580 Views
Хан Батый в 13 веке наложил запрет на прикосновения к красным предметам. Трактовки историков расходятся, кто-то считает, что хан в детстве испытал потрясение, присутствуя на казни своей матери. Когда голова полетела с плахи в липкую пыль, брызги крови попали на ребенка, он потерял сознание и не оправился в дальнейшем. Другие утверждают, что запрет вызван эзотерическими соображениями, предсказаниями о будущем из древних свитков. Третьи говорят, повод исключительно практический – хан верил, что красное заразно.
Правил сей выдающийся деятель девяносто лет, народ так глубоко проникся запретом, что и спустя столетия после смерти Батыя не касался запрещенного. Новые правители поддерживали и культивировали табу, и сами опасались и знали, что выбирают люди, и уже верили – как я сейчас верю, – что произойдет ужасное, если хоть кончиком пальца коснуться, и под гнетом собственных страхов избавлялись от красного и того, что может быть потенциально красным.
Мы запретили отдельные виды цветов и ягод, мы полюбили зеленое, в зеленом – жизнь и надежда, мы используем белые ткани, мы тщательно осматриваем гальку на берегу, мы истребили красных животных и культивируем черных, мы не даем развиваться определенным видам рыб, мы практикуем гомеопатию, мы не контактируем с западными государствами, где открыто касаются красного, ходят в красном, не видят в том дурного и постыдного, не делают различия между цветами. О, мы прошли через военные конфликты и сейчас установлен мир, но какой ценой он дался, на какой тоненькой ниточке держится! Наша свободная демократическая страна, конечно, принимает гостей из соседних держав, однако за ними строгий надзор, чтобы не протащили тайком красную вещицу или какой-нибудь отблеск не отразили, а уж как развита наша пенитенциарная система – не передать! Какие строгие бушлаты у надзорных лиц, какая четкость формулировок, – и преданность, и согласованность движений – я часто видела тюрьму по телевизору – показывают высокие стены, и никогда то, что внутри (ибо государственная тайна), и транслируют уважительные речи приближенных граждан, а нам остается искренне радоваться успехам.
Запрещенку я увидела впервые в пятнадцать лет. Была передача про исторические ценности, доблесть отцов и красоту наследия, и после красные предметы уже придумывала сама, брала вещь, мысленно окрашивала в рдеющую текстуру с телеэкрана, вещь становилась неправильной, тревожной, и мне никогда не хотелось коснуться, я озирала издали, испытывая странную смесь стыда и восторга. Это вошло в привычку, стало запретной игрой.
На исходе моего семнадцатилетия произошло роковое событие. Летом мы приехали на дачу, жили в соломенном домике, купались и собирали грибы, я уходила с лукошком в зеленые дали, пела и кружилась, потому что была молода, в моей голове кошмары соседствовали с образами из добрых сказок. На бесхозной поляне я увидела что-то очень странное, необычный цветок, он был мал и бутон закрыт, я таких прежде не встречала, и начала приходить к нему каждый день, в надежде, что раскроется, и он раскрылся – это был красный цветок. Возможно семечко занес ветер из враждебной страны, и оно проросло. Цветок качался на ветру, цвет был лишен оттенков, чистый, как по телевизору.
Первый день я прятала глаза, на второй подобралась на расстояние вытянутой руки и наблюдала, впивая в себя невозможное счастье, казалось, коснуться его необходимо, и я исчезну, развеюсь, потому что природа моя такая – быть ветром, не быть. Стыд и страх подступали тем сильнее, чем ближе подбиралась, и вот уже чувствовался аромат, виднелись мураши на тонком стебле, у меня мальчики бегали в глазах, я трепетала, и солнце садилось и жгло последними косыми лучами, и сквозь них все равно сверкал мой запретный цветок, и коснувшись его я ничего не поняла и не ощутила, потому что еще до касания упала в обморок.
Меня нашел прохожий и нажал тревожную кнопку на смартфоне, как предписано инструкциями, очнулась я уже в автозаке, в темноте стонали другие девушки, и это были всё девушки, ни одного мужчины. Нас долго везли, а потом долго вели по коридорам судебного дворца, ни матери, ни отца больше у меня не было, юридически я была от них отсечена, они не имели права провожать меня в последний путь. Нас загнали в зал, безо всякого разбирательства судья прочел обвинительное заключение, я не поняла ни слова, потому что он говорил неразборчиво, ради формальности.
Нам завязали глаза, мы опять поехали, причитая, взывая к божеству, намереваясь наложить на себя руки и бессильно плача. Когда повязки сняли, я увидела высокую стену заведения и содрогнулась, теперь там будет проходить моя жизнь, моя жизнь, загубленная на рассвете.
Ворота раздвинулись, все внутри было красное – и стены, и потолок, и скудные предметы интерьера, и лампы лили красный свет, и решетки были красные, и циновки на полу. Мы осторожно шли по красным плитам длинного коридора под водительством стражей в защитных комбинезонах. Путь был неблизкий, и чем дальше мы оказывались, тем пышнее становилось убранство, появились пуфы и мраморные фонтаны, и экзотические растения чахли в этой странной темнице, и все они были красные. Всюду решетки, запертые двери, спертый воздух, безмолвие.
Мы двигались в темных пространствах иногда почти наощупь, трогая тьму впереди, вдруг коридор расширился, нас принял небольшой ярко освещенный зал, нам было приказано снять одежду, никто не посмел ослушаться, потому что автоматы были нацелены с балкончиков – там тоже наблюдали. Я впервые смогла рассмотреть, что со мной девицы примерно моего возраста, красивые, кровь с молоком, бледные и покорные, то была покорность финального отчаяния. Мы торопливо разоблачились и прикрывая срамы, сгрудились посредине зала.
Сперва ничего не происходило, я кусала губы, я закрыла глаза, потому что знала – они смотрят, они видят меня, и меня нельзя видеть такой никому, и если невозможно убежать, спрячусь в темноту собственных век.
Пронзительный голос в мегафон рявкнул, что мы отныне принадлежим российскому государству, что – посягнули, отведали недозволенного, и государство превращает нас в красный цвет.
Разошлась потолочная жесть, потеки красной краски хлынули на нас, это было как во сне или в раю, или на границе между явью и вымыслом, время словно остановилось, медленно, колеблясь, падали крупные густые капли, чтобы разбиться об наши восхищенные, возбужденные лица и тела, красный цвет обильно облил меня одним махом, я почувствовала последний восторг, в нем не было ничего эротического и было все, что мне даже не мерещилось в туманных зовах бесстыжей молодости, я будто оступилась и враз упала в красную бездну, сердце ухнуло, стало сладко и тепло, и жутко, меня будто ангел хлестнул плетью, это был красный цвет, запретный, запредельный, и я была цветом, запрещена и свободна, и видела ликующие лица, лица, перекошенные кошмарным экстазом, и знала: другие девушки испытывают то же самое. Краска текла по спине, по бедрам, пока не застила целиком, не оставив и клочка прежней кожи.
Стражи (они осторожно перемещались, несмотря на избыточную защиту) развели нас по камерам, которые, скорей, были похожи на комфортабельные гостиничные номера, нежели на стереотипные тюремные кельи, все внутри было красное, и мы сами красные, и был прием пищи – тоже красной, дома я никогда так не наедалась, и на красной постели я ощутила себя принцессой и расплакалась, и приснился красный сон, чтобы его выразить, нужны красные слова, но у меня только черные.
Нас холили и лелеяли, исполняли каждую нашу прихоть, лишь краску (биологическую, безопасную для организма) запрещали смывать или сдирать, мы ходили красные, постепенно привыкая к новому быту, и – кто мог – забывая семью, потому что вернуться отсюда мы не могли никуда, а многие уже и не хотели. К нашим услугам – все блага цивилизации, в том числе спортзал и солярий. Нам делали изысканный маникюр и массаж, давали уроки иностранных языков и риторики, обучали йоге и танцам.
Когда выяснилось, для чего все это нужно, я была не удивлена, потому что подсознательно ожидала подобного. Со старшими насельницами, способными унять наши страхи, мы не пересекались, и тайное ожидание – неужели поведут убивать, грызло душу каждой.
Неопределенные тревоги терзали в ночные часы, и мы плакали, но чаще всего я забывалась иначе, я смотрела на свою красную руку, будто это была конечность неотмирного существа, и на красный живот, и бешеный восторг снятого запрета опять разгорался, я могла себя трогать, но в том не было нужды, я лежала, раскрывшись как лепесток красного цветка, в оцепенелом напряжении, и ждала.
Через два месяца, мы, верно, дошли до нужных кондиций, самых хорошеньких повели первых, я была в их числе, в маленькой приемной комнатке с одним стулом мне завязали руки, посадили и велели не бояться, быть терпеливой, и вот я осталась одна, и боялась.
Вскоре дверь приотворилась, бочком вошел перепуганный человечек из гражданских, он не смотрел на меня и на окружающее, он трясся и отводил от меня глаза и не решался подойти, хотя именно для этого пришел, именно этим наслаждался – своим сладким страхом. Я сидела перед ним голая и красная и знала, что меня не собираются насиловать, а он подбирался ближе и дышал в ухо, и обходил с разных сторон, и упал на колени, и тогда наши глаза встретились, он протянул дрожащую руку и коснулся моих губ указательным пальцем и отдернул, будто ошпарился, выражение экстаза возникло на его лице, он застонал, словно унимал внутреннюю боль, и – преодолевая себя – коснулся щеки, и плеча, и груди, прикосновения давались тяжело, ему было страшно, в нем ломались душевные преграды, выстраиваемые годами, он кривился, морщился, слезы выступили на глазах, и все-таки касался, касался, я почти не чувствовала этих касаний, такими они были легкими. Он уполз от меня за дверь с диким лицом, с нечеловеческим восторгом, и уже там издал сдавленный вопль победы над собой.
Мы обсуждали и смеялись, одна девчушка узнала в клиенте богатого бизнесмена, другая уверяла, что к ней приходил видный политик.
Сеансы продолжались регулярно по два, три раза в неделю, и я приблизительно представила себе как все устроено: в мире, где красный под запретом, он обретает особую силу, к нему и тянешься, и понимаешь, что нельзя, отчего еще сильнее тянешься и боишься, но если богат, ничего невозможного нет, за определенную мзду тебе дадут в распоряжение красный объект, да еще самый запретный, все мыслимые табу усилены в нем, девушка, голая девушка красного цвета в твоем распоряжении, касайся, касайся, и вся огромная тюрьма – ширма красного дома, созданного для услаждения извращенных страстей социальной верхушки. Девушек высматривают заранее, подбрасывают красное, якобы случайный прохожий нажимает экстренную кнопку, (если и есть здесь настоящие преступники, где-то же они должны сидеть, я их не видела).
Может быть табу поддерживается исключительно для того, чтобы усилить, сконцентрировать тайное облегчение с нами. Законы создаются, чтобы их нарушать, и создаются теми, кто изо всех сил желает нарушать, нельзя, чтобы образовалась пустота, чтобы нарушать было нечего.
Положение странной символической куртизанки меня не радует, сейчас я бесконечно опытна в том, что относится к сидению на стуле перед закомплексованными мужчинами, и бестолкова во всем остальном, и не знаю, сколько лет буду служить причудам богатеев, прежде чем меня повесят или расстреляют, или что здесь делают с состарившимися наложницами, и все-таки стыдно счастлива тем, что коснулась красного и провалилась в него.
Виталий Аширов
Виталий Аширов родился в 1982 году в Перми. Окончил Литературный институт им. А.М. Горького. Публиковался в журналах «Нева», Homo Legens, «Урал», «Крещатик», «Зеркало», на онлайн-ресурсах «Текстура», «Лиtеrrатура», «Полутона», «Топос» и др. Автор книги «Скорбящий киборг. Диаманда Галас за пределами ультрамодернизма» («Кабинетный ученый», 2019). Лауреат премии журнала «Урал» и премии им. Людмилы Пачепской.