1099 Views
* * *
Я живу высоко, и мне видно, как звёзды дрожат
в такт неверному, тварному свету ночных небоскрёбов,
горла лифтов клокочут и ржавые тросы визжат,
и катается шарик луны по орбите твёрдого нёба.
На мгновенье покажется, будто я и есть этот дом,
электрический, металлический, каменный — пропитанный человеческим ядом,
как бывает с одним близнецовым плодом
после смерти другого до срока рождения. Надо,
задыхаясь, найти эту чёртову дверь,
и, найдя, кувырнувшись, сквозь слёзы смотреть на вынос.
Свет из глаз течёт на свечу в бумажном кружке — не верь,
если скажут, что наоборот, и тебе всё приснилось.
Рекурсия
I.
Это не память рыбья, короткая —
это рекурсия плавательных пузырей,
это ящик, чьи стенки звучат перестуком жуков-древоточцев,
это ящер с самого первого дна морей,
где в каждом последнем спит первый, хитином упрочен.
Это мёртвая рыба не может пойти ко дну,
а живая — идёт, выжимая, как мокрую тряпку, зачатки лёгких.
Не принимай меня, господи, я не тону,
сейчас я всё выдохну, и взмахну
кистепёрой рукой из песков глубоких.
II.
Скажи, Иона, о наплыве леверин
в н у т р и иным известно было — или прочим?
Когда отряд хвостатых субмарин
смыкался вкруг, причудливо барочен —
избыточен, как речи по воде,
плывущие вразброс, как восковые брызги
свечей погашенных — и как в н у т р и их грызли,
как запечатывали рты в н у т р и нигде.
* * *
из никудаль и в ниоткудль,
по кругу и наоборот,
дымит эйя-фьядлай-ёкудль,
чадит во мне который год.
когда б кричать и плакать даже,
когда что день, что жизнь — на убыль,
но — эйя! — как никто не скажет,
я говорю — фьядлай-ёкудль.
и лишь ночною переправой,
без права слова и подгляда,
ещё не пепел, но не груда
костей — о, огненная лава, —
я прошепчу — фаградальс-фьядль,
прощай, моя-фьядлай-ёкудль,
я буду рядом, где-то рядом,
огня куском я рядом буду.
* * *
прямись, выравнивая слом
то поясничный, а то — шейный,
сквозь звон, не разбирая слов,
цепей тяжёлых, карусельных,
а то, цепляясь каблуком
за стремя, пальцами цепляясь
за лошадиной гривы ком,
в закрытом парке городском
билета без и сна катаясь,
меняй местами зеркала
из комнаты глухого смеха,
звук приглушённый выстрела
(когда случайная помеха
скользнёт крылом возле лица)
игрушечного ружьеца
вспугнёт, и невозможно ехать
куда-то через этот круг,
сквозь этот парк,
сквозь цепи кованые,
сквозь ряд последних первых парт,
чужих — трофейных, конфискованных,
затянется петля-редут —
раскуйте кем из нас — бегут
назад — такого не было, такого нет.
* * *
Под собою не чуя ни ног, ничего
вообще под собою не чуя,
я лечу посмотреть на него, на того,
на кого и смотреть не хочу я.
На лету зацепляя густой частокол
указательных местоимений,
я роняю горящий в стекле мой глагол,
он, погасший, скользит по ступеням.
Понимаю, что страх, понимаю, что сон,
что стою в стороне — понимаю,
только видится мне, что я — это он,
что я жгу, убиваю, ломаю,
это мне рукоплещет безглазое мы,
мне поют разночинцы апраксии-с.
Через боль обожжённой красной каймы
разгрызаю три корочки цахес —
эта страшная трапеза судного дня,
этот яд, поглощаемый всуе,
не убьёт ни его, ни отчасти меня,
но похожую часть не спасу я.
* * *
за что боролись, то и уроборос,
и проглотить свой хвост мешает волос
с откушенной упавший головы —
такая вот инверсия пространства,
где два полцарства — всё ещё не царство,
где змей по-прежнему идёт к себе на вы.
* * *
Мы играли, ах, как мы играли
в ящик — на тромбоне и валторне,
и игрой, как будто из Грааля
кровью, упивались. Как повторно
флюгельгорны, баритоны, тубы
выводили нашу кровь из горла
широкомензурного, и губы
утирали галстуком. Как гордо
саксофоны, флейты и кларнеты
догрызали деревянный остов,
услаждая слух пусть не скелета,
но почти. И как легко и просто
всклянь сошлись тарелки и литавры,
растеклись с дрожаньем на глазете —
сколько музыки прекрасной, о, кадавры,
вы услышите ещё на этом свете!
А когда вытряхивали ящик —
пыль, труха, лохмотья, туфли, зубы —
говорят, что видели парящие,
вверх смотрящие раструбы.
* * *
— Знаменитые пары, знаменитые пары! —
прокричала, не оглядываясь на детскую гурьбу,
воспитательница частного детского сада,
и они нехотя сложились по двое,
исчезли пара за парой за воротами двора.
— Ядерная, ядерная атака..! —
надрывается телевизор в каморке охранника, но тот мирно спит, уронив очки на стол.
В подъезде убраны искусственные цветы с почтовых ящиков и резко пахнет краской.
Рабочие выгружают из лифта куски старой кровли.
Вечер пятницы.
* * *
птица тициан, говорят, умерла —
ан нет, толкает под рёбра заострённые перья,
куда б ни летала стрела тамерлан,
смола текла из колотых ран,
и к воде умирать уползали деревья.
возрождаясь, как водится, малым, зато
подробным как анатомический театр голландцем,
я молчал — обжигало горло лавовое плато,
я смотрел — и глаза взрывались звёздным фонтаном-протуберанцем.
а когда и мне пришло рисовать сады,
опираясь на память о них, я увидел летучий
корабль — он никогда не коснётся воды,
если его не опрокинет счастливый случай.
* * *
…пол-луковицы с чёрным хлебом
жизнь хороша
сказал больной медбрату глебу
и не дыша
пошёл над грядками сквозь масло
знойного дня
в палате лампочка погасла
через меня
перешагнул забрал посуду
припал к воде
глеб остающийся повсюду
нигде
* * *
Хоть святых выносили, они возвращались назад,
разбредались по стенам в лучах оседающей пыли.
Из травы поднимался зелёный солдат,
вырастал, и надкрылья его говорили,
стрекотали одно об другое крыла,
чтоб любимая бросить его не могла.
По мучнистой росе проплывали войска,
увязали по самые дыхальца в пепелице,
здесь сказать бы — на волоске, но волоска
не касались их инопланетные лица,
только жвалы терзали впереди опадающих мертвецов —
и певцов, и отцов, и других храбрецов —
с громким хрустом. Христосуясь, ждали приплод,
яйцеклад разбивали, но, господи, было так пусто,
словно солнце навыворот, наоборот,
поднималась над кожей хитиновой пустула,
рассыхалась как рама в положенный час,
в оголённом окне отражая не нас.
Святые животные
I.
зверь вкладывает голову в ладонь
магнитный ключ встаёт в глазную прорезь
но падает на дно и вкривь и порознь
сетчатка склера и святой огонь
гори гори не поднимая век
се человек
II. Тетраморф
Орёл выклевал глаза Льву
иди и смотри
Лев задрал Тельца
иди и смотри
Человек скормил Орла Льву
посмотрел и ушёл
чтобы никогда больше не возвращаться
к Себе
но не нашёл дороги и остался
и никогда никому не рассказывал
что на самом деле не смог перелететь через пропасть
так как крыльев не осталось
III.
— Хугин-Мугин, где ты был?
— Я же Мунин, ты забыл?
— Мунин-Хунин, ворон ворону
глаз не выклюет.
И в сторону
оба ворона косятся.
Пусть они тебе приснятся.
Юлия Долгановских
Родилась в 1975 году в Свердловске. Окончила Уральскую академию государственной службы и Уральский государственный университет им. А. М. Горького. Автор двух книг стихотворений: «Латынь, латунь и катехизис» (2016) и «Обречённые» (2019). Стихи публиковались в журналах «Урал», «Prosodia», «Белый ворон», «Южное сияние», «Новая реальность», «Казань», «Начало века», «Литературный Иерусалим», в альманахах «Паровозъ», «Вещество», в Антологии современной уральской поэзии (т. 4.), «Литературной газете», в интернет-изданиях «45 параллель», «Сетевая словесность», «Фабрика литературы», «Формаслов» и т.д. Живет в Екатеринбурге.