239 Views
На леваках
Наташка в конце лета подкинула Гафарову недурную подработку. Возвращаясь из Сочи, она познакомилась в самолете с Володей, приземистым мужчиной средних лет. Володя предложил ей поработать секретарем в фирме, которая посылала симпатичных молодых людей упаковывать богатым женщинам чемоданы. Наташка отказалась. Уже в Москве Володя позвонил ей и позвал купаться на Истринское водохранилище, где у него была дача. Наташка отказалась. Володя долго не звонил, потом объявился и предложил ей собрать друзей и поехать с ним на легкий заработок в город Щелково. Наташка подумала, посоветовалась с мамой и позвонила своему другу Гафарову, который от немалой лени сидел дома без денег и пищи.
С Володей встретились на Щелковском шоссе. Из-за продолжительного безделья в Гафарове клокотала утренняя предприимчивость. И когда Володя задал вопрос, занимались ли они когда-нибудь с Наташкой соцопросами, Гафаров мгновенно сочинил за двоих, что информационное агентство «Поиск» посылало их в Нарофоминский район с целью изучения электоральной активности населения на предмет покупки водонасосов, фильтров и металочерепицы нового поколения.
— Учись, Наташка! — перекричал Володя гул Щелковского шоссе, и, с уважением, пожал Гафарову руку. — Слова учи! Электорат! Покупательная способность! Новое поколение! Нам, ребятки, сегодня предстоит провести соцопрос в преддверие выборов Главы города Щелково! По коням!
Избирательный штаб одного из кандидатов располагался на третьем этаже ПТУ № 38, сразу за хлебозаводом.
Анатолий Иванович — профессор Социального Университета — провел инструктаж. Он показал, как заполнять опросную анкету, поделил город на сектора и дал сотрудникам задание развести интервьюеров по своим участкам.
Наташке досталась окраина. Полдня она обходила квартиры в двух скромных пятиэтажках, задавая жителям неразрешимые политические вопросы. А потом, перепуганная сторожевыми собаками из частных домов, до вечера ждала автобуса на остановке «Родимые ручьи».
Гафарова отвезли в центр города на пересечение Талсинской улицы и Пролетарского проспекта. Гафаров смекнул, что проникать в подъезды, приставать к избирателям на улицах и во дворах — слишком трудоемкий процесс. Тем более что таких же, как он интервьюеров на улицах Щелково перед выборами было слишком много. Гафаров решил выдумать собственные результаты опроса. Предварительно он осмотрел плакаты кандидатов, развешенные на улицах и одинаково обещающие «навести порядок», поговорил с тремя пенсионерами во дворе дома на Талсинской улице, и уселся работать.
Анкет было двадцать пять штук. Гафаров сразу определил методику их заполнения. Перед тем как ставить крестики напротив вариантов ответов, он представлял себе конкретного избирателя, его жизненные обстоятельства, обстановку в которой они беседуют, и учитывал множество других нюансов.
«Знаете ли вы, когда состоятся выборы главы города Щелково?»
Студент, выдуманный Гафаровым, отвечал: «Нет!»
Вымышленная старушка давала неточный ответ.
Озлобленный рабочий, якобы встреченный на улице, отвечал: «Да! Знаю! Но не пойду!»
«Кому из кандидатов вы доверяете?»
«Никому!» — отвечали многие.
«Озерову! — давал ответ пенсионер и болельщик со стажем. — Он сын того Озерова! Да вы верно и не помните знаменитого комментатора!»
По такому принципу, увлекшись, Гафаров быстро заполнил все свои анкеты. Он прошелся вдоль домов по Талсинской и Пролетарскому проспекту и надписал анкеты номерами квартир, как будто действительно ходил по подъездам.
Около избирательного штаба его встретил Володя.
— Ну, как? Справился? — спросил он.
— Конечно, — ответил Гафаров, — было много отказов, но кое-кого на улице опросил, по квартирам ходил…
— Зря! Только время потерял! — озаботился Володя. — Надо было просто встать на оживленном перекрестке и спрашивать всех подряд, а если бы не добрал каких-то людей, так сам бы придумал…
Гафаров промолчал, а Володя отвел его в свою машину и сделал выгодное предложение:
— Смотри, у меня сегодня троих человек срезали — в леваке обвинили…
— Как это? — удивился Гафаров.
— Да ты слушай! Они сами анкеты заполняли, да не по уму, а от балды крестики ставили. У меня их папки. Дозаполнишь — получишь полторы штуки. Договорились?
Гафаров взялся за дело. Он опять представлял себе людей. Мысленно разговаривал с ними, выслушивал их проблемы, чаяния, признания, ругательства, наталкивался на равнодушие, спорил, приставал, боялся, радовался — и за два часа исправил семьдесят пять анкет.
Гафаров заработал много. И обещал Володе на следующий день продолжить опрос.
Ночью Гафарову снились интервьюируемые.
С утра, перед тем как выехать на встречу с Володей, он пел под душем какую-то переиначенную песенку с неопределенным мотивом: «Мы рождены, чтоб на леваках сидеть…»
После обязательного инструктажа в штабе, Гафарова и Наташку отвезли в один и тот же район. Гафаров, чьи данные были наиболее убедительны среди интервьюеров, обязался помочь Наташке с проведением опроса. Они засели в кафе, и Гафаров объяснил ей, как можно быстро, не трогаясь с места, опросить население. Пока Наташка обучалась новой методике, Гафаров быстро заполнил свою папку и позвонил Володе. Тот через пять минут приехал в кафе, и дал Гафарову заполнять анкеты еще с трех избирательных округов.
Вымышленные люди Гафарову надоели. Но когда он ставил крестики автоматически, наугад, — правдоподобно не получалось. И Гафаров вновь напрягал воображение, доводя себя до предела.
К пяти вечера Володя принес еще несколько комплектов анкет.
Наташка видела, как после трехсот анкет на висках Гафарова стали пульсировать вены, задергалась бровь, и Наташке уже казалось, что от невероятного напряжения Гафаров весь трясется.
К концу дня у Гафарова сильно заболела голова. В его сознании разрозненные кандидаты единым фронтом штурмовали избирательные участки, проводили референдумы и «суды Линча». И над толпой вокруг виселицы горящими буквами нависло невероятно лютое слово «плебисцит».
Уже в штабе с Гафаровым случился нервный срыв. Отказавшись от денег, он стал кричать, что Озеров то младший, хоть и дурак, но не блаженный, и что теперь-то всем нам на леваках сидеть.
Эскалатор
Молодой Калим и подумать не мог, что проведет на эскалаторе метрополитена два с половиной часа, что благодаря страху перед ползущей лестницей, он познакомиться со своей будущей женой, что все последующие душные ночи в небольшом кишлаке под Шахризабом ему будут сниться коричневые ступени, уголок длинной цветной юбки угодившей в механизм, окрики москвичей и электрический глас, предупреждающий о том, что со станции Таганская кольцевая отправляется последний поезд в сторону Курского вокзала, с которого отбывал скорый ночной в Шахризаб — домой, откуда неделю назад Калим уехал, чтобы развеяться, посмотреть большой город, музеи, рынки, — и, конечно, метро — знаменитую подземку, куда не удалось попасть по приезду, потому что Калим сел в экскурсионный автобус, много ходил пешком, ездил на такси, видел храмы, Останкинскую телебашню, ГУМ, ночевал в гостинице «Россия», и в последний вечер пошел вдоль Москвы-реки, оглядываясь на Кремль, закинув на плечо сумку с подарками родным, — к Таганской, где купил несколько карточек на проезд, чтобы дома вспоминать метро, улыбки москвичей оглядывающих его праздничную тюбетейку, милиционеров, прикладывающих руку к фуражке, светловолосую официантку из ресторана «Прага» и пожилую женщину в синей форме, которая помогла ему вставить карточку в пропускной автомат, и в ответ на его растерянную улыбку указала рукой в сторону людей, столпившихся у эскалатора и подталкивающих друг друга вперед так незаметно, что Калим не сразу осознал, что сам он стоит, но в то же время движется, и ровный пол уходит из под его ног, превращаясь в ступени, и что он едет вниз, а мимо пробегают люди и просят его посторониться, если он делает шаг влево, а к концу эскалатора пещера светлеет, и уже видны мраморные плиты, подвешенный на тросах яркий прямоугольник с названиями станций, стеклянная будка со спящей дежурной, и — внизу — блестящие зубья заглатывающие лестницу, и на это сочленение не мог смотреть Калим, он испугался, как в детстве испугался раздутого капюшона королевской кобры, тогда он побежал по песку в сторону дома, а сейчас побежал вверх по эскалатору, расталкивая пассажиров, не отвечая на ругательства, забыв о гордости, перескакивая через две ступени, не отдыхая, так как если он останавливался, эскалатор вез его вниз, обратно к змеиному оскалу, но впереди, наверху его ожидало то же — те же зубья, только не заглатывающие, а выплевывающие ступени, на которых ему суждено было провести столько времени, из-за смущения прячась за спинами от дежурной по эскалатору, слушая громкоговоритель, с мольбой заглядывая в равнодушные лица, выбирая удобный момент, чтобы снова подняться выше, дальше от выхода с эскалатора, где сверкали зубья, которые с легкостью перепрыгивают другие, но не он, не Калим, умевший укротить самого строптивого жеребца, не боявшийся Лаллу, колдунью из пустыни, предсказавшую ему найти свое счастье на склоне северной подземной горы, и если счастье — это смерть, если счастье — это позор, то Калим уже почти нашел его, потому что к ночи людей на эскалаторе становилось все меньше и меньше, и странно было, что дежурная не обращает на него внимания, не кричит, что Калим — трус — испугался самодвижущейся лестницы, испугался того, к чему привыкли все нормальные пассажиры, все, кроме, быть может, той девушки в длинном платье, с двумя черными косами, с такими косами, какие заплетают все девушки на родине Калима, но она не боится, она спускается все ниже, и Калим едет сзади, вспоминая взгляд, которым она окинула его — она узнала в нем соотечественника, и Калим надеется, что рядом с ней ему удастся пересилить страх и сойти с эскалатора, а потом, может даже познакомиться с девушкой, тем более, что скоро уже отправление ночного поезда Москва-Шахризаб, и метро закрывается, и эта девушка возможно спешит на тот же поезд, что и он, а зубья все ближе, но девушка и не думает останавливаться, и Калим даже обижается, он-то рассчитывал, что она обернется, возьмет его за руку и поможет спуститься, но она едет вниз, и зубья все ближе, Калим смотрит на них, ему уже не хочется следовать за девушкой, ведь эскалатор рано или поздно выключат, и ничего, что он опоздает на поезд, что не познакомиться с девушкой, которая уже неуверенно перешагивает через блестящие зубья и вдруг — с криком опускается на одно колено и хватается за край платья, попавшего в пасть механического чудовища, за которым должна следить дежурная, но она дремлет и не слышит из-за гула криков, только Калим слышит их, и, роняя сумку, бросается вперед, хватает девушку за плечи, ткань рвется, и Калим с девушкой оказываются на той стороне.
Дерево смерти
Пожилая женщина в черном платье жестом обрывает сотню голосов. Дисканты, тенора, басы.
Я дискант. Сижу на школьном стуле во втором ряду. На пятиярусных «станках» у стены — старшеклассники — тенора и басы. Нинель Давыдовна — главный дирижер концертного хора Капеллы Мальчиков — смотрит на меня.
— Встать!
На «станках» шепот.
— Один! С начала куплета!
Я пою слишком резко. Слышен чей-то смешок.
— Садись! И не смей просто открывать рот, когда все работают!
Нинель Давыдовна стоит за пианино, ее едва видно из-за маленького роста. Она поднимает руку.
— И-и!
Ладонь чертит в воздухе большую галку, хор вступает.
К четвертому часу репетиции даже самый нерадивый хорист старается спеть хорошо, и в этот момент звук становится настолько чистым, что хочется петь еще.
Репетиционный зал — три совмещенных класса на втором этаже школы с углубленным изучением музыки и хорового пения.
Палашевский переулок. Раньше здесь были церковь и кладбище. Еще сохранилась желтая каменная стена, окружавшая территорию храма. Каждую осень, во время субботника, мы находим в земле кости.
Концертный хор — элита школы. Если тебя приняли в хор, выдали бордовый костюм с вышитой золотой лирой на груди, то можно наплевать на учебу.
Самое страшное наказание для концертников — это крик Нинель Давыдовны: «Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!»
В хоре «Б» поет большинство школьников, среди них немногие девочки, им нельзя в концертный хор — у нас Капелла Мальчиков. Гастроли в США, Европе. Фестивали «Геленджик-87», «Ленинград-89». Запись на радио. Ежегодные творческие отчеты в концертном зале «Известия».
Первое сентября. Я в белой рубашке, пугливый, с букетом красных гвоздик сижу за партой. В класс заходит Нинель Давыдовна. Мы ее еще не знаем. Просто маленькая женщина в черном, не намного выше первоклашки. Лицо ласковое. Лидия Александровна — классный руководитель — строит мальчиков в шеренгу. Нинель Давыдовна просит каждого повторить традиционную распевку:
— Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю…
Если дети фальшивят, улыбка исчезает с ее старого лица, в огромных очках, она в привычном жесте тянет палец к уху, как будто хочет его прочистить, опять улыбается, показывая коричневые зубы, говорит: «Спасибо», и подзывает следующего.
Я пою:
— Ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю-ю…
Меня берут меня в концертный хор.
Перегон между станциями Волгоградский проспект и Текстильщики. Поезд метро выезжает из тоннеля на поверхность. Я стою у дверей, прислонившись к поручням. Я получил двойку. И теперь мне надо всматриваться в кроны деревьев за мостом. Если разглядеть за ними вывеску кинотеатра «Молодежный», родители не будут ругать. Способ проверенный. «Молодежный» — один из моих божков. Но если от «Молодежного» мне всегда что-то нужно, то дереву смерти мы с Мазановым служим бескорыстно. Ничего не просим, только мучаем.
Прогуливаем продленку. У главного входа Цыпленков и Коновалов пытают младших. Мы с Мазановым выходим на улицу через небольшую дверь под лестницей. Там стоит пианино с вырванными молоточками, Мазанов проводит по толстым струнам алюминиевой расческой: раздается резкий восходящий звон. Лопаты для снега, метлы. Алдын, школьный сторож, слушает радио в каморке. Ходят слухи, что он алконавт.
Я бью кулаком Мазанова в плечо и в живот. Он отмахивается расческой.
— У нас ведь нет хора сегодня? — спрашивает он.
— Есть. В шесть вечера.
— Пошли к дереву!
Мазанов переваливается через решетчатый забор. Я кидаю ему ранцы, перелезаю сам. Сворачиваем в проулок. Около высокой кирпичной стены — дерево смерти — старый тополь. На уровне взгляда кора разошлась, образовав отверстие с толстыми закругленными краями, похожее на перевернутый глаз. Внутри светлеет голая древесина.
Мазанов достает из ранца кухонный топорик на длинной деревянной рукоятке: с одной стороны зубчатый молоток для отбивных, с другой лезвие. Я вооружаюсь ножом. Мы принимаемся кромсать дерево. Мазанов подрубает корень. Я тыкаю ножом куда попало. Мазанов орет:
— Получай, сука!
Я тоже кричу. Мы останавливаемся, только если мимо проходят люди.
Потом отлавливаем насекомых и разделываем их на выступе кирпичной стены. Останки сбрасываем на паутину за решеткой подвального окна или хороним у дерева смерти.
В Большом театре хор будет петь «Славься» в конце оперы «Иван Сусанин». Берут основной состав.
Репетиция в малом зале. Коридоры обиты деревом. Нас ведут колонной по паре. Рядом со старшими Нинель Давыдовна ставит младших, чтобы не болтали.
Одиннадцать вечера. Дискантов на улице ждут родители с газировкой и бутербродами. В Большом театре — большие двери.
В зале суета. Подметают. Моют. Приносят и уносят реквизит.
Поем хорошо.
Генеральная репетиция. Нас одевают в белые простыни и выдают по толстой свече. Во время оперы их зажгут. Нинель Давыдовна предупреждает, чтобы мы пели, высоко подняв подбородки, а то задуем пламя.
Меня и Мазанова не берут в основной состав.
На перемене Мазанов водит алюминиевой расческой по оконному стеклу. Визг на весь коридор. Мимо проходит Цыпленков.
— Ща по морде!
Мазанов продолжает скрипеть. Цыпленков дает ему с размаху в лицо.
После уроков продленка, затем репетиция.
Каждый день вместо продленки мы бегаем к дереву смерти.
Кора тополя в дырках, они быстро темнеют и затягиваются. Толстый корень, выпирающий из земли, почти перерублен. Но держится. Нижняя его часть слишком глубоко.
Коновалов отнимает у меня бутерброды с сыром и ест их.
Мы с Мазановым сидим в автобусе рядом с Красной площадью. Из окна видно, как устанавливают колонки и прожектора около памятника Минину и Пожарскому.
Будем петь под фонограмму «Славься».
Хор мальчиков расставляют под памятником и освещают прожекторами.
Через площадь рядом с Историческим музеем поет хор девочек Попова.
Первый раз мы не стараемся.
Мазанов после хора оставляет открытым окно в коридоре на втором этаже. Вечером мы должны проникнуть в школу по пожарной лестнице.
У меня с собой пакет ряженки и батон хлеба.
Потом мы убежим из дома.
В восемь вечера темно. В каморке Алдына горит свет, но сторож спит пьяный. Я лезу первым, толкаю створку окна, и она ручкой бьется о внутреннее стекло.
В коридоре тихо. Мы стоим на гранитном подоконнике, об который только сегодня я сточил и герб, и решку на темно-желтом пятачке 1961-го года, теперь отполированная монета лежит в верхнем кармане школьного пиджака, протертого лямкой от тяжелой сумки с нотами. Я вспоминаю, что надо учить блюз Сасько для творческого отчета в «Известиях».
Мазанов спрыгивает с подоконника, крадется к туалету.
Открываем краны. Струю на пол надо пускать неслышно, в зазор между умывальником и стеной.
На первом этаже за пластиковым стеклом — расписание. Мазанов обливает стенд растворителем, поджигает.
Бежим из дома к трем вокзалам. Бродим среди ларьков с порнографией и выкидными ножами. Доедаем хлеб, ряженку, расходимся по домам.
По дороге я высматриваю вывеску кинотеатра «Молодежный» в кронах деревьев за мостом. Дома вру, что был хор. Родители верят.
С утра, в школе, нас не кормят. Только на продленке в столовой появляются булочки, чай и сырки в шоколаде.
Полы в коридорах мокрые. Классные руководители проводят беседы. Директриса ходит по классам и каждому хулигану заглядывает в глаза. Хулиганы молчат.
К метро не пройти. Демонстрация. Милиция перекрыла заграждениями арку, которой заканчивается Палашевский переулок. Пытаемся протиснуться — не пускают.
— Через дворики!
Я еле успеваю за Мазановым, проход на Пушкинскую площадь рядом с бывшим кафе — перекрыт.
Обходим еще дальше.
Восемь вечера. На улице никого. Бежим по Тверскому бульвару.
За спиной усиливается гул. Сзади толпа. Я вдруг падаю, цепляюсь за что-то ремнем, и он, непонятно как, сползает с брюк. Мазанов замечает натянутый между деревьями трос. Я поднимаюсь, забыв о ремне, бегу за Мазановым.
Улица Горького. Людей с плакатами и флагами с проезжей части теснит милиция.
Мазанов предлагает пилить дерево смерти ножовкой.
На торжественное открытие первого ресторана Макдоналдс в СССР приглашены двадцать два миллиардера и концертный хор Капеллы Мальчиков.
Когда мы споем, можно будет съесть сколько угодно.
Нинель Давыдовна боится, что мы набросимся на еду и опозоримся.
Ванильный коктейль — очень вкусный. Биг-мак — очень вкусный. Картошка — очень вкусная. Филе-о-фиш — очень вкусный. Кока-кола — с настоящим льдом. Гамбургер — очень вкусный. Мороженое — плохое.
Миллиардеры — обычные люди.
Нинель Давыдовна — сука.
Когда мы свалим дерево смерти, умрут: Коновалов, Цыпленков, Нинель Давыдовна, Лидия Александровна и директриса.
Когда упадет дерево смерти, не станет Капеллы Мальчиков.
Мазанов принес ржавую ножовку и треугольный напильник. Отец показал Мазанову как точить ножовку. Надо провести напильником по каждому зубцу, с двух сторон.
Вместо уроков всех школьников и учителей собирают в спортзале.
Директриса говорит, что двоих учеников видели вчера стоящими на коленях перед очередью в Макдоналдс, они просили жвачки у иностранцев.
Я добываю электричество на хоре. Если потереться задом о школьный стул, а потом прикоснуться к заклепке, которая крепит деревянное сиденье к металлическому каркасу — ударит током. Мазанов тоже добывает электричество.
— Встать! — велит Нинель Давыдовна. — Вон отсюда, быдло! В хор «Б»!
В ларьках продают сладкие ликеры разных цветов. Мазанов любит молочные, а я предпочитаю зеленый яблочный ликер в литровых бутылках, его можно пить стаканами в туалете.
Младшие стоят за дверью и шепчутся:
— Там эти… Мазанов: старшие!
Мы пилим дерево смерти по окружности. Выпиливаем куски. В двух-трех местах приблизились к сердцевине. Когда дует ветер, дерево скрипит, но не поддается. Мазанов предлагает залезть повыше и раскачаться.
Я становлюсь ногами в пропил, обнимаю ствол. Мазанов забирается мне на плечи, дотягивается до первого сука, помогает мне. Лезем выше. Раскачиваем.
Дерево смерти ложится кроной на красную кирпичную стену.
Срываясь, я вдруг понимаю, что это задняя стена одного из зданий, в которых размещается музей Революции.
Ни Капеллы Мальчиков, ни Нинель Давыдовны, ни Цыпленкова, ни Коновалова, ни Лидии Александровны, ни директрисы…
Белорусский вокзал. Я опомнился. Мазанов лежит на полу в бытовке. Я сижу за столом: домино, пепельница, стаканы, сок, водка, красное лицо обходчика путей, еще одно. Кто-то толстый, похожий на Цыпленкова, сидит верхом на беспомощном Мазанове и издевательски шлепает ладонями ему по щекам. Мазанов, верно, виноват.
Но все-таки Мазанов — мой школьный друг.
Я встаю. Кто-то в синей спецовке бьет меня в лицо. Я падаю на стол, хватаю бутылку водки, разбиваю. В руке — розочка.
Пахнет спиртом. Обходчики путей пугаются. Мазанов сталкивает толстого.
Бежим на площадь. Поздно. Темно. Метро закрыто.
У входа собираются бомжи, шпана. Лучше уйти.
Угощают.
Мазанов качается, но пьет. Я тоже.
Рядом кто-то хвастает связкой церковных свечей и раздает всем, кто подходит.
Вскоре под колоннами светлеет.
Мазанов негромко начинает петь:
— Сла-а-вься, славься…
Шамота
Устроиться шамотником на теплотрассу Гошу надоумил его однокурсник Вася, дальний родственник начальника СУ-160.
В семь утра Гошу подбирал автобус на кольцевой автодороге в районе Жулебино. Пока ехали на генеральный объект в Бибирево, Гоша спал. В бытовке переодевался в комбинезон, резиновые сапоги и спускался с рабочими под землю.
Монтажники рыли траншею, клали трубопровод и закрывали все сверху бетонными плитами. Шамотники обматывали трубы стекловатой, оборачивали металлической сеткой и фольгой.
Раньше «на шамоту» сгоняли зеков, солдат. Они трудились под землей, по колено в воде, сталкиваясь бритыми головами в скудном свете бензиновых горелок, и в спертом воздухе искрилась взвесь от стекловаты. Сейчас в шамотники идут хохлы, молдаване. Москвичи в бригаде: Гоша, Вася и Марусев.
От стекловаты чесалось тело. Первые дни Гоша работал в перчатках, и зря, было только хуже. Кожа покрывалась мелкими волдырями, в носу хрустело, а умываться горячей водой не рекомендовалось, — в расширенные от тепла поры глубоко проникала стеклянная пыль. И, казалось бы, — страшно. Но уже через месяц, в выходные, Гоша скучал без ваты. Хотел мять ее, гладить, чувствовать покалывание на ладонях; хотел катать из нее шарики, медленно разрывать, любуясь длинными волокнами. Эту загадочную притягательность теплоизоляционного материала Марусев потом объяснял привыканием нервных окончаний к легкому раздражению, от чего, якобы, возникала зависимость.
Поначалу Гоша держался вместе с Васей. Тот был юркий, наглый парень с выбитыми передними зубами. Еще в шестнадцать лет Вася выпросил у старшего брата его красную «шестерку». Разъезжая по улицам Железнодорожного, он тормозил возле каждой девушки, стоящей на тротуаре, высовывался в окно и предлагал совокупиться. Такие ухватки Гоша не одобрял, но он все равно дружил с Васей, да и барышни порой все-таки садились в его обшарпанную машину.
Вася научил Гошу спать на трубах, свесив вниз конечности, как ленивец в шанхайском заповеднике, научил делать трезвый вид, хорониться от начальства в колодцах, но в нужный момент изображать, что шамотник ты старательный.
Марусева рабочие прозвали Чернокнижником. Он давно работал на теплотрассе, людей сторонился и постоянно читал: в обед, на перекуре, за работой.
Когда надо было заносить тюки со стекловатой в тоннель и по цепочке распределять их вдоль километрового участка еще не изолированного трубопровода, Чернокнижник выбирал светлое место рядом с переноской. Однажды Гоша оказался сразу за ним в цепочке. Он подносил ему связанные проволокой тюки, и Чернокнижник отрывался от книги лишь тогда, когда Гоша подходил к нему вплотную.
Гоша привык, что если подносишь стекловату человеку, тот движется тебе навстречу, ободряюще смотрит, протягивает руки, и в этот момент тебе ясно, что ты не в одиночестве борешься с колющимся желтым рулоном. Но Чернокнижник читал. Он забирал вату, глядя в страницы, и старался поскорее отнести ее следующему рабочему. Гоша злился, и, стараясь помешать Чернокнижнику, вдвое быстрее подносил тюки.
Первую неделю Гоша ненавидел Чернокнижника. Но потом во время обеда подсел к нему, спросил, какую книжку тот читает. Чернокнижник показал обложку со сложным названием. Стал рассказывать. И проговорил весь обед, тягая вилкой вареные сосиски из стеклянной банки. Марусев жевал и рассказывал о происхождении тюркских народностей, о политической ситуации в стране, в общем, обо всем.
Гоша стал мотать вату с ним в паре. И каждый день Марусев читал ему «лекции». Гоша не все понимал, но слушал.
Рассказывал Марусев и о себе. Как в армии он монтировал из больших деревянных блоков новые корпуса, и один блок сорвался, накрыв бродившую по строительной площадке малолетнюю дочь командующего частью. Блок, представлявший собой отдельную комнату, упал на ребенка ровнехонько оконным проемом, и, когда солдаты спустились посмотреть, что осталось от девочки, — она, перепуганная, но невредимая, стояла посередине «комнаты».
— После этого я понял, что в жизни есть мистика, — сказал Марусев Гоше.
За разговорами их производительность резко снизилась, и бригадир поставил Гошу работать к уже заматеревшему Васе, а Марусева отослал на другой объект.
*
Лето заканчивалось. Зарплату выдавали частями. Ходили слухи, что приезжим полностью за сезон не заплатят, а когда тем надо будет разъезжаться по домам, дадут денег ровно на билет.
В заброшенном СИЗО города Железнодорожного, где жили гастарбайтеры, начались волнения. Молдаване угощали всех молодым вином, грецкими орехами и призывали пикетировать контору СУ-160.
Территория перед зданием управления, заставленная проржавевшими фермами, остовами строительных машин, каждый день наполнялась недовольным народом. И каждый день зам. начальника отговаривался по-новому: то говорил, что инкассатора ограбили и изнасиловали шашлычники из придорожного кафе «Парус», то обещал расплатиться акциями вторичного займа, как только те поднимутся в цене, то просто заявлял, что вся бухгалтерия в отпуске.
А в отпуске был сам начальник, дальний родственник Васи. Когда он вернулся с отдыха, Вася переметнулся из активных пикетчиков к сочувствующим, с ним и Гоша.
Начальник на курорте загорел, он округлял свои опохмелённые глаза и говорил речь:
— Мужики! Мужики! Мужики! — призывал начальник. — Нет денег! Нет денег!
Любую фразу начальник повторял по нескольку раз подряд.
— Аккорд, мужики! Аккорд, мужики! Поняли меня?! Поняли меня?! Вот он! Вот он! — начальник ткнул указательным пальцем в заместителя.
Зам. начальника собрал бригадиров и долго разъяснял им, что контора получила частный заказ на изоляцию большого участка трубопровода в центре Москвы, и что всех приезжих надо собрать «на аккорд» — разложить вату и сетку вдоль трубы. В этом случае заказчик увидит, что работа начата и выдаст средства. Из них можно будет выплатить зарплату. А изоляцией, не торопясь, займутся осенью рабочие-москвичи.
Гошу, Васю и Марусева отправили в короткий отпуск.
*
В сентябре на новом объекте, около кинотеатра «Иллюзион», Гошу первым встретил Марусев. Он рассказал, что все приезжие, около трехсот человек двое суток раскладывали материал вдоль трубы под высотным зданием на Котельнической набережной. А когда они закончили и собрались в общежитие, автобусов от управления не было. Рабочих погнали с милицией в сторону Курского вокзала. Большинство уехало. Марусев сказал, что это обычная практика.
Бытовка, огороженная сеткой, стояла в желтом от осенних листьев дворике на крыше старого подземного гаража. Вокруг вздымались стены сталинской высотки.
Фронтом работ был тесный тоннель с кирпичным сводом, проложенный ниже Яузы. Надо было обматывать ватой две трубы, параллельно которым тянулись телефонные кабели.
Тоннель был очень длинным. В первый же день на новом месте Гоша с Васей решили пройти его весь, но через двадцать минут повернули обратно, побоявшись, что их будут ругать за отсутствие. Хотя опасаться было нечего. Начальник в тот день приехал, но вниз не спускался, он сидел в бытовке, и только один раз прокричал: «Вася! Вася!» — Вася сходил за водкой.
Вечером начальник уехал. И вот уже неделю не появлялся.
Марусев вел себя странно. Работать они еще не начинали, но Марусев каждый день уходил далеко по тоннелю. С собой он брал толстый словарь. Возвращался к обеду и к концу рабочего дня. Гоша с Васей оставляли ему ключи от бытовки, чтобы не дожидаться вечером, когда Марусев поднимется на поверхность.
Однажды Вася с Гошей решили проследить за Марусевым и спустились вниз, захватив для предлога его обед.
Далеко тянулась разложенная вдоль труб стекловата. На сухом бетонном полу лежали сетка и фольга. Коридор был освещен подвешенными к потолку лампочками. Через пятнадцать минут вдалеке показалась сгорбленная фигура. Марусев, видимо, читал словарь.
Когда они приблизились к Марусеву, тот, не замечая их, тянул какие-то проводки к телефонному кабелю. Потом достал из книги плоский динамик и поднес к уху.
Вася с Гошей подошли ближе. Марусев что-то внимательно слушал. Заметив, что за ним наблюдают, он сдернул с кабеля провода и захлопнул словарь.
Вася крикнул:
— За границу звонишь?! Не бойся! Не сдадим!
Среди шамотников встречались умельцы, которые подсоединяли телефонные аппараты к линии и болтали с Киевом, Махачкалой или Кишиневом.
Марусев не ответил. Он сунул словарь подмышку и побежал.
Спустя какое-то время Гоша с Васей нашли его сидящим на полу. Марусев отрывал от рулона со стекловатой небольшие кусочки, сминал их и выбрасывал.
— Ты чего, дурак, бегаешь? — спросил Вася.
Марусев молчал.
— Пойдем, обедать пора, мы тебе еду принесли, — сказал Гоша.
*
Тоннели бывают темными, когда, например, лампочка переноски запитана за сотни метров от фронта работ. И светит она только там, и надо возвращаться на поверхность, и вокруг черно, и только плещется под резиновыми сапогами вода, и становится страшно, что зацепишься за выступающие между трубами крепежи, что споткнешься и упадешь, да и просто страшно. И так радостно увидеть вдалеке хоть какой-нибудь, пусть тусклый, свет.
Гоша привык к темным тоннелям, тем более что рядом всегда был напарник. Но в тот день, когда они с Марусевым и Васей выходили обратно, Гоша стал замечать, что идут они уже долго, а освещение становится все более редким. Сначала на каждый пролет в тридцать метров было по лампочке, потом лампочки стали появляться только через шестьдесят метров. И к тому времени, когда вот-вот должен был показаться выход, они уже проходили по сто-двести метров в темноте.
Первым забеспокоился Вася. Он выругался и сказал:
— Не могли мы пропустить выход, там глухая стена, за ней машинное отделение!
— Верно, — подтвердил Гоша. — Может, мы сюда дольше шли?
— А что со светом?! — Вася побежал вперед, туда, где вдалеке светлела лампочка.
Гоша слышал за собой шаги Марусева, и все стеснялся спросить, кому же тот звонил, нелегально подсоединившись к телефонной линии. А Марусев шел за Гошей и молчал.
— Кому ты звонил? — решился узнать Гоша.
— Я не звонил. Я слушал… подслушивал, у меня только динамик.
— Телефонные разговоры?
— Да, такое странное развлечение.
— И чего ты испугался?
Но Марусев не успел ответить. Они с Гошей нагнали Васю, который стоял под лампочкой и вглядывался в очередной темный пролет.
— Дальше опять нет света! — крикнул Вася.
*
За час они миновали еще три темных участка. И пока время не подошло к пяти вечера, каждому казалось, что к концу рабочего дня они обязательно куда-нибудь выйдут.
Вася рассказывал эротические анекдоты. Гоша смеялся. Марусев молчал. Еще на старом объекте, когда в обед Вася шутил, Марусев выходил из бытовки, сооружал столик из кирпичей и ел на улице.
В восемь вечера, во время очередного привала под лампочкой, Гоша сказал:
— Наверху уже стемнело.
Марусев расстелил пакет на фольге и разложил обед: два вареных яйца, банку с картошкой и двумя котлетами, хлеб, вилку. Достал полуторалитровую бутылку «Колокольчика».
Вася смотрел на него угрюмо и, доедая яйцо, спросил:
— Зачем ты тогда побежал?
— Я слушал чужой телефонный разговор… Занятие как бы недостойное…
— А чего ты так испугался?
Марусев протянул второе яйцо Гоше:
— Разговаривали двое мужчин. Один спросил: «Скажи, что можно найти в конце тоннеля?» Его собеседник посмеялся, и в этот момент я тоже с интересом ждал ответа, ведь я как раз подслушивал их разговор из тоннеля…
— Фигня какая-то! — заорал Вася.
— Чушь, — подтвердил Марусев и убрал почти нетронутую картошку и полбутылки воды обратно в пакет.
При свете сидели долго, от лампочки отходить не хотелось. Вася разрывал вату на длинные полосы и смотрел, как на бетонный пол осыпаются стеклянные волоски.
— Как они успели разложить столько материала? — стал размышлять Гоша, теребя сапогом сетку.
Марусев вдруг прервал его:
— Может, мы ходим по кругу?! Пропустили выход?! Может, надо идти к концу тоннеля?! Так или иначе, мне кажется, что мы идем не в ту сторону!
— Тебе надо пойти… — Вася выругался, залез на верхнюю трубу и распластался на ней.
Через полчаса все-таки пошли в обратную сторону, как предложил Марусев. Вася подсвечивал зажигалкой циферблат — следил за временем. В темноте они провели около часа.
Гоша видел себя на поверхности, как он идет домой, греясь под большим вечерним солнцем, сняв кожаную куртку, в одной футболке. Идет и фантазирует, что он попал на рабовладельческий остров, где надо вкалывать под землей, но вечером можно вернуться в хижину и отдохнуть, и что все это продлится недолго, потому что скоро сдача диплома.
Когда же шедший первым Вася увидел отблески лампочки, все побежали.
Лежала под лампочкой все та же сетка, вата, фольга. Трубы, покрашенные в светло-коричневый цвет, тянулись все дальше в темноту.
Марусев только заметил, что на кронштейнах уже не три кабеля, а два.
— Странно, не мог же кабель закончиться? — удивился он.
Решили идти, пока не захочется спать, и обязательно покрыть то расстояние, которое по времени совпадало с расстоянием до выхода.
Вася остановил всех немного раньше, чем выходило по расчетам. Он предложил пробираться медленно, ощупывая стены. Каждый глотнул воды.
Марусев водил руками по проводам, Вася по трубам, Гоша шел сзади, и старался не пропустить лестницу, ему казалось, что если есть выход, то это обязательно будет лестница наверх, к коллекторному люку. Он представлял, как залезет по ней, столкнет чугунный круг, увидит небо, а в тоннель хлынет живой городской воздух и шум.
Из-за темноты и тишины появлялось чувство, что идешь с закрытыми глазами, почти спишь.
Первым сдался Вася, со словами: «Ну, все!» Он залез на верхнюю трубу, свесил руки, ноги и уснул. Гоша тоже устроился на трубе. Марусев лег на полу, подложив под голову рулон металлической сетки.
*
Гоша проснулся с уверенностью, что он буквально на пять минут задремал во время перекура на старом объекте в Бибирево, заснул от усталости чутким сном, в ожидании окрика, волной несущегося по тоннелю. И вот уже мелькают желтые тюки с ватой, и рабочие сильными затяжками докуривают сигареты, и шипят бычки в ручейке на бетонном полу, и уже надо сползать с трубы, плюхаться сапогами в воду, и еще сонным принимать в обнимку колкий объемный рулон, и передавать дальше…
Гоша открыл глаза, но ничего не увидел, было темно. Он тотчас вспомнил, что они заблудились. От разочарования он опять закрыл глаза, но заснуть уже не мог.
Сзади спал Вася, было слышно его сопение. Запахло дымом, и вдалеке мелькнул огонек. Гоша слез на пол и пошел на свет.
Прямо на кронштейнах с кабелями Марусев развел костерок из листков, выдранных из словаря.
При свете он пытался подсоединиться к линии. Раскладным ножиком сделал на кабеле надрез, зачистил два проводка и, когда подошел Гоша, он уже прилаживал к меди контакты, прижав плечом к уху динамик.
— Что говорят? — спросил Гоша.
— Молчание, — ответил Марусев, оголив два новых проводка.
— Ты так и не рассказал, чем закончился тот разговор…
В темноте было видно изломанную алую полоску дотлевающего листка словаря. Марусев отложил динамик.
— Понимаешь, мы долго уже тут, и вроде бы давно должны были вылезти… И у меня появляются странные мысли. На вопрос: «Что можно найти в конце тоннеля?», тот другой человек ответил, что надо еще дойти до конца. И уже потом, когда мы долго шли к выходу, я думал об этом, и, с одной стороны, этот ответ прозвучал как отвлеченное размышление, а с другой стороны, как подсказка, как заданное направление именно для нас троих…
— Ты думаешь…
— Я ведь не псих… но, видимо, когда попадаешь в такую ситуацию, рационально мыслить трудно, вот я и предложил идти в обратную сторону — к концу тоннеля.
— Понятно, — неуверенно произнес Гоша.
Послышались шаги и щелканье зажигалки. Подошел Вася.
— Есть хочется, — сказал он.
— Давайте, найдем лампочку и позавтракаем при свете, — предложил Гоша.
— Нет! — разозлился Вася. — Нам нельзя никуда идти, выход где-то тут! Надо стучать по трубам! Или разбить потолок и пробираться на поверхность!
Гоша хотел сказать Васе о том, что надо идти к концу тоннеля, но вдруг подумал, что Вася не будет его слушать, и то, во что он сам внезапно поверил, Вася высмеет. Марусев тоже молчал.
Вася разодрал остатки словаря и устроил на полу костерок. Марусев разделил оставшуюся картошку, от тепла она прокисла. Бутылку «Колокольчика» пустили по кругу, после этого в ней осталось еще по глотку.
— Дым застаивается, — сказал Марусев. — Тут нет выхода.
— Чернокнижник, дай-ка мне послушать, о чем там разговаривают в твоих проводах, — попросил Вася.
— Бери, — Марусев протянул ему динамик.
Вася подбросил бумаги в огонь, подошел к кабелю и приложил контакты к зачищенным проводкам.
В тишине отчетливо был слышен вопрос:
«Скажи, что можно найти в конце тоннеля?»
Ответ заглушил крик начальника СУ-160:
— Дымят! Дымят! Вася! Вася!
Вася выронил динамик, и в свете догорающего словаря образовался начальник в помятом костюме, при галстуке, и в резиновых сапогах.
— Вася! Вася! — ликовал начальник.
Костерок угас, и в темноте повторяющиеся фразы начальника звучали как спасительные позывные. Казалось, что за ними пришли, не забыли. Гоша с Васей улюлюкали и, не соблюдая субординацию, обнимались с начальником. А тот что-то рассказывал, но понять его было трудно.
Гоша, не дождавшись, когда их будут выводить наверх, забеспокоился. И тут начальник всех огорошил:
— Пропали мы! Пропали мы!
Оказалось, что он приехал на объект, никого не нашел и решил спуститься в тоннель. Целые сутки начальник управления без воды и пищи скитался под землей и, утомившись, заснул рядом с тем местом, где ночевали его рабочие.
Начальник допил «Колокольчик».
*
Марусев первым пошел дальше. Не обращая внимания на начальника и Васю, которые твердили, что надо искать выход, Марусев нащупал на полу динамик, положил его в карман и двинулся вперед. Остальные потянулись за ним.
Через час встретили лампочку. Расселись в свете, разглядывая вату, сетку и фольгу.
— Крюки есть? Крюки есть? — спросил вдруг начальник.
Крюками шамотники закрепляли сетку, обернутую поверх стекловаты.
— У меня есть, — сказал Марусев, и снял с пояса острый крюк с рукояткой на основании.
Гоша с Васей к тому времени уже потеряли свой инструмент.
— Вату мотать надо! — впервые не повторившись, сказал начальник.
Он отошел в темноту, к началу секции, где стыковались трубы.
— С нижней, с нижней, — бормотал начальник.
Подхватив рулон с ватой, он обернул им нижнюю трубу и закрепил проволокой, мотки которой валялись рядом с каждой секцией. Тут же, над его головой, загорелась лампочка, освещая весь пролет.
— Видите?! Видите?! — закричал начальник.
Вася стал ему помогать. За четверть часа они вдвоем обмотали ватой весь пролет и принялись натягивать сетку. Зажглось еще несколько лампочек.
Гоша с Марусевым смотрели, но не помогали, только Гоша иногда придерживал сетку, так как одним крюком ее сложно было скреплять.
— Мотайте в следующем пролете! — закричал Вася.
Марусев отозвал Гошу в сторону и показал на кронштейны для крепления кабелей.
— Остался один кабель, он, по-моему, для тебя…
— Нет, не сейчас, — сказал Гоша.
— Пойдем дальше, — предложил Марусев.
Начальник управления и Вася не заметили, как ушли Марусев и Гоша. За восемь часов они изолировали четыре пролета трубопровода. Как только они приступали к новому участку, над фронтом работ загорался свет.
В конце рабочего дня, укрепляя последний кусок фольги, Вася нашел за трубами пакет. В нем лежали: хлеб, копченая колбаса, нож, бутылка водки, канистра с водой и второй крюк, с помощью которого можно было в два раза быстрее скреплять сетку.
*
— Интересно, что можно найти в конце тоннеля? — спросил Марусев у Гоши, когда они остановились отдохнуть.
— Не знаю, — ответил Гоша.
— И не хочешь узнать?
— Не знаю… Пить хочется.
— Возьми, — Марусев протянул Гоше динамик.
— Темно же.
— Ничего, сейчас.
Марусев встал, нащупал оставшийся кабель, срезал изоляцию, кое-как зачистил несколько проводков. Гоша приложил динамик к уху и замкнул контактные проводки. Прозвучал вопрос:
«Скажи, что можно найти в конце тоннеля?»
Гоша не стал слушать ответ, он отбросил динамик и побежал вперед. Потом остановился, встал на колени, головой прислонившись к трубе, и стал думать, что если обмотать стекловатой трубопровод — зажжется свет, а если идти за Марусевым — можно узнать, что будет в конце тоннеля, и что ему не хочется ни того, ни другого, а хочется немедленно оказаться на улице.
Гоша встал, поднял руки и нащупал холодную стальную перекладину.
— Лестница! — крикнул он.
Подтянувшись, он схватился за следующую перекладину, еще за одну, до нижней дотянулся ногой и вытянулся в полный рост.
— Иди сюда! Тут лестница!
Марусев подошел, коснулся Гошиного сапога, взялся за перекладину и полез за Гошей. Через несколько метров Гоша уперся в люк и, приподняв его, сдвинул.
На поверхности светало. Гоша сел на краю колодца, свесив вниз ноги. Это был проулок в центре города. Было безлюдно. Гоша услышал птиц и шум автомобилей. Из люка показалась голова Марусева.
— Гоша, — спросил он, — у тебя деньги есть?
— На дорогу? — рассмеялся Гоша. — Есть!
— Гоша, прошу тебя, беги, купи побольше воды и поесть чего-нибудь!
— Зачем?!
— Беги! Мне очень хочется узнать, что там. Теперь я знаю, где выход, но мне надо дойти до конца. Если что, я вернусь и вылезу этим же путем.
— Ты, идиот?!
— Не знаю. Принеси воды. Держи! — Марусев протянул Гоше сторублевую купюру.
— Сейчас вернусь! — убегая, крикнул Гоша. — Надо еще вывести Васю и начальника!
Он свернул за угол. Оказался на Покровке. Увидел ларек. Купил двухлитровую бутылку газировки, несколько шоколадок, какую-то булку. Побежал обратно. По дороге решил оставить воду Марусеву, а самому вызвать милицию, или взять где-то фонарик, или сделать еще что-нибудь правильное…
Когда он вернулся в проулок, ни Марусева, ни канализационного люка уже не было.
Гоша сел на асфальт, открыл воду, попил, съел шоколадку. Остальное он распихал по карманам комбинезона. И по узкой, стиснутой домами улице стал спускаться к Котельнической набережной. Там, во дворе высотного дома, где стояла бытовка, находился вход в тоннель.
Ашот Аршакян
Родился в Москве, на Таганке, в 23-м роддоме. И город постепенно вытеснял семью на окраину, в юго-восточном направлении. Пролетарская, Волгоградский проспект, Текстильщики, Марьино. Получал начальное образование в капелле мальчиков на Пушкинской. Окончил Литературный институт. В 2011 году вышла единственная книга рассказов "Свежий начальник". Умер 1 января 2017 года от "коронарной смерти".