149 Views
Открыть глаза; выбрать слабину, натянуться, словно оставленная без присмотра струна; прийти в движение, как гора, вселяя панику в успевших поселиться здесь, на твоих склонах, за ночь; переждать панику и спешное отступление, с повозками, груженными скарбом, с брошенными хижинами и забытым впопыхах на тонкой, как паутинка, бельевой веревке крошечным одеялом, не больше клеверного листка; сориентироваться по сторонам света, по частям света – тоже, но главное – по сторонам, смутно надеясь, что свет тоже имеет свои стороны, смутно надеясь, но отчетливо представляя себе свет огромным белым кристаллом и веря в то, что выбранная сторона света даст правильное направление; выбрать направление по правой грани белого кристалла; условно принять эту грань за окно; безусловно принять это все за аксиому; и уже тогда открыть глаза, в полной готовности встретиться с утром, как с данностью; сдвинуть, смять, взломать хрустящими складками глетчера заснеженную равнину простыней, превращенную за безмерный отрезок ночи в горячую солончаковую пустошь, перемещая свое тело влево по диагонали, туда, где кончается белое, твердое, облегающее, мумифицирующее, наотрез отказавшись оставаться в это утро Тутанхамоном, или каким другим почетным мертвецом; ожить назло собственным предчувствиям; приблизиться к белой грани, условно принятой за окно, назло вчерашнему и ночному, ох уж это ночное и, особенно, вчерашнее, где взять достаточно подвалов, чтобы пересидеть твои дожди и вьюги, где найти столько чердаков, чтобы переслушать все твои ветры, завывающие на разные голоса, где ж накопить столько тепла, чтобы переждать все твои полярные ночи, наедине с собой и с полярным сиянием глубоко-глубоко в черном небе, так глубоко, что стынет кровь в жилах, как убедиться, что всему этому придет когда-нибудь конец, хоть ненадолго, хоть на пару вздохов полной грудью; а пока убедиться, что направление выбрано правильно; прислушаться к тонкой ноте радости, зазвеневшей в душе, зазвеневшей, задрожавшей, словно не верящей в собственную непобедимость и неистребимость, но нарастающей восторженным утренним крещендо, удивительным образом созвучным этому белому свету из окна, теперь уже действительно из окна, принятому не условно, а абсолютно; и заторопиться, заспешить, еще стыдясь своей суетливости применительно к этому утру, но уже не сдерживая себя на полпути и стараясь ни в чем себе не отказывать; пренебречь всем второстепенным, роняя на ходу и позволив себе роскошь не подбирать, не нагибаться, даже не обращать внимания на второстепенное и ненужное таким пронзительно-волшебным утром; повторять вновь и вновь незнакомые слова: ” утро “,” свет “,” воздух “,” море “, и еще одно, совсем уж новое: ” счастье “, пробуя на вкус и смакуя на языке, переворачивая, как леденец, захлебываясь и боясь, как бы не попала в дыхательное горло сладкая капля, и снова повторяя и заучивая наизусть, особенно это последнее слово; облачиться в шорты, в эти умопомрачительные светлые шорты, даже не обращая внимания на то, что чемодан стоит нераспакованным с самого вечера, но все равно надеть шорты и невесомые купальные тапочки и выпасть в дверь, легко и небрежно оставив за спиной чужой, надменный гостиничный номер с его ночными запахами; выбросить на помойку смутное воспоминание о спуске по лестнице или на лифте, ибо такое воспоминание ничего не стоит; жить, как стрела, нацеленная и соприкоснувшаяся с взведенной тетивой арбалета, живущая жаждой встречи со своей целью; отбросить длинную узкую тень навзничь, на еще не успевшие нагреться камни мостовой; позволить кипарисам стать твоими провожатыми; отобрать для свиты лишь высоко аристократические особы, понимающие тебя с полувзгляда, способные по первому требованию, не дрогнув, вонзиться в небесную синеву и, таким образом, выказав им свое высокое доверие; начать великое факельное шествие, великое своей незаметностью, не огорчаясь, что факелов не видно в свете великого, но такого тихого, тихого, но такого великого утра; сразу перейти на ” ты ” с извилистыми улочками, уходящими вниз, петляя и путая следы, но пока еще позволяющими тебе оставаться бодрым и свежим, четко сознавая, как отомстят они на обратном пути за фамильярность, когда белое солнце будет в зените, а мостовая встанет отвесно, как горный серпантин, и, тем не менее, авансом прощая им все; отвечать на приветствия дворников только им понятными жестами и радоваться, что так безлюдно на улицах, пока еще свободных от этих сонь,готовых проспать все на свете; уступить дорогу окликнувшему тебя старенькому трамваю, уступить, как другу детства, весело помахав вслед этому красному чуду, насквозь продуваемому южным ветром; запрыгать на одной ноге от попавшего под пятку камушка, вытряхнуть его и вдруг, в этот самый момент, остро осознать, что все это происходит с тобой, а не с кем-то другим, и на самом деле, а не во сне; завернуть за угол, обогнуть, как никогда, почувствовав кривизну Земли; выйти, все-таки выйти, чуть опережая память, к белоснежной колоннаде; обменяться, в качестве пароля, шершавым рукопожатием с взъерошенной, но такой неподкупной сторожевой пальмой; и, оставив невостребованным запрет высокой белой ограды, броситься вниз, по лестнице, утопая в зелени, спотыкаясь через две ступени, нарастая пенистым водопадом, перехлестывающим через край, все через край, через эти мохнатые кедровые ветки, через дальнюю, голубую от неги гряду гор, перехлестывая через себя, через верхушки деревьев, через край неба; и остановиться, замереть на месте, вдребезги разбившись грудью, словно о выставленные ладони, о бескрайнюю даль, в мгновение ока смиряющую любого, не только маленький доморощенный водопад в купальных тапочках на босу ногу; сразу же забыть все церемонии, предусмотренные купальным этикетом; сделать шаг, другой; сделать еще шаг, сбрасывая на ходу ненужные и даже лишние купальные тапочки, умопомрачительные светлые шорты, футболку с чайкой и белым теплоходом, сбрасывая на гальку и даже не заботясь об их местонахождении; судорожно вздохнуть всей грудью, словно пробуя, крепко ли она сшита, выдержит ли необъятность такого простора; сделать еще шаг, другой, позволяя пока еще холодной гальке причинять себе боль; и, вдруг, разбежаться и, зажав дыхание в кулаке, войти в воду, как нож в розовое масло, как мачете в заросли сахарного тростника, как черепаховый гребень в шоколадные волосы, вызолоченные солнцем, войти, влететь, не пробуя воду ногой, как принято на берегу, доверяясь морю, доверяя ему во всем,сделать еще шаг, но уже в другой ипостаси, на мгновение встать, как вкопанный, как стреноженный конь; а потом упасть; пропасть; погибнуть; раствориться; не понимая, почему так хорошо; уже ничего не понимая; зная одно:это не может кончиться, так будет продолжаться всегда, потому что должна же быть в мире какая-то, хоть какая-то справедливость; отрастить себе плавники и жабры; завидовать китам белой завистью за их китовый ус; косить глазом на чаек, косящих глазом на тебя, пролетая так низко, что крыло надрезает барашек волны за барашком, как диковинные плоды, но так и возвращающихся в свое небо ни с чем; ласкать нежные тела медуз, а, может быть, не менее нежные груди прекрасных нереид, всегда ускользающих от глаз, но не от рук; бледнеть от ревности к двум-трем купальщикам, покачивающимся на волнах в отдалении, ближе к берегу, но не настолько, чтобы быть недосягаемыми для знаков внимания вероломных нереид; плыть изящным баттерфляем на юг, давно оставив буйки позади; плыть на юг, как будто еще не хватает тепла, а его – в самый раз; плыть на юг, так как плыть на восток, как бы того ни хотелось, нет никакой возможности, ибо на востоке море становится расплавленным золотом, превращается в огндышащего дракона, ослепляет сразу и без всякого предупреждения, зажигает в глазах, даже закрытых, вторые глаза, радужные, позаимствованные из павлиньего хвоста; увидеть далеко-далеко, почти на горизонте, крошечный белый теплоход, совсем как на футболке, оставленной где-то на берегу; и вдруг решиться; все же повернуть на восток, отбросив сомнение сгореть заживо; сгореть, так сгореть, это не самое страшное, но зато самое прекрасное; по крайней мере, на данный момент, о, этот данный момент, жестокий змей-искуситель, теплый Гольфстрим, несущий утлое суденышко души между Сциллой и Харибдой, этот коварный комедиант, способный надеть любую, самую страшную маску: гарпии или Медузы Горгоны, любящий напугать раз и навсегда, напугать до спазмов сознания и душевных потемок, но так часто протягивающий на своей ладони миг высокого икарова взлета и непереносимого блаженства, вообще не нареченного именем, протягивающий и медленно разгибающий пальцы, один за другим, безжалостно предлагая: посмотри, посмотри, что у меня есть, всегда предусмотрительно умалчивающий, как выглядит пепел сгоревших крыльев, о, этот неповторимый данный момент, как, как не уступить твоему искушению, как упустить, как не воспользоваться – но тебе-то известно, что упускать нельзя; не упустить, не отступить; понять, что миражи – не выдумка и не присказка, не оптический обман, а насущная и вполне реальная потребность души, что бы там ни говорили по этому поводу на берегу; плыть теперь на розовую гору, тающую в воздухе, подобно клубничному мороженому, на восточную оконечность изнеженной, заповедной бухты, на крайний зубец великолепного кораллового ожерелья; плыть и не знать, кто же возделал все эти бесчисленные розы, кто засадил ими склоны от подножия до вершины, ведь если это все-таки клубничное мороженое, разве стали бы эти сони спать так допоздна, разве позволили, чтоб все это растаяло еще до полудня, когда потребность в прохладительном возрастет до размеров этой горы и перерастет ее, а море утратит свой изначальный запах спелых водорослей и свежепромытой гальки,став сладким, вступив в тайный сговор с жаждой, с полуденным зноем и раскаленной, краснеющей и бронзовеющей кожей; продолжать плыть на розовую гору, исполненным готовности доплыть, во что бы то ни стало, доплыть раньше, чем сравняется с уровнем моря такая соблазнительная сливочно-ягодная вершина, или же опадут нежные лепестки чайных роз и обнажится бурый камень, но, какова бы ни была природа восхитительных склонов, думать, что доплывешь; и только из сострадания к спасательной службе, лишь не желая попусту беспокоить этих ангелов-хранителей, готовых вот-вот взреветь своим катером, исключительно из соображений человеколюбия – отставить изящный баттерфляй, уже перешедший в стремительный кроль, и лечь на спину, неожиданно для самого себя; и исчезнуть из поля зрения спасательной службы, исчезнуть вообще; и тихонько усмехнуться все-таки взревевшему катеру, вдруг подумав, что вопросы человеколюбия не так уж актуальны, по крайней мере, в такой день и в таком месте; и уже быть не в состоянии что-либо изменить; прирасти животом, и грудью, и лицом, и коленями к ослепительно-голубому надувному матрасу, который кто-то и где-то, кажется, называет небом; покачиваться на нежной, упругой плоти совершенно невозможного цвета, распираемой изнутри, и, уж конечно, не воздухом; покачиваться, упираясь губами в тонкую полупрозрачную оболочку, не чувствуя, казалось бы, неизбежного запаха пластика; держать на своей спине, на еще не успевших загореть лопатках, икрах и ягодицах – целое море, внезапно изменившее свойства, не стекающее и даже не обвисающее, подобно гигантскому блину, а грациозно балансирующее, как огромное, но, почему-то невесомое, зеркало, балансирующее все на той же не успевшей загореть спине, чуть вздрагивая от плохо скраваемого желания все же прогнуться, все-таки обвиснуть; и по звуку удаляющегося катера определить, что тебя не ищут, что есть более насущные и более актуальные проблемы, чем нарушать твой покой; и начать медленный возврат, заметив, что солнце поднялось слишком высоко, и вода уже больше не воспламеняется от его лучей, а лишь вспыхивает искрами, начать возврат, так как все без исключения когда-нибудь возвращаются, и даже ты – не исключение, даже ты; и посреди этого возврата, как посреди разврата, но только с точностью наоборот, увидеть далекое и тонкое лезвие берега, поменявшее окраску, как заблудившийся хамелеон, не знающий, куда же он попал, как хамелеон, еще не выбравший, каким ему быть, растерянно подмигивающий цветовыми крупинками своей кожи; проницательно догадаться, что эта узкая полоска называется пляжем, что эти сони, наконец-то, проснулись, что жизнь идет по плану, что все хорошо; продолжать возврат медленно и не задумываясь, к чему это может привести; пропустить мимо ушей далекий призыв еще более далекого буксира из совсем уж, почти бесконечно, далекого порта; лениво представить себе груды плавучего железа, удивиться, как железо может плавать; еще раз представить, но теперь уже невидимую отсюда, невидимую, потому что лень поворачивать голову, парадно-открыточную набережную с визитной карточкой стоящего на вечном приколе парусника, с лакированными мачтами и валютным кабаком внутри; пообещать себе бросить, непременно бросить в море монетку, если удастся доплыть до берега;понять, что силы на исходе, что этому морю отдано слишком много, и все равно долг до конца не оплачен, никогда не будет оплачен до конца; пообещать себе бросить пить, курить, питаться в забегаловках, брать в долг, врать женщинам, обещать себе что бы то ни было, хоть и нерегулярно, – но все равно пообещать все это; очиститься душой и телом, телом – чуть раньше, но зато, душой – чуть значительнее, чуть важнее для себя и для других; прослыть для всего окружающего мира идеалистом до мозга костей и до мочек ушей, до дроби зубовной и до дрожи поджилок, до боли сердечной и до муки душевной, до рези в глазах виртуальных опилок; обрасти ракушками, как корабельный киль; отяжелеть; и по этому признаку догадаться о приближении берега; вспомнить, что, кажется, по-научному эта штука называется шельфом, и сразу же забыть об этом; нащупать ногами каменистое дно; на минуту заробеть, застыдиться, сомневаясь, можно ли выйти на сушу и предстать перед отдыхающими вот так, как есть: с плавниками и жабрами, с чешуей на плечах и рыбьей слизью поверх всего этого; и вдруг понять, неудержимо и без всякого снисхождения к самому себе, понять, что никаких плавников и, тем более, жабр больше нет и в помине, не осталось и следа; идти тяжело и неуклюже, покачиваясь от бремени и раздвигая ногами волны, так искренне не желающие отпускать это тело; выйти, как вышла когда-то вся жизнь: из моря; сожалеть, что эта жизнь – в твоем лице – вышла раньше, чем хотелось бы; порадоваться, что можно не смотреть в глаза, надежно защищенные от твоих взглядов пуленепробиваемыми стеклами солнечных очков, так много глаз, и во все можно не смотреть; отогнать неловкую мысль, подсказывающую, как удобно всем этим многочисленным глазам безнаказанно наблюдать за тобой; слизывать с губ соленые капли, слизывать, как изысканное лакомство; пройти чуть вперед и броситься ничком на горячую гальку, уже горячую, пока очень даже кстати; распластаться, подставив всего себя – обессилевшего, истекающего, покорного и согласного на все – поцелуям солнца; чувствовать, как любит тебя эта полуденная звезда; счастливо и томно вздохнуть от взаимности; вспомнить, невпопад и не к месту, настоящую цель своего приезда в этот чужой маленький город; посчитать за бестактность напоминание памяти, что ты здесь ради конференции, или симпозиума, или слета, или ради чего-то еще, столь же бредового, назначенного на три часа дня, сегодня – подумать только: в самую жару!; поймать себя на мысли, что тема конференции,или симпозиума не интересует тебя ни в каком виде, что ты не желаешь ничего знать об этой затее; внезапно покрыться испариной до корней волос, но не от зноя, а от простой истины: этот чужой маленький город на берегу моря – единственное место на Земле, где ты чувствуешь себя дома; вспомнить сей райский уголок в детстве, в своем далеком детстве, сравнить с сегодняшним и не обнаружить разницы – никакой; воссоздать запах земли под высохшей травой, родной земли, оставляющей на обуви легкий налет пыли, даже не пыли, а пыльцы, когда стремительно спускаешься по склону к лазурной бухте, сверкающей между ветвей; распробовать лучший в мире запах, пусть даже воссозданный памятью, пусть даже обитающий там, в предгорьях, где раскидистые сосны с длинными иглами, но все же, не сравнимый ни с чем; выплеснуть на грячую, обнаженную, как душа, гальку свой неприкрытый до неприличия восторг; подгребать к себе поближе плоские окатыши, шепотом погромыхивающие тебе на ухо о сокровенном; подгребать поближе, рискую спечься заживо, строя вокруг себя насыпь, Великую китайскую стену, наивно надеясь отгородиться от будущего, о, это будущее, великий палач, заходящий к нам в душу, как к себе домой, имеющий отмычки от всех наших сверхсекретных затворов, не моргнув глазом зачитывающий приговор хорошо поставленным голосом, а затем с видом хозяина усаживающийся в кресло напротив камина, вытянув ноги к огню, ничуть не сомневаясь, что мы тот час же сами устремимся из родных пенат исполнять предписанную нам казнь, о, будущее, что делаешь – делай скорее!; но не всякому грядущему под силу так уж сразу выставить нас за дверь, бывает, хватает выдержки повременить, погреть косточки; забыть – вопреки очевидности – про самолет, уносящий тебя завтра утром, почти на рассвете в промозглую – несмотря на время года – Москву; целовать родные, соленые, обточенные и обласканные волной камни; и не слышать, не слышать, не слышать – пока глаза еще закрыты – этот нескончаемый дождь за окном гостиничного номера.
Олег Языков
Языков Олег Юрьевич, родился в 1964 году в г. Москве. Художник-абстракционист, фотохудожник, поэт, прозаик. Работал в "Ростелекоме" электромехаником по СЭВМ, в НИИВК радиомонтажником по сборке радиоэлектронной аппаратуры. В 1991-92 гг. для собственного удовольствия закончил Заочный Народный Университет Искусств (отд. станковой живописи и графики). Ученик художника Николая Ивановича Касаткина. Выставки: 1991 - Галерея "Нагорная" - персональная фотовыставка "Ожидание света". Писать тексты с художественным оттенком начал с 1993 года. С 2014 года проживает в г. Троицке.