно, жизнь взяла натурой –
сердцем и душою, например.
* * *
1.
Под «Путешествие в Арзрум», –
конечно, аудиокнига, –
туда катился, где бум-бум,
где жизнь показывала фигу
и средний палец, по степи.
То засыпал, то просыпался.
Ещё дневник вести пытался,
но буквы прыгали. «Купи, –
твердил, – воды и лавашей
на полустанке у калмыков».
Не становилось веселей.
Лишь солончак, да безъязыкий
поток засушенных ветров
от Волгограда до Моздока.
Таким прекрасное далёко
открылось мне. Я был готов.
2.
Виталя тоже не зассал,
обосновался на Кубани.
В «Икею» ходит, ездит в баню,
аульный житель, аксакал
практически. А я совсем
уже на фоне путешествий
на фронт. Казалось, без последствий.
Но… сам себя, бывает, ем
за то, что сделал или нет.
Минувшее не отпускает.
Что безбилетник при трамвае,
чужая смерть при полынье,
оно при мне набором книг,
принтом футболочным, атакой
тоски. Что вертолёт над Махой
ударный, как передовик,
как первый и последний бзик.
2020
* * *
В продуктовом кроме самогона
ничего не взяв, идёшь домой.
Нынче годовщина обороны
города от 1-й ледяной
армии. Крутое было дело.
1-ю на улицах пожгли.
Но потом 2-я подоспела,
выбомбила наши рубежи.
Мы тогда ретировались в горы.
Там, в горах, 2-я полегла.
Удержаться думали. Но вскоре
3-я навалилась, залила
голубым напалмом. Горевали.
Сдался кто-то, далее в спецах
ледяные заслужил медали.
Кто-то партизанил до конца.
Сколько лет минуло, попривыкли:
круглый год – приятная зима.
Совесть, словно смерть на квадроцикле,
ночью настигает, колет, щиплет,
добивает в стиле ММА.
* * *
Мальчики – бомбисты и стрелки,
стражники, бегущие за ними
по ночному городу. Редки
звёзды. Фонари неугасимы
только на проспекте. Во дворах
ноги в темноте переломаешь.
У кого подруга в кандалах
боевая, у кого – товарищ.
У кого карьера на носу,
у кого на шее ипотека.
Никому земной не светит суд.
Кто из них остался человеком?
Мальчики, замедлившие бег,
стражники, срезающие парком…
В точке пресечения берсерк
встретит их невидимый и всех
наделит единственным подарком.
* * *
Что приснилось? Горы под Хунзахом,
резкая прозрачность, редкий дождь.
Ближние друг друга побиваху
и пришельцев бледнолицых тож.
Маленькая, смутная тревога
ручками и ножками сучит
возле сердца, между тревелогом
и перечислением обид.
Стрёмная, – над пропастью, – дорожка
сыплется, выводит на плато.
Горы – тот же воздух при бомбёжке,
волнами накатывают, до
моря и обратно, застывая,
уминая павших и живых,
заросли ореха и айвы.
Вот, что мне приснилось, дорогая.
* * *
Гимры… Как много в этом звуке
для сердца «эшника» слилось.
Какие он познал науки –
не полагаться на авось,
когда везёшь погибель чью-то,
не сомневаться, не трындеть.
Тоннель – имперская причуда.
Ущелье – солнечная твердь.
И вот – Гимры. Меня, бывало,
туда по делу занесёт.
Истории – девятым валом
из книги жалоб и невзгод:
один пропал, того убили,
пытали третьего, тому
подбросили гранату или
патроны…Так, под шаурму,
карьера нашего героя
вершилась. И никто в ответ
не мог переменить покроя –
ни Ибрагим, ни Магомед,
войной уложенные в землю,
как первосортная хурма.
Лишь солнце, инвалид по зрению,
светило всем без исключения,
рискуя не сойти с ума.
* * *
«Как там в Ливии, мой Постум, – или где там?
Иосиф Бродский.
Неужели до сих пор еще воюем?»
«Из Сирии выводят легионы.
Евгений Ройзман.
Все правильно. Они нужнее здесь»
Империя на карантине,
увязли в Сирии войска.
Поэт, – помещик на картине, –
цедит презрительное «Ссс.ка»,
оценивая непогоду,
в начале мая холода.
Почёсывает подбородок.
А на дворе уже среда.
Роман не пишется, проклятый.
Коньяк закончился почти.
Лежат купаты, как солдаты,
как перебитые качки.
Хоть на глаза не попадайся
настырной совести своей.
Шахидмобиль Абу Увайса
она. И кто из нас быстрей –
вопрос, не терпящий ответа…
Поэт, забивший на лавэ,
у ноута без интернета
садится, типа у лафета,
чтоб разделить судьбу на две.
* * *
Оба твоих фронта на одном фото –
от крымской степи до каспийского форта.
Настенная карта. Подойдёшь ночью,
скажешь: «РПГ» и она кровоточит.
Промолвишь: «Зачистка» – слёзы ручьями.
И даже не вздумай жене или маме.
Можешь поджечь, если тебе угодно.
Утром поперхнёшься – жива и подробна
как прежде, как птица-позывной «Феникс».
И все твои старания ей до фени –
раствори, сожри, изничтожь конкретно…
Почему? Потому что война бессмертна.
* * *
Сибирский тракт, затем – понтийский,
затем из фильмов про войну
дорога. В общем, путь неблизкий
как только отойдёшь ко сну.
Как только упадёшь, нахлынет,
потащит по таким гостям,
где кроме джихади-Добрыни
кадыровец Тугарин. Сам
работаешь в информагентстве.
А это вроде интервью.
Как пальцами в розетку в детстве.
Чем кончится? Кого убьют?
Но вдруг пальба, неразбериха,
Ми-28 шелестит…
И просыпаешься от крика
беззвучного, встаёшь попить.
На улице уже светает.
Кровь жмётся к сердцу на виду
у всех – от ветра до «Хендая»,
летящего по Первомая
горячим сердцем на плоту.
* * *
Кто едет в отпуск на войну,
тому давно пора лечиться –
взять на поселке бастурму
и водочкою угоститься,
прильнуть и сердцем, и душой,
к жене, и прекратить попытки
стать Майклом Герром, анашой
для самого себя в избытке.
Кто любит в отпуск на войну,
тому давно пора варенье
малиновое навернуть
и написать стихотворенье
о том, что хоть заговорись,
хоть все варенье перепробуй,
война верблюдицей двугорбой,
навьюченною черной сдобой,
бегом бежит на возглас “брысь!”
* * *
Беспилотник, что ты вьёшься
над моею головой?
Может, просто разобьёшься?
Может, полетишь домой?
Ты лети отсюда, подлый.
За горою упади,
каменистой речки подле,
подле пламенной гряды,
где лежат тела и тени
испаряются, орёл
рвёт воздушные ступени,
пьёт небесный корвалол.
Никуда теперь не деться
от бинтов и костылей.
Детство, где ты? Где ты, детство?
Под землёй, в кругу друзей.
* * *
Принявши позу мертвеца
в гостинице под артобстрелом,
лежишь и думаешь: “Маца
и водка – вот, что в мире целом
способно мне сейчас помочь”.
Встаёшь, кряхтишь, идёшь на крышу.
На крыше сказочная ночь.
Глядят созвездия и мыши
на идиота, на войну
приехавшего добровольно.
Перетирают: “Ну и ну.
Ему, наверное, не больно”.
И ты такой сопишь, молчишь
под сенью светомаскировки,
забывший в номере кроссовки
состарившийся Кибальчиш.
* * *
Мир карабахский заключён.
Коронавирус не сдаётся –
в моей груди клокочет он,
косичкою горячей вьётся.
Ударный дрон, РСЗО…
Ему без разницы. Восходит
цветочком аленьким назло,
на нёбосводе. В переводе
блаженного на городской –
пора в больничку, на больничный.
Цветочек вкрадчиво: “Постой!”,
устраивая в лёгких нычку,
пытаясь перезимовать.
Но инквизиция не дремлет –
под стол заглянет, под кровать,
под коврик у двери, под землю.
Из-под ребра, в конце концов,
достанет, чмокнет, подытожит
железом, чтоб не пел скворцом,
и огоньком, чтобы не ожил.
* * *
Мы проскочили, а волхвы
остались позади –
колонну дождались, увы.
Когда пошли сады,
колонну «Байрактар» настиг.
Волхвы загнулись. Блин,
уж лучше бы они шмыг-шмыг.
Сейчас бы на Лачин
держали курс. Кто виноват?
Устроили возню:
мол, где-то здесь (как говорят,
послушав стрекозню)
спаситель снизошёл на днях.
Что в рюкзаках? Дары!
По городу или в горах
таскались до поры.
Нашли кого-то или нет,
не спрашивал. Война
бывает на такой контент
богата. Дотемна
мы проскочили. А волхвы
рассеялись во мгле
камнями в зарослях травы,
на блюдце крошками халвы
в покинутом жилье.
Новогоднее – 2020
На улице мороз по коже,
как тогда в Степанакерте.
Только этим и похоже.
Дедушка не на ракете,
а на балконе стынет водка,
сельдь волнуется под шубой.
Вроде праздник, панировка,
полыхающие трубы.
Но вот чего-то не хватает.
Это разве канонада?
Допотопные трамваи
на конечной сбились в стадо,
замерзают. По курантам
кто-то лупит из мелкашки.
Окопался где-то рядом,
около пятиэтажки.
Бесполезная затея.
Новый год ударным дроном
налетит. Беги быстрее
за шипучкой и попкорном!
Денис Колчин
Родился в 1984 г. в Свердловске. Окончил факультет журналистики Уральского государственного университета им. А. М. Горького. Публиковался в журналах «Урал», «Новая Юность», «День и ночь», «Знамя», «Звезда», «Октябрь» и др. В качестве военного корреспондента работал на Украине (2014), Северном Кавказе (2015–2019), в Нагорном Карабахе (2020). Автор книг: «Подготовительный курс» (стихи, 2017); «Кинжалы и гранатометы. История войны на Северном Кавказе. 18–19 вв.»; «Фронтир» (изд. «Кабинетный ученый», 2021). Живёт в Екатеринбурге.