208 Views
В некоторой республике, аки дырка в бублике, жил-был глава центристской партии. Была у того главы дочь двух годков от роду, а звали её Дарья.
Сидит как-то глава в своём кабинете о трёх телефонах, да с одного из оных по звонку трубку снимает. И говорит ему из трубки секретарша: “Господин имярек, к вашему центрейшеству бабка с челобитной жалует”. — “Пусти”, — велит глава, да и как того не велеть, коли выборы на носу.
И входит к центрейшеству бабка — карга каргой, стара что пустая колода, да глаза у бабки живёхонькие. “Ну”, — глава речёт, — “с чем пожаловали?”
Отвечает ему бабка: “Просьба у меня, сынок, малая. Слух до нас дошёл, что будешь ты в Думу выдвигаться. Так ты в Думе той проведи закон о ведовстве. А уж мы тебя без подарка не оставим — по делам и подарок будет”.
Офигел центрейшество; даже верить ли ушам — того не думает. Ну, а бабка уж к дверям поворотилася, будто ей да ли, нет ли от центрейшества — всё одно. Поворотилася да речёт через плечо: “Помни, милый, по делам и подарок. А паче помни о Дарьюшке своей. Имя-то у неё символическое”. Сказала — и ушла.
Долго ли, коротко ли, стал тот глава думским советником. А Дума в той республике выбиралась не как у нас, а на десять лет. И много разного посодеял в Думе центрейшество: что ни лето — создаёт комитеты, что ни осень — поправки вносит, что на дворе ни мороз — всяко ставит важный вопрос, а вёснами он, стало быть, реформы проводил.
И Дарья растёт. Казалось, мала — ан, в школу пошла.
Вот и девять годков проходит, десятый пошёл. И что ни вечер, видит Дарьюшка, что отец её сам не свой. Вот и спрашивает она его: “Что ты, папенька, не весел?” — “Да с чего мне веселиться, доченька? Девять с малым годков тому прошло, посетила меня бабка древняя, говорила она речи странные и такие слова молвила: “Слух до нас дошёл, что будешь ты в Думу выдвигаться. Так ты в Думе той проведи закон о ведовстве. А уж мы тебя без подарка не оставим — по делам и подарок будет”. Офигел я, а она добавила: “Помни, милый, по делам и подарок. А паче помни о Дарьюшке своей. Имя-то у неё символическое”. Сказала — и ушла. Время подоспело — победил я на выборах, стал думским советником. Дел ворочу много, да тебе ли того не знать, какие. Ан, что ни вечер — аккурат все девять годков думу думаю. Думу думаю, как сказать коллегам-сотоварищам и про бабку ту, и про тот закон. И что ни утро — дума та из головы прочь и летит, что купюра о ста долларах на ветру порывистом. Одно слово — тьфу, пустая мечта. Только вот одно лишь мне боязно — твоё имя бабка упомянула. Как бы то за всё моё безделие не случилось, Дарьюшка, с тобой чего”.
Дарья — девка молодая, немного пока на белом свете пожила, вот и молвит она отцу одно лишь словцо: “Забей”. Ну, и центрейшество в ответ: “Скажи, как?” На том их беседа и закончилась, и разошлись по комнатам, только горничная кресло да диван за ними оправила.
А тут что происходит-то! Приходит в Думу Сам Господин Президент и, глядя на центрейшество, речь речёт: “Быть тебе, господин имярек, моим преемником во главе всея республики”. Знать, был глава в чине думского советника политически корректным.
И в ту же ночь снится ему бабка древняя, и говорит ему во сне: “Что ж ты, милый, помнить помнил, а сделать не сделал? Али руки за головушкой поспеть не могут? Ну так вот тебе дар по справедливости: не творил закон — получи беззаконие”.
Просыпается центрейшество, холодным потом обливаясь, и бежит к Дарьюшке проведать — не случилось ли чего? А уж и случилось: на щеке её румяной злой прыщ вырос, да не просто прыщ, а Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой.
Говорит центрейшество дочери: “Что ж с тобою приключилось, Дарьюшка?” А она ему в ответ: “Да всё у меня хорошо”.
А Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой речёт человечьим голосом: “Что ж ты мне, папа, спокойной ночи не желаешь? Аль уважить не хочешь?”
Испугался центрейшество: он глава, инда Прыщ-то о семи! А Дарьюшка и говорит: Что, папа, пугаешься? Ты мне мишек да кукол не даривал, во младенчестве тамагочи, в детстве покемоны, а во отрочестве игры компьютерные — вот, теперь с Прыщом спать буду. Ступай и расслабься”.
Пригорюнился центрейшество: и девку жалко, и репортёров боязно, а паче всего Прыща опасается. Перед бабкой-то не стыдно: знать, своё получил сполна. Да знать не делать, можно и обознаться, а коли бы делать — так и обделаешься, а всё не по кривде.
Словом, стал центрейшество президентским преемником, а страна у него из рук валится: то там война, то здесь бунт, то ещё где какая засада. Наказание от бабки, и только. В одном лишь стабильность и есть: остаётся на щеке дарьюшкиной Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой.
Уж чего президент с доченькой не делывал: и мочу на ватке прикладывал, и заветными травами паивал, даж антибиотиками потчевал, а всё не впрок, только горничной работа лишняя — ватки с гноем в мусорку выбрасывать. Повёл тогда он Дарьюшку к хирургу: вырежи, мол, ей Великого Прыща, а я тебя награжу. А хирург и спрашивает: “А скажи точно, твоё президентское величество, чего ты хочешь?” — “Да вот хочу, чтобы Прыща не было”. — “А как, стало быть, не будет его, так меня и наградишь?” — Слово даю”. — “Беру твоё слово, да учти: не будет Прыща не сразу”. На том, кажется, и порешили.
Хирург свой скальпель навострил, перчатки резиновы надел, Дарью на стол положил и спрашивает президента: “А уверен ли ты, твоё президентское величество, что хочешь видеть, как я дочь твою резать буду?” — “Уверен”, — президент говорит.
Тут хирург под Прыща новокаину вкалывает, Дарью подбадривает, а времечко невеликое прошло — как всадит ей скальпель булатный в самого Прыща да по рукоять. А Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой речёт человечьим голосом: “Что ж ты, гад, белый халат, на безоружного да с железом идёшь? Коли чести ищешь — давай на кулаках биться, а коли смерти моей — так умру я вместе с Дарьюшкой, и не тебе, убийца, о том заботиться”. Офигел хирург, да виду не подал. Говорит он президенту: “Ты, твоё президентское величество, карбункула этого не слушай; как он ни ври, а всё одно ему конец настал. Верь в торжество научной и практической медицины. А дочь твою я выписываю: негоже её в лечебнице держать, не кого попало дочь”. Ну, и выписал.
И стал президент твердить себе: “Я верю в торжество научной и практической медицины” — чисто харе кришна. Твердил, твердил, да не вытвердил, сомненья его потачивают.
А Дарьюшку в школе недолюбливать стали: мол, воняет от неё зловонно. И плохо ей то, да Прыщ милее сотоварищей.
А у президента страна из рук валится: то здесь мор, то там глад, то ещё где какая засада. Одно и радует: горничная ему служит весёлая да работящая.
И говорит ему как-то горничная: “Вы, имярек (по свойски, стало быть, не по чину), свою харю кришны твердить забудьте, а ведите Дарьюшку к колдуну. Прыщ тот у неё не простой медицинский факт, а кармический. Стало быть, колдун её и вылечит”.
Повёл тогда президент дочку к колдуну, а колдун в бубен постучал, во хрустален шар посмотрел, да и речёт, Богу помоляся: “Привёл ты ко мне дочку, твоё президентское величество, и один от этого прок: тебе да ей космического знания прибавится. А прибудет — не берите в голову, но берите в сердце самое. Вот вам знанье то заветное: не избыть вам Прыща семиглавого; знать, такая у вас карма лютая, что из Нижнего Мира он к вам пришёл. И скажу я вам ещё, да то не я скажу, а речёт через меня Великий Маниту: нам Христос Господь терпеть заповедовал, а кто всё стерпел — тому прибавится сила полюшка его микролептонного”. Так колдун сказал — и в астрал ушёл, а президент с дочкой домой воротились.
Открывал президент сердце для космического знания, открывал, да то ли ключ застрял в подключичной артерии, то ли петли заржавели — не открылось оно. А Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой своей жизнью живёт, да в ладах с Дарьюшкой. Чуть кашель у него — она ему горчичники ставит, чуть петь ему хочется — она с ним на два голоса поёт. В школу совсем ходить перестала: не люба она там, да и хрен бы с ними всеми, окаянными, без них, поди, проживёт. А кому надо, тот её и с Прыщом полюбит.
А у президента срок правления уж на исходе. И ведь заповедано в той республике строго-настрого: второй срок никому президентом не быть. А уж ему верно то и без заповеди: народ-то его другом войны да глада прозывает, и Господь миловал, что не учинили ему импичмента.
Ну, тут-то президент и думает: а дай-ка, проведу-ка я в Думе закон о ведовстве. Мне терять нечего, хуже не будет, за трон более держаться не след, а вот бабка, может статься, меня милует.
Только прежде решил вон ещё что: сводить Дарьюшку к психологу. Раз саму послал — дела у него были. Да потом узнал: обманула его Дарья, не пошла к оному. Тут взял президент её под белы ручки, усадил в машину и сам повёз.
Приезжают они к психологу, а тот давай умные вопросы спрашивать: “А почему для Вас, ваше президентское величество, так важно избавить Дарью от Прыща? А что Вы хотите, чтобы было вместо него? А как Вы узнаете, что это уже есть?” А потом Дарью спрашивает: “А ты, девица, сама-то чего хочешь?” А она и ответь: “Хочу, чтобы меня не трогали. Прыщ мой, может, и не так красив, как добры молодцы, и пахнет их похуже, да мой он, кровиночка, часть моя неизбывная, и со мною он по гроб”. И вздыхает тяжко.
“Так-так”, — психолог говорит, — “Даю вам указание. Вам, ваше президентское величество, коли прежде Вы избыть желали лютого, теперь надлежит о нём заботиться. А тебе, Дарьюшка, коли грустишь о том неизбывном, скажу: научись ему радоваться, а может статься — и гордиться им. А паче всего след вам свадебку сыграть”. — “Да с кем сыграть-то?” — в один голос вопрошают втроём: президент, дочь его Дарьюшка и Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой. “А вот и ищите”, — психолог говорит. Говорит, да приём заканчивает.
Ну, Дарье-то Прыщу проще радоваться, и гордиться им дело немудрёное, бо через него она особенная. А вот у президента, что надлежит, к тому душа не лежит. Лукавить даж пытался. Раз прислал ко Прыщу братков, развести его на понятия, ан вышли от Прыща Великого те братки-бандюки просветлёнными. Другой раз подослал к нему киллера, снайперскому делу обучена. Только плюнул Прыщ гноем в снайпера да попал в глаза — и ослеп стрелок. Третий раз президентское величество подослал к Прыщу проповедника, Бога Иеговы свидетеля. Как зашёл тот свидетель к Дарьюшке, Прыщ заорал тут: “Верую!!!”, а пока свидетель то ли радовался, то ли думал, а то ли печалился, сказал ему Прыщ: “И ты уверуй, брат, а как только в Иегову уверуешь, да не так, как сейчас, но истинно, так Он будет ждать тебя в небесном царствии”. У свидетеля и крыша тут поехала.
Понял президент, что Прыща ему не извести, и решил попытаться да попробовать: а может, без любви да ласки о нём заботиться можно, а может, и забота та простою окажется. А как одно решение примешь — знамо дело, и на прочее решаться сподручнее. В тот же месяц принёс он в Думу проект закона о ведовстве, да с таким напором и энергией, что приняла его Дума в первом чтении. Тут президенту и срок вышел, и вернулся он к делам партийным, да о Прыще стал заботиться.
И уж так он проявлял свою неласкову, да заботушку, что Прыщ уменьшаться стал будто бы. Уж и семь голов его не такие синюшные, уж и гноя в нём поубавилось, и вонь поутихла, ан не исчезает, проклятый. Да и дочь по некоторым признакам Прыща к отцу ревновать стала — а впрочем, ближе стала Дарьюшка к папеньке, не то что год-другой назад.
Долго ли, коротко ли, собрался центрейшество по делам партийным в командировку. И вот сидит он в своём кабинете о трёх телефонах, последние хлопоты перед отъездом улаживает, а тут один аппарат возьми да и зазвони. Центрейшество трубку с оного снимает, и говорит ему из трубки секретарша: “Господин имярек, к вашему центрейшеству дед по делу жалует”. — “Пусти”, — велит глава.
И входит к центрейшеству дед, летми ветхий что пустая колода, да глазки у деда живёхонькие. “Ну”, — глава речёт, — “С чем пожаловали?”
Отвечает ему дед: “С приветом с того света, от бабки сам знаешь какой. Не дождалася она здесь твоего закона, решила там подождать, ан мы его на этом свете увидели. За то тебе от нас да от неё большое спасибо, да и подарком не обделяем”.
“Что же за подарок?” — глава вопрошает, — “Не Великого ли Прыща мою дочь лишите?” — “И-и”, — дед говорит, — “Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой сам кого хошь чего хошь лишит. Не мы его на Дарью наслали, не нам и обратно звать. А подарок вот какой. Слышали мы, психолог тебе посоветовал замуж Дарьюшку выдать. Так я и есть тот подарок. Жених ей, то есть, а тебе зять. Буду любить её с Великим Прыщом, и тебя, тесть, заботой не обделим ни я, ни всё наше сообщество. Да отказывать-то не смей”.
Просто так центрейшество не отказывает, а отказывает политически корректно. Вот он и говорит: “Зайди, дед, через месячишко, там и потолкуем. А за предложение спасибо”.
Другой бы огорчился да обиделся, а дед знай себе к дверям поворотился — и ушёл.
И поехал глава в командировку по партийным делам: сам глава партии, сам, стало быть, себя и откомандировал. Был он в ней неделю ли, две ли, да всё думу думал: а ведь и вправду Дарьюшке замуж пора. Думал, думал, да и вернулся с радостною вестью. Ан входит к Дарье — да про весть сказать и позабыл: у дочки его Прыщ вырос пуще прежнего.
Вопрошает его Дарьюшка: “Что ж ты, папенька, так долго пропадал? Некому было о Прыще моём заботиться”. А он ей: “Что ж, доченька, и гувернантке Прыща не доверишь?” — “Что ты, папенька, у гувернантки руки-то, чай, не отцовские”. — “Что же мне теперь, всю жизнь тебя по щеке гладить? А замуж выйдешь — в постель к вам третьим идти?” Призадумалась Дарьюшка, взор потупила. А центрейшество себя ладонью по лбу хлопает: “А я ж тебе, доченька, весть радостную привёз. Где я был, там жених тебе нашёлся. Интеллигентный. Писатель даже. Вот он подарок тебе передал: рукопись-нетленка, не горенка, в воде не тонка, в медных трубах не толста, в книжной лавке не достоевска. Читай — не хочу”. — “Да то-то и оно, папенька, что не хочу”, — Дарья говорит. Впрочем, рукопись взяла.
И зажили по-прежнему. Глава о Прыще заботится, Дарьюшка им гордится, а Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой заботу да гордость принимает.
Вот недели две, пожалуй, прошло, Прыщ поменьше стал, не такой зловонный, да и гною в нём поубавилось.
Собрался вновь глава по делам партийным в командировку. И вот сидит он в своём кабинете о трёх телефонах, последние хлопоты перед отъездом улаживает, а тут один аппарат возьми да и зазвони. Центрейшество трубку с оного снимает, и говорит ему из трубки секретарша: “Господин имярек, к вашему центрейшеству дед на пару слов жалует”. — “Пусти”, — велит глава.
И входит к центрейшеству дед, летми ветхий что пустая колода, да глазки у деда всё такие же живёхонькие. “Ну”, — глава речёт, — “С чем пожаловали?”
А дед и вправду пару слов произносит: “Ну, надумал?” — “Нет”, — отвечает глава, — “Приходи через месячишко, там и потолкуем”.
Другой бы огорчился да обиделся, а дед знай себе к дверям поворотился — и ушёл.
И съездил глава в командировку по партийным делам, да не туда, куда в прошлый раз. И вернулся вновь с радостною вестью для Дарьюшки. Входит к ней — а сам уж ничему не удивляется, на Прыща смотрит. Больше Прыщ стал, как пить дать. Но однакож, чем о нём разговор вести, сообщает центрейшество Дарье весть ту радостную.
“Где я был, доченька, там жених тебе нашёлся. Мастер на все золотые руки, особливо знатный часовщик — ну, а стало быть, спокойный аки гуру. А где кругом автоматика, там, сама знаешь, что ни ручной труд, то от кутюр; а значит, и человек тот часовщик знатный да почётный. Вот он подарок тебе передал: часы-скороходы, без завода, без фабрики, без мастерской работы да без отдыха тикают сами из шестерёнок себя собирами о семи камнях да не в наш огород, по-русски долги да ещё не пробили, а кто их не наблюдает, тот и счастлив”. — “Вот я, папенька, и не хочу их наблюдать”, — Дарья говорит. Впрочем, часы взяла.
И зажили по-старому. Глава о Прыще радеет, Дарьюшка ему радуется, а Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой радение да радость принимает.
Вот недели две, пожалуй, прошло, Прыщ поменьше стал, не такой зловонный, да и гною в нём поубавилось.
Собрался вновь глава по делам партийным в командировку. И вот сидит он в своём кабинете о трёх телефонах, последние хлопоты перед отъездом улаживает, а тут один аппарат возьми да и зазвони. Центрейшество трубку с оного снимает, и говорит ему из трубки секретарша: “Господин имярек, к вашему центрейшеству дед на пару слов жалует”. — “Пусти”, — велит глава.
И входит к центрейшеству дед, летми ветхий что пустая колода, да глазки у деда всё такие же живёхонькие. “Ну”, — глава речёт, — “С чем пожаловали?”
А дед и вправду пару слов произносит: “Ну, надумал?” А глава про себя и кумекает: опять динамить начну, опять придёт. Что бы мне такого с ним вытворить, чтобы вежливо?
“Что, кумекаешь?” — дед молвит, — “Ну давай, давай. А сроку тебе на ответ пять минут, да я ответа твоего здесь и подожду”. Как взмахнул рукой — и нашёл морок на центрейшество: чудится ему, будто на столе его дубовом, где телефоны стоят, появились часы песочные, из света сделанные, в свет оправленные, свет из ёмкости в ёмкость сыплется.
Офигел центрейшество; да пока он в президентах хаживал, научила его жизнь делать морду лопатою да ходы в непрухе просчитывать. Вот он, поофигевав, и видит: часы те из света меж телефонами стоят. Ах, телефоны? Ну хорошо же!
“Дай мне, дед”, — центрейшество говорит, — “свой номер телефона или пейджера, аль е-мэйл оставь, а я сам тебя и найду, коль мы не лясы точим, а дело делаем”. Ну, тут дед е-мэйл на бумажке карябает, даёт центрейшеству да, поворотясь, уходит.
Смотрит глава на электронный адрес и диву даётся: он о сервере том, на коем почтовый ящик дедов находится, слухом не слыхивал, нюхом не нюхивал. Ну, думает, дело нечисто. Смахнул часы песочные светотканые со стола дубового, поставил на него свой ноутбук заветный, в Интернет вошёл да стал тот сервер искать. Нашёл скоро, да не споро: на главной странице только и есть что два поля для логина да пароля, ну, и ещё ссылка на регистрацию.
Решил тогда центрейшество на сайте том регистрироваться, кликнул куда надо, и видит: два поля для логина да пароля и шесть полей для логинов да паролей поручителей. Без их присутствия, стало быть, на сайте и не зарегистрируешься. И тут же три поля графических, где должны поручители своими руками свои знаки магические да рунические вывести. Простым перебором символов, стало быть, сайт тот не взломаешь.
Плюнул тогда центрейшество и в командировку уехал, да не туда, куда в прошлые разы. И вернулся он с вестью для Дарьюшки. Входит к ней — а сам уж ничему не удивляется, на Прыща смотрит. Больше Прыщ стал, как пить дать. Но однакож, чем о нём разговор вести, сообщает центрейшество Дарье ту весть.
“Где я был, доченька, там жених тебе нашёлся. Программист он. Вот он подарок тебе передал: пакет программ для компьютера. А в чём диво тех программ, не сказывал, лишь сказал, что есть на то хелпы”. — “И это всё?” — Дарья спрашивает. Замялся центрейшество. “Ну, папа, говори, чего мнёшься”, — Дарья торопит. “Да вот не знаю, как тебе о том и сказать. Дед один ко мне три раза наведывался, летми ветхий что пустая колода, бабки той тебе известной сообщник. Себя в женихи предлагал, а он же сам же, он говаривал, и есть подарок”.
Загорелись глаза у Дарьюшки, и молвит она: “Чего-то ты, папенька, недоговариваешь. Что он ещё сказал?” — “Ещё сказывал, что будет любить тебя с Великим Прыщом”. — “Вот это дело, папенька”, — Дарьюшка воскликнула, — “Готовь свадебку. Да найти ли его можно, али сам придёт?” — “Ну, найду, коль не шутишь”, — глава речёт, хоть и не любо ему Дарьюшки решение. “Вот и найди, а программиста своего забудь”, — Дарья говорит. Впрочем, компакт-диск с пакетом программ взяла.
Ну, центрейшество деду-то послал письмо электронное, а сам давай звонить по телефону психологу. Хоть с психологом центрейшество с дочерью Прыща и не избыли, однакож имеют ныне на него хоть какое-то влияние, да всё чин чином, с трёх-то раз уже и в привычку вошло. Вопрошает глава психолога: “А скажи мне да советом помоги. Нашёл я Дарьюшке женихов, инда выбрала она не тех, кто ей приличествует, кто подарки дарит, а ведуна, старика древнего. И ведь он её не привораживал. Как быть?”
Отвечает психолог: “Вот молодчина девка! Совета моего будто не ослушалась, да вокруг перста нас с Вами, ваше центрейшество, как деток малых обвела. Я ведь что ей замуж-то советовал? Чтобы комплекс ей избыть психологический, коий комплексом Электры называется. У неё будто комплекс половинчатый, потому как росла она без матушки, но ведь проще так ей к вам и льнуть, и ластиться. А что Прыщ вскочил — то дело понятное: привлекла она им Ваше внимание. А что деда выбрала древнего — так ласкать да целовать её не будет он, значит, с Вами связь сохранит она. А что делать Вам теперь — такой совет я дам. Говорил я сыграть вам свадебку, да кому из вас двоих — того не сказывал. Коли так оно сложилось, значит, Вам играть, ваше центрейшество; найдите дочке добрую мачеху, а себе верную жену. А с Дарьей уж будь что будет, и коли что любопытное случится — звоните мне”. Отвечает — и трубку вешает.
Ну, коли будь что будет, так была не была. Дождались Дарьюшка с папенькой деда летми ветхого, а там честным пирком — да за свадебку. Свадьбу играли — три дня плясали, а дед на гостей морок навёл, будто он такой, какого они видят, молод да красив. Ну, то есть видят гости того же деда, да не дедом оценивают.
И вот в перву ночку после свадебки лежит центрейшество у себя в постели и слышит из комнаты молодых, коль так и деда, мужа нового, назвать можно, крик дарьюшкин. И думает глава про себя: неправ был психолог, дед-то молодцом держится, Дашеньку девичества лишает. Подумал — и заснул спокойно.
На вторую ночь после свадебки лежит центрейшество у себя в постели и опять слышит из комнаты молодых крик дарьюшкин. И думает глава про себя: быть того не может, чтобы мужик девку второй раз девичества лишал. Ан крик-то такой же, как вчера — стало быть, к утру жива да здорова Дарьюшка будет. Не посторожить ли мне завтра, что дед с Дашенькой делает? Решил — и заснул спокойно.
И вот на третий вечер после свадебки заходит центрейшество в дарьюшкину комнату да за шторой прячется. А как ночь приспела, видит: входит в комнату Дарьюшка, раздевается да в постель ложится, а ложится как всегда бочком, чтоб Великий Прыщ наверху оказался. Время малое прошло, видит глава: входит в комнату дед, зять его, раздевается догола, да в постель не ложится, а что-то под нос себе бормочет да пальцами щёлкает. Побормотал, пощёлкал — и вот диво дивное, уменьшаться стал! Мал содеялся аки мышь. А как уменьшаться-то перестал, так на постель взобрался, на голову Дарьюшке влез, во Великого Прыща рыбкой нырнул — и был таков. Тут-то Дарьюшка и закричала.
Стоит центрейшество за шторой и думает: Дашеньку жалеть — деда не поймаешь, а деда ловить — может, Дашеньку и жалеть не придётся. Вышел из-за шторы, одежды скинул и давай бормотать под нос да пальцами щёлкать.
Говорит ему Дарьюшка: “Напрасно ты, папа, под нос бормочешь, коли того не знаешь, как бормотать надо. Ты-то говоришь сам с собой, а дед со своим предназначением. Вот он меньше и становится”. Не поймёт глава, что к чему, а Дарьюшка объясняет: “Вот скажи, папа, коли есть у тебя щеночек маленький, как сделать его меньше? Не ведаешь того? А загадка-то детская. Купи большого пса, вот щенок-то и будет его меньше. Коль себя с собою сравнивать, так ты всегда одинаков, а сравни себя с тем, что тебя более. Больше всего Господь Бог, да Его никто не ведает. А что меньше Господа да тебя больше, с тем и разговор веди, только истово”. Ну, центрейшество-то не свидетель Иеговы, всяко в жизни видывал, всяко слыхивал, оттого его крыша не поехала. Говорит он дочке: “Мудрена ты, Дарьюшка, я того не знал. Да коль можешь, прости меня, что больно тебе сделаю”. Говорит — и о своём предназначении думает. Да по всему видать — не ко времени; тема-то уж больно возвышена, да не только думать, сердцем чуять надлежит. Пытался, пытался, да так в ту ночь ни с чем и остался. Поутру собрал одежду свою да спать пошёл.
И вот занялся с той поры центрейшество поиском предназначения. Думал, думал, искал, искал, от дум да от поисков усыхать стал. П чтоб не усохнуть совсем, да чтоб жизнь без предназначения пустою не казалась, стал он её заполнять тем, чем горло смачивают. Ну, то есть вино стал пить по барам да по ресторанам.
И вот как-то сидит глава в ресторане, третью бутылку анжуйского допивает, и подсаживается к нему женщина: красавица-не красавица, а изнутри красотой сияет. И спрашивает она его: “Вы ведь, если не ошибаюсь, имярек такой-то, что президентом был да счастья во власти не нашёл?” — “Да, я он и есть”. — “А сами-то, поди, думаете, что лучше бы и президентом Вам не бывать?” — “Ну почему же, матушка? Всяк опыт опыт и есть, и нечего на то злиться, что в жизни было”. — “Согласна, на то злиться нечего, что было, да на то я злюсь, что может стать”. — “На что же злитесь, матушка?” — “Да на то я злюсь, батюшка, что вот я к Вам подсела знакомиться, а Вы подумать можете, что мне знаться хочется с президентом бывшим, с главою центристской партии нынешним. Да мне-то Вы как есть без должности интересны. Вот и не знаю, как быть”. — “Да чего ж тут знать? Давайте знакомиться”. Познакомились и на ты перешли.
И спрашивает женщина центрейшество: “Слышала я, батюшка, что у дочки твоей Прыщ есть, да ещё слышала, что дюже он воняет зловонно. А скажи мне: чем же он пахнет?” Задумался центрейшество, а потом и говорит: “А ведь знаю: помидорами он пахнет”. — “Да что же в них зловонного?” — “А ведь и то знаю. Случай у меня в детстве был. Играли мы на крыше овощного ларька вечером, да ребята меня толкнули дюже, вот я сквозь крышу-то и провалился, да прямо в помидоры. Ребята убежали. А там осы были. Покусали они меня до беспамятства, всю ночь я лежал покусанный в помидорах раздавленных, да кто-то ползал по мне. А наутро ларёк-то продавцы открыли, меня вором обозвали и в милицию сдали. Ненавижу помидоры!” — “Так то у тебя, батюшка, оказия вышла, для тебя помидоры и зловонные, а иной их и любит до беспамятства”. — “А ведь и правда”, — глава речёт. Речёт, да и сам тому радуется, что узнал про себя что-то старое да впредь думать будет, прежде чем вещи злом клеймить. И женщина с ним радуется.
И стали они встречаться. Встречались, встречались, глава даже и пить-то почти перестал, до того ему с той женщиной мило да любо. Ан предназначение-то всё ищет, оттого иногда и взгрустнёт при любимой, и задумается — не всяк раз, конечно, но бывает.
Вот любимая его и спрашивает: “Что это ты, батюшка, грустный бываешь иной раз, да вот и сейчас?” — “То я, матушка, думу думаю о своём предназначении, а думаю я, что ищу его, ищу, ин не нашёл и поныне”.
Тут женщина приосанилась да спрашивает: “А что, батюшка, кабы знал ты, где оно есть, да хотя бы и не знаешь, махни рукой, в какой оно стороне”. А они на берегу речки сидели. Ну и машет глава куда-то в сторону речки да молвит: “Там, матушка, на том берегу”. — “И что же, далеко ли?” — “Того не ведаю, туман над речкой стоит, берег застит”. — “А коли бы речку да туман перешёл — так его и изведаешь?” — “Шутишь, матушка?” — “Да нет, серьёзно я. Вот скажи-ка мне, милый, какие есть у тебя три вещи самые важные”. — “Ну, пожалуй, семья, родина и долг”. — “Да нет же, ты мне о понятиях важных говоришь, о ценностях, а я-то о вещах спрашиваю. Понимаешь ли? Вещь. Предмет. Штучка. Может, перстенёчек какой, может, костюм любимый, может, дом в деревне али яхта, а то и спичечный коробок аль булавочка, аль кассета с записью или диск с программой — ну, это я к примеру, у каждого другое ведь, и у тебя своё”. На землю, стало быть, спускает. Ну, думал центрейшество, думал — и сам того не ждал, что вещь найти порой что предназначение, трудно да важно — и нашёл три таких предмета.
И молвит тогда женщина: “А скажи, батюшка, можешь ли ты встать, мне руку подать да вон к тому кустику прибрежному передвинуться?” Дивится глава, да встаёт. И пока идут они к тому кустику, говорит ему любимая: “Как придём да усядемся, подумай да ответь, что ты важного такого с теми предметами делаешь? А коли не делаешь — так скажи, как себя с ними чувствуешь. Может, помнишь чего аль мечтаешь о чём — ну, да что я всё примеры, каждый другое ведь делает, и ты своё”.
Уселись они под кустиком, пораскинул мозгами центрейшество, да сказал любимой, что он делает.
Говорит ему женщина: “Теперь пойдём до той травиночки, а как придём да усядемся, подумай да ответь, а коли ты то делаешь, то какие к тем делам прилагаешь способности? Что ты можешь да умеешь7 У иных талант музыкальный, другие бают красно, третьи могут сны себе заказывать, а кто-то так пальцы на ногах поворачивает, что и кукиш ими сложить может — тож талант. Да что я всё примеры, каждый к другому способен, и ты к своему”.
Уселись они у той травиночки, пораскинул мозгами центрейшество, да сказал любимой, что он умеет.
Говорит ему женщина: “Теперь пойдём вон до той лужицы, а как придём да усядемся, подумай да ответь: коли ты можешь то, что можешь, да таковы у тебя способности, то какая вера их поддерживает? Вот музыкант убеждён, что музыка душу исцеляет, оттого и играет да поёт с душой, а коли бы не верил он в музыку, а верил бы в то, что земля-матушка всех кормит, так умел бы сеять да пахать. Вот ты и скажи мне батюшка, что ты в жизни ценишь, в чём убеждён да во что веруешь, а то, может, добавь, какие себе цели ставишь. Ну, да что это я всё? Каждый в другом убеждён, и ты в своём”.
Уселись они у той лужицы, пораскинул мозгами центрейшество, сердце приоткрыл, да не знает, говорить ли то любимой, что он ценит, в чём убеждён, во что верит да какие себе цели ставит.
Говорит тогда ему женщина: “Вижу, милый, вижу, знаешь, что сказать, да того не знаешь, сказать ли. Это ведь самое твоё дорогое, оттого и боишься, да на то и надеешься. Да пойдём теперь к самому берегу, до него ведь уж и рукой подать. А как придём к нему да усядемся, так подумай, да можешь мне не сказывать, аль скажи, коли будет охотушка. А подумай вот о чём: коли веришь ты в такое хорошее да к этому стремишься, то кто ты? И примеров приводить не буду: каждый — другой, да и ты — сам”.
Уселись они у самого берега, пораскинул мозгами центрейшество, сердце открыл, душою потрудился и понял, кто он такой да что за человек.
Говорит ему женщина: “Вижу, знаешь себя, любимый, а что не сказываешь, так на то, может, и слов нет. Теперь, коли ты — сам да вот таков, то для чего ты живёшь? Каково тебе предназначение? А за ответом на тот берег добирайся, да тут я тебе не спутница”. Сказала то, поднялася с берега и ушла восвояси.
Скинул центрейшество с себя одежду, связал в узелок да в реку вошёл. А река та холодная да быстрая, туман над ней стелется, другой берег застит, воду застит. А дно-то у реки и не поймёшь како: то ли каменистое, то ли песчаное, то ли илистое, а то ли всё в корягах. У центрейшества ноги сводит, зубы стучат, сам посинел, съёжился, а идёт, узелок над головой держит. А дно всё ниже, ниже — да из-под ног ушло. Схватила вода центрейшество и понесла. Тут он из последних сил одной рукой гребёт, другой узелок над водой держит. А вода-то всё булькает, не отпускает. Бросил он узелок с одеждой, двумя руками гребёт, ногами барахтает. Начала его тина холодная окутывать, ноги свело совсем, в глазах темно, и уж вовсе барахтаться не хочется, ан плыть-то надо. Замерзает центрейшетво, а борется. И чудится ему, будто из-под воды ключ тёплый бьёт. Расслабился тут центрейшество и утонул.
Смотрит — темно кругом, слушает — тихо, только кожей чувствует: вода кругом ласковая-ласковая. Дай, думает, поплыву куда несёт. И поплыл. Глаза-то да уши привыкать стали, и видит он блики слабые, разноцветные, да звуки слышит непонятные. Он возьми да и крикни: “Эй, есть тут кто?” Отвечают ему: “Ты сюда плыви, а куда — сам знаешь. Мы тут все и есть”.
Плывёт он куда сам знает, смотрит — кругом люди парят. Вот и бабка та, старая что пустая колода, будто бы мимо проплыла, улыбнулась ему ртом беззубым да плавником помахала. И видит он: люди все вокруг одного места движутся, а место то и есть всему середина. Он туда направляется, смотрит — там трон, а на троне будто бы царь. Он царя и спрашивает: “Кто ты такой, твоё величество, да куда я попал?” Отвечает ему царь: “Куда ты попал, ты и сам знаешь, а кто я такой — скажу. Я Капец Бессмертный, а зовут меня так не оттого, что смерть моя в яйце, а оттого, что я жил всегда и во веки веков пребуду. А ты-то проведал уже, кто ты таков?” Он Капцу Бессмертному и отвечает всё, как сам узнал, ничего не скрывает, да и зачем скрывать, коли бояться нечего — он ведь уже утонул. Понравилось то Капцу, и спрашивает Бессмертный: “А ты, слышал я, предназначение своё ищешь?” — “Да, это правда, искал, да теперь-то уж чего о том думать?” А Капец Бессмертный ему и отвечает: “Да вот как раз теперь-то думать и надо. Аль ты мнишь, что умер, родной? Ну так вот, скажу я тебе: глянь кругом — полумрак везде, ан глянь вон туда — там точка яркая. Это и есть тот берег. Тебе туда плыть. А коль чего ещё надобно будет — добро пожаловать”. — “Да как к тебе снова попасть-то?” — спрашивает он. Бессмертный отвечает: “Коли Господу Богу то угодно будет, дорогу ко мне найдёшь”.
И поплыло он от Капца Бессмертного к точке яркой. Плывёт, плывёт — а точка всё не увеличивается. Ещё плывёт — и видит, что она хоть и мала, как была, да по каким-то знакам-признакам ближе стала.Подплыл он тогда к точке той совсем близко, вдруг — чавк!!! хлюп!!! — глядь, стоит он на голове дочки своей Дарьюшки с Великим Прыщом рядом. Спрыгнул на пол и расти стал центрейшество. Вырос он до роста своего, халат дочкин на плечи накинул — ан Дарья-то не спит.
Обрадовалась отцу Дарьюшка, взяла его под белы рученьки да повела на кухню. А там его любимая да дед, дарьюшкин муж, чай пьют, центрейшество привечают.
Ну, сели, стало быть, все да впятером душу греют: матушка да дед чаем, глава да Дарьюшка кофе — это у них семейное, — а Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой пуще прочего какао любит, его и пьёт.
И говорит глава деду: “Нехорошо, зять, получается. Не настоящий ты Дарьюшке муж, и брак у вас фиктивный. Используешь ты её в своих волшебных целях”. Дарья что-то сказать пытается, да дед опередил её и молвит: “Каюсь, тестюшка, грешен я. Да только как бы я тебе то, что надобно мне, до сего дня объяснил? А Дашеньке что бы я без сватовства сказал, коли перед ней раздеваться бы стал? Кроме того, как я делал, иного пути по сию пору не ведаю”. Тут Дарьюшка, дождавшись, своё вставляет: “Не использует он меня, папа, всё у нас по-честному. Он мне тайну моего Прыща открыл, что это врата в другой мир, а я его за это в Прыща пустила”. — “Не твой это Прыщ, Дарьюшка”, — дед строго говорит. “Да головой-то я, старый, уже знаю, что не мой, а сердцем принять не могу”. — “Так!” — центрейшество речёт, — “Скажите-ка мне на милость, почто вы все вокруг другого мира толпитесь да в него бегаете? Али из сего мира сбежать хотите? Может, плох он вам? А коли бы и плох, так неужто и другой мир со временем плохим не покажется?” Призадумались дед да Дарьюшка, а центрейшество ещё речёт: “Я, дед, тебя не против, да и доченьки не супротив, только вы о нашем мире крепко подумайте да красу его найдите. А что до брака вашего фиктивного — тут я непреклонен, разводиться вам надо. Ходи, дед, к нам да к Прыщу Великому просто так, без штампа в паспорте, когда он того пожелает. Правда, Прыщ?”
Отвечает Прыщ человечьим голосом: “И ты прав, и дочка твоя права, и дед правду говорит. Мир, дружба, жвачка!»
Так и поступили. Развёлся дед с Дарьюшкой, стал ей не мужем, а другом милым, а центрейшеству да любимой его гостем желанным. Да и сего-то мира красу нашёл, в художники даж подался.
А Дарьюшка нашла себе парня пригожего. Что ни день, то с ним. А звать того парня Данила. И хоть Дарья имя персидское, а Данила еврейское, да на языке той республики всё один к одному — от слова “дать”.
Говорит как-то Данила Дарьюшке: «Что же ты, любимая, всё с Прыщом-то ходишь?» А она ему: «А что, не люба я тебе с Прыщом-то? Так ведай: то не просто прыщ, а Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой, и он есть ворота в другой мир. А коли с ним меня не полюбишь, так и знать тебя не хочу». Отвечает ей Данила: «Знаю я, любимая, что Великий Прыщ на щеке твоей. И люблю я тебя как любить могу. Да только вот скажи мне, милая: коли я люблю тебя, так и до последнего ноготочка любить должен?» — «До последнего», — Дарья отвечает. «И обрезанные? Те, что в мусорке?» Призадумалась Дарья, а Данила ей вопрос хитрый задаёт: «А знаешь ли ты, Дарьюшка, что такое ты?» Говорит ему Дарьюшка: «Знаю я вопросы такие, мне папенька да любовь его сказывали про то, как он реку переходил да на какие вопросы отвечал». Молвит ей Данила: «Я и те вопросы ведаю, да только отца твоего любимая спросила его не «что ты», а «кто ты», а смысл в том разный». Молчит Дарья, а в глазах вопрос.
Вот и говорит Данила Дарьюшке: «Скажи, любимая, ты ведь сейчас уверена в том, что ты это ты?» Кивает Дарьюшка уверенно, а Данила её в губки алые целует и спрашивает: «А скажи-ка, Дарьюшка, как ты это узнаёшь да по каким признакам ведаешь?» Думала Дарья, думала, да и говорит: «Ну, меня папенька Дарьей называет. Вот и сейчас могу голос его внутри себя услышать». — «Славно, Дарьюшка», — Данила молвит, — «А коли бы не слышала ты голоса этого — да вот представь хоть сейчас, что нет его, — как ты узнаешь тогда, что ты это ты?» Думала Дарья, думала, да и говорит: «Да вот хотя бы коса у меня русая, длинная, а когда её на грудь переметну да кончик её тереблю, по тому себя и узнаю». — «А по цвету ли косы узнаёшь ты себя, аль по движениям рук, аль ещё по какому признаку?» — Данила спрашивает. Называет тут Дарьюшка ажно три признака разом. Ну, и их Данила отменяет тож. Никнет голова у Дарьюшки — и в себе уж самой не уверена. А Данила дальше выведывает. Семь признаков ещё выведал, да все и отменил. Отменил — и спрашивает: «Есть ли ещё какой признак?» Отвечает Дарьюшка, сама не своя: «Есть у меня чувство одно, а чувствую я его в груди, у самого сердца. И вот коль его я чувствую — так и знаю, что я это я, и в том я тогда уверена». Отменяет Данила у Дарьюшки и чувство это.
Закружилась тут головушка у Дарьюшки, в ушах зазвенело, перед глазами замелькало. Подхватил её Данила да в губки алые целует. Ожила Дарьюшка, головой воспряла, а Данила ей и говорит: «Люблю я тебя, моя ненаглядная, и люблю я пуще всего то, что такое есть ты. А что такое оно ты есть — ты сама испытала безо всякого привычного признака. А ведь признаков тех был один и ещё три да сверх того семь и ещё один, а Прыща-то среди них и не было. Отпусти ты его, Дарьюшка, не томи, а уж он-то тебе за ту свободушку спасибо скажет».
Тут-то Дарья призадумалась, а призадумавшись, с милым прощалася, воротилась домой и почивать легла. Утром просыпается, глядь — сидит Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой на кровати её, на самом краешке. Сидит и говорит ей человечьим голосом: «Ну, девка, грустно мне без тебя будет. Больно уж ты хорошая, да по приколу мне было на щеке твоей». Дарьюшка за щеку хвать — ан гладкая да здоровая. А Великий Прыщ молвит: «Чай, думала, снюсь я тебе? Ан нет, вот он, сижу как есть, да скоро уйду — по делам мне пора». Говорит ему Дарьюшка: «Ты, Великий Прыщ о семи главах с синегнойной палочкой, не прощайся, а скажи: «До свидания». Приходи ещё, буду рада я. Званым гостем будь мне на свадебке». Согласился Прыщ, улыбнулся да и по делам ушёл.
А в тот же день пришёл к центрейшеству хирург, что Дарьюшку лечить пробовал. Пришёл и говорит: «Ну, центрейшество, нету более Прыща, так ты вспомни своё обещание. За наградою я к тебе пришёл, а хочу в награду я Дарьюшку, чтобы замуж она за меня пошла».
Центрейшество спрашивает: «И зачем тебе это? Да мне-то соврать можешь, а себя побойся, пред собою правду скажи». Отвечает ему хирург: «Ну, коли правды хочешь, центрейшество, так вот тебе правда. Хирург я так себе, да давно об этом ведаю, а мечтаю я стать адвокатом. Ведь таких как я что травы в полюшке, и не любо им то, чему обучены; ан люди-то их не хотят понять, что не так — и сразу же судятся. Вот и буду я им защитником: и они ведь в защите нуждаются. А хирургом я был неважнецким ведь, оттого у меня деньги не скоплены, и нужна мне невеста богатая, чтоб отец у неё был с именем, и на деньги те я учиться смогу, а на имени том открою практику».
Поразмыслил глава и такое речёт: «Коли хочешь ты учиться — денег дам тебе, а имя сам себе заработаешь, потому как знаешь, чего хотеть, и нутро своих клиентов ты ведаешь, ибо ведь и сам ты таким бывал. Вот и все твои желания исполнятся; а за Дарьюшку другой уже просватался. Ну, а долг вернёшь, как совесть велит».
То-то было хирургу радости, а пуще всего он радовался, что сказал себе правду запретную, а другой его за то прогонять не стал. Поклонился хирург центрейшеству, деньги взял — да и домой пошёл.
А вскоре две свадебки разом сыграли: Дарьюшка за Данилу замуж вышла, а центрейшество, отец её, на любимой женился. И на свадьбах тех кого только не было: и Великий Прыщ наведался, да стал он у главы свидетелем; и дед летми ветхий присутствовал, и стал он свидетелем у Дарьюшки; и хирург приезжал водку пьянствовать; и колдун, что карму Дарьюшки выведывал, прилетал на метле поесть салатиков; горничная тож веселилася да пила с секретаршей центрейшества; а психолог тот, что Дарью консультировал, тамадою был на этих свадебках. Даже тот, что в годы стародавние президентом был да пост отдал центрейшеству, на коляске инвалидной пожаловал. Да и те, кто с оным центрейшеством в годы давние в Думе сиживали, тоже были. И писатель там был, и часовых дел мастер, и программист, и братки, и снайпер с собакой-поводырём захаживал, и свидетеля Иеговы санитары привозили, были и дарьюшкины школьные товарищи, и даже Капец Бессмертный заглянул, бабку ту старую с глазками живёхонькими с собой привёл, да жаль, ушли скоро. И вся центристская партия на тех свадебках веселилась, и вся республика, и весь мир.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Сказалась, стало быть, сказочка, а жизнь всё идёт. И кто сказку ту сказывал — молодец, а кто слушивал да читывал — паче молодец, а уж кто делал…
Сергей Алхутов
Практикующий психолог, мастер НЛП, писатель, член СПМ. Публиковался в журналах «Знамя», «Полдень», «Уральский следопыт», автор трёх книг, лонглистер премии «Национальный бестселлер — 2009»