157 Views
Кропоткин проснулся в гробу. Да, ладно, и не такое еще бывало. Однажды утром он очнулся на свалке. Так что гроб – не самый плохой вариант. Там тепло, все бархатом задрапировано – черт, это не бархат, а велюр: «Вшивые гробовщики, уже и на смерти экономят», – подумал Кропоткин. Поплевался, встал да и пошел. В квартире пахло пирогами с капустой. Это был его дом. Странно, а что гроб здесь делает? Машка, наверно, решила припасти его на будущее. До сих пор он вспоминает, как жена скупила всю залежалую крупу в магазине по соседству, когда грянул кризис, и в течение двух дней у них исчезли деньги, накопленные за три года. А куда она их вложила? В крупу! Дура Машка. А еще у нее придурь была: не выбрасывать ничего. Так что, хорошенько порывшись в шкафах и на антресолях, можно было найти старые туфли-лодочки, ссохшиеся с тридцать девятого размера Марии до тридцать пятого неизвестно кого. И два платья из кремплена, за которыми Мария Кропоткина, в девичестве Савичева, простояла с девяти утра до семи вечера. Урвала-таки, но не пришлось нарядиться – размер был великоват. Мария ждала, когда родит ребенка и поправится – все же поправляются после родов. Но бог не дал семье Кропоткиных младенца, и кремпленовые платья вышли из моды прежде, чем Мария Кропоткина все-таки располнела – да как-то так сразу с сорок шестого до пятьдесят восьмого. Теперь она занимала всю кухню. Потому Кропоткин, учуявший дурманящий запах домашней выпечки, решил проскользнуть мимо кухни: все равно в угол загонят – к чему это? Он тихонько пробрался по коридору – так, чтобы не скрипнула половица, за тридцать лет жизни в этой квартире Кропоткин уже знал, что и где может скрипнуть, ухнуть, загромыхать. Дверь в квартиру была открыта: ага, Машка начадила. Это хорошо, захлопывать ненужно. Дверь громыхает – если не громыхнешь – не закроешь.
И – бегом по лестнице вниз. Рядом с домом вокзал. Там в туалете можно умыться и даже зубы почистить. У Кропоткина в пиджаке всегда были запасные трусы и зубная щетка – черт его знает, где заночуешь. А вдруг Валентина, любовь его юности, очнется опять в одиночестве, да и позвонит? Раз в месяц с ней такое случается. О, Валентина! Она была не только его любовью. Ее любил весь двор старой сортировки. Когда ей исполнилось 14, все еще ждали, что у нее появятся и грудь, и талия, и бедра, но через два года поняли, что надежды не оправдались. Она была плоской со всех сторон. К тридцати годам обозначилась попа, которая была ничем иным, как проявлением запущенного целлюлита – у худых же его не так уж видно до поры до времени. Валентину знали все. Ее приводили на чердак, поили портвейном, после чего она улыбалась сладострастной улыбкой и прищуривала пьяные кроличьи глаза. Секс любила с детства. Особенно двойное проникновение – так она называла половой акт с двумя партнерами, которые одновременно тыкались сзади и спереди, пытаясь уцепиться за ее сморщенные синие соски. Кропоткин же любил ее по-настоящему, и даже собирался жениться на ней в юности.
– Валька, слушай, а ты как-то свою жизнь планируешь?
– Не понял, – отвечала пьяная Валька.
– Ну замуж там собираешься? Ребенка рожать будешь?
– А ну это… Ну это да. У меня подруга одна, Яна, сейчас деньги на свадьбу свою копит. И я буду.
– Она работает?
– Нет, она минет по три рубля делает.
Валентина замуж все-таки вышла, даже дочь родила, но та сбежала из дома в шестнадцатилетнем возрасте, а муж был вечный командировочный, ботаник типичный. Как-то Валька увидела Кропоткина на остановке и узнала его. Решила, что надо бы похвастаться своей удачно сложившейся жизнью. И с тех пор они встречались, когда ботаник, имени которого Кропоткин так никогда и не мог вспомнить, уезжал в Тюмень, Салехард и еще куда-то.
Кропоткин как раз накануне и пил у Валентины какую-то отраву, ей лично приготовленную для любимого кавалера. Она говорила, что состав чистый, аптечный: настойка боярышника, разведенная водой дистиллированной и на травках настоянная. Что там за травки – Кропоткину дела не было. Одно он знал наверняка – после этих травок не требовалась никакая виагра. А то вон Сумкин, под семьдесят лет ему, а все еще в лаборатории околачивается, консультирует по каким-то мудрым вопросам, назначил как-то пятидесятилетней барышне свидание, да чтоб не ударить в грязь лицом перед молодухой, выпил виагры. Одну таблетку выпил – не встает, вторую, третью – и упал замертво. Племянница, которая иногда у него в квартире пол мыла, его и нашла – еле живого с пустой пачкой виагры в руках. Ощупала его хорошенько – и скорую вызвала.
Потом Кропоткина отправили от лаборатории в реанимацию – навестить больного товарища.
– Ну как? – спрашивает племянница молодого доктора – беспокоится как бы дядя не ожил, а то квартиру ждать еще неизвестно сколько, надоело по общагам-то шататься.
– Да никак. Состояние стабильно тяжелое, – отвечает доктор
– А там как? – подмигивает доктору Кропоткин.
– Где там?
– Ну там…
– Ах, там. Там все стабильно. Стоит.
Так что уж лучше отрава Валентины. Впрочем, Сумкин выжил. Но больше не назначал свиданий ни пятидесяти-, ни семидесятилетним дамам. Зажил по-стариковски, с авоськой за продуктами ходил, из лаборатории уволился. Полы племянница мыть перестала – беда. Пылищи накопилось. А все из-за доктора. Переехала к нему и живет себе припеваючи – так что некоторым виагра помогает.
Кропоткин усмехнулся вспомнив эту историю, когда разглядывал себя в зеркало вокзального туалета. Да, видок у него был вполне… покойницкий. Тут он пошарил по карманам: ни трусов, ни зубной щетки, ни презервативов. Черт, значит Машка толстозадая-таки его обшмонала. «Что будет?» отчаянно закричал бы Кропоткин, если бы у соседнего умывальника не пристроился бы какой-то кент с дипломатом, похожий на мужа Валентины – а может, и муж ее, кто его знает. Портретов мужа возлюбленной Кропоткин никогда не рассматривал.
Кент не обращал, впрочем, на Кропоткина никакого внимания. Кропоткин посемафорил перед лицом соседа рукой. Тот не заметил. Тут Кропоткин понял, что он умер. Надо сказать, это его даже порадовало: значит вот она – жизнь после смерти: ни исчезает ничего с лица земли, и продолжают носить его ноги по родному городу. Нет, ну небольшой шок, конечно, был. Прошел, когда Кропоткин безнаказанно взял с лотка у вокзала пирожок. Откусил и плюнул: гадость невообразимая, живым бы к такому не притронулся. Потом он начал думать, как же ему все-таки удалось умереть. И вспомнилась Валька с настойкой: травы что ли перепутала, неразумная? До вечера просидел Кропоткин у вокзала. Его периодически пинали люди, спешащие куда-то, а собаки постоянно рычали, когда пробегали мимо. Так и есть. Кропоткин умер. Только почему-то хотелось жрать. Вечером надо бы домой зайти. И зашел. О пирогах вспомнил.
Нашарил в кармане ключи, открыл дверь, потихоньку пробрался на кухню – так, чтобы половица не скрипнула. Отрезал большой кусок пирога.
– Приперся, козел! – заорала Мария, пытаясь пролезть в дверь.
– Ты видишь меня? – удивленно спросил Кропоткин, втягивая шею.
– А чего я тебя не должна видеть? Хотя глаза бы мои тебя не видели! Как земля тебя, чучело ублюдочное, носит?
– А она носит?
– Дурак! Не носит. Вчера привез тебя один в очках. Говорит, что ты с его женой был, напились оба.
– А гроб? Я думал, что я умер? Откуда гроб? – заорал Кропоткин, все еще пытаясь удержаться в царстве мертвых.
– Какая тебе разница, – спокойно ответила Мария и вытеснила мужа из кухни мощным телом.
Какое кому дело, в конце концов, до ее личных припасов, гробы-то дорожают, да и теперь будет, где хранить тело пьяного мужа.
Анна Болкисева
Родилась 4 января 1975 года. Училась в Лицее УрГУ, затем на филологическом факультете, год аспирантуры. С детства писала стихи. Есть публикации в поэтических альманахах и сборниках, в 1998 году вышла книга стихов "Баллада на честном слове". С 2002 года пишет прозу.