448 Views
А кто меня уволит?
В нашем региональном офисе неплохо: начальство понятливое, зарплата высокая, под новый год конвертик и банкет.
Человек я наблюдательный, многое подмечаю. Оператор БД Лена пополнела. На собрании старший менеджер одобрительно просматривал мой отчет. Охранник сменил галстук с пятном. Магнитный замок на двери не барахлит. В столовой чаще дают свиной шницель с глазуньей.
Появился новый молодой сотрудник, проявил себя, ему сулили перспективы, но через месяц он уволился. Осталась после него только большая темно-синяя кружка с золотой надписью «Виктор».
Обедаю я в столовой, потом пью чай в кухоньке напротив нашего кабинета. Там есть микроволновая печь, холодильник, кофеварка, рядом стоят два десятка кружек. Сотрудники не обращают внимания, в чью кружку наливают кофе, главное помыть ее после себя и поставить на место.
Как-то раз увольняли менеджера. Он работал за компьютером, пил кофе, ему позвонили, попросили зайти к начальству. Вернулся он безработным. В конце дня я заметил, что на столе у бывшего сотрудника стоит темно-синяя кружка с надписью «Виктор». Я сполоснул ее и поставил у кофеварки, не придав этому обстоятельству особого значения.
На следующий день после обеда я пил чай за столиком в кухне, зашел старший менеджер, поздоровался, налил кофе. Мы успели обсудить один организационный вопрос, когда музыкально тренькнул его мобильный телефон. Старший менеджер извинился, ответил на звонок, тут же лицо его помрачнело, он вскочил и ушел без объяснений. Я сполоснул за ним кружку с надписью «Виктор». Вечером прошла информация, что старшего менеджера уволили.
Спокойствие мое было нарушено. Видимо, существовала связь между темно-синей кружкой с надписью «Виктор» и необоснованными увольнениями.
Теперь я следил за кружкой. Как назло — из нее никто не пил. Проверять ее действие на себе не хотелось, и я решил угостить кого-нибудь чаем.
Женщины в нашем региональном офисе меня недолюбливают — считают занудой и карьеристом. Особенно невзлюбила меня Светлана из отдела сертификации. Признаюсь, с волнением наливал я чай Светлане. Поставил кружку ей на стол, произнес примирительную фразу, Светлана при мне сделала глоток. Телефонный звонок, вызов к начальству, увольнение.
Я был потрясен — кружка действовала! Сначала хотел ее разбить, но передумал.
За три месяца уволили пятерых, они пили из кружки.
Новому старшему менеджеру не понравилась моя уверенность в разговоре с ним. Новый старший менеджер уволен. Оператор БД Лена на шестом месяце беременности — мешает работать — уволена.
На меня свалилось много работы — из-за частых увольнений не хватает сотрудников.
В соседних фирмах говорят, что у нас текучка.
Надоел охранник и заместитель директора.
В секретариате много лишнего народа.
По утрам в нашем региональном офисе тихо.
В отделе кадров очередь из новых сотрудников, они никогда не отказываются, когда я предлагаю им кофе.
Теперь мы остались вдвоем с генеральным директором. Сидим в опустевшем офисе, на кухоньке, обсуждаем нехватку кадров. Я предложил ему кофе…
Пока директор подписывал свое увольнение, я тоже отпил из темно-синей кружки с надписью «Виктор».
Свежий начальник
Десяток бытовок в сугробах, плиты, башенный кран, — нулевой цикл.
Начальнику-грузину в управлении я понравился. В отделе кадров завели трудовую книжку. Теперь я тоже начальник — мастер.
Первое утро на объекте. Смотрю на бытовки, на выпавший за ночь снег и дедуктивно размышляю: у дверей я заметил желтые пещерки в свежем снегу, значит, в бытовках кто-то есть. Зайти боюсь. Дожидаюсь начальника участка, Петровича.
Он появляется непонятно откуда, в военной шапке, с лицом как у Ельцина, за ним трусит толстый сторож с собаками. Петрович кричит:
— Выходи! Хватит спать!
Рабочие выходят.
— Сколько подъемов? — спрашивает Петрович.
— Сколько? — поддакивает сторож.
— Двадцать четыре!
— А почему в ночную сорок?
— Панели роем! Централизация! Иди ты!
Меня приняли тепло:
— Ну что, начальник… Главное, не мешай! Ходи, смотри.
Переодевался в бытовке для ИТР. Там над учетными журналами сидела маленькая блондинка Катенька, звучало радио, в холодильнике не переводилось сало и горбушка черного, на стене висело зеркало, и был электрический чайник.
— Сам ничего не делай, — посоветовала мне Катенька, — а то не будут уважать.
Я и не спешил что-то делать — грелся.
Приехал начальник-грузин, выгнал меня на улицу и велел изучать централизацию.
— Освоишь централизацию — все у тебя будет хорошо! А рабочие лучше нас с тобой знают, как строить.
— А чего мы строим? — спросил я.
— Учи централизацию!
Централизация мне не давалась. Зато я понял, что обычно раздражало начальника-грузина, когда тот приезжал на объект: нельзя было находиться рядом с рабочими, и нельзя было греться в Катенькиной бытовке. Оптимально было, чтобы начальник-грузин тебя видел, но издалека.
Хорошо было помогать геодезисту. Лежишь наверху, с краю, и отмечаешь мелом черточку на углу плиты. Внизу на земле черточку через линзы теодолита видит геодезист. И кричит, куда передвинуть мел:
— Левее! Еще! Рисуй! Так!
Последней моей обязанностью, перед тем, как я перешел на ночную смену, было ездить в кузове грузовичка за обедами.
Инженер по технике безопасности выдал мне удостоверение мастера. К Новому году я стал выходить в ночь.
Поначалу я расслабился. Приходил вечером, включал радио, проверял, есть ли что новое в холодильнике, ложился на Катенькин топчан, под голову подкладывал Катенькину сменную одежду и дремал.
В полночь в бытовку врывались рабочие. Они смахивали на партизан, занявших фашистский штаб и встретивших забытого тут по ошибке рядового фрица. Бригадир срывал с моей головы Катенькину куртку и призывал:
— Вставай, начальник!
Я отпирал рабочим столовую, выпивал с ними стакан водки и опять ложился спать.
Через неделю или две все надоело, хотелось деятельности. Я с завистью смотрел, как на высоте искрит сварка, как толстенький, но ловкий стропальщик Багиров цепляет крюками плиты, панели и блоки, слышал короткие команды: «Майна! Вира!» и жалел, что окончил техникум и стал начальником.
И донимал меня вопрос: какое же, в конце концов, здание мы строим? Ни генплана, ни поэтажного плана, вообще никаких чертежей я еще не видел. Я рылся в Катенькиных бумагах, но ничего, кроме учетных журналов, табелей и ведомостей, не находил. В генеральной бытовке, где днем отлеживался Петрович, на стене висела физическая карта мира.
Внешне строящееся здание не походило ни на жилой дом, ни на учреждение. Говоря профессиональным языком, это было панельное здание с внутренним каркасом, этот тип годился под любое назначение. Лифтовые шахты размещались хаотично, коридорные системы сменялись лестничными площадками. Казалось, что рабочие строят по привычке, по наитию и, возможно, сами не представляют, что в итоге получится.
Я пытался поговорить со сторожем, и тот сперва был вкрадчив и ласков, но, услышав мой вопрос, цыкнул на любимую собаку, та разлаялась, а я выбежал из бытовки на улицу.
Как-то раз я подошел к стропальщику, и, приняв начальствующий тон, крикнул:
— Багиров!..
И осекся, ведь начальник не должен спрашивать у стропальщика, то, что должен знать сам. Какой же я тогда начальник?
— Багиров, — начал я нежнее и как-то отчаяннее, — Багиров, чего мы строим?
— Да ладно, начальник, — улыбнулся Багиров. — Стройка идет.
— Эй! Давай двести семнадцатую!
Стропы опустились. Багиров полез цеплять панель.
Я задрал голову вверх:
— Мужики, я к вам!
— Поднимайся, начальник!
На монтажном уровне Бригадир стыковал стеновую панель. Ему помогал монтажник Вольдемар, сварщик был наготове. В свете прожектора мельтешили снежинки. На перекрытиях стыл цементный раствор.
Я решил не спрашивать в лоб. Закурил, смотрел за работой. Когда сварщик прихватил петли, и Бригадир освободил плиту от строп, я спросил:
— Слушайте, а чертежи у вас есть какие-нибудь?
Бригадир посмотрел на меня непонимающе, потом будто что-то вспомнил и пошел куда-то в темноту.
— Иди сюда, начальник!
Я последовал за ним и вдруг заметил, что дальше, в той стороне, куда ушел Бригадир, перекрытия еще не смонтировали, и Бригадир уверенно шагал по обледенелому торцу перегородки, по краям которой была пустота.
Я понял, что если не пойду за ним, то мало того, что надо мной будет смеяться вся стройка, но, главное, я не никогда не узнаю, чего же мы все тут строим. С другой стороны, если я разобьюсь, то и вовсе ничего не узнаю, и мне вдруг вспомнился запах Катенькиной сменной одежды. Но я знал, что сзади стоит Вольдемар и наверняка ухмыляется, и крановщик смотрит на меня сверху, жует бутерброд и тоже ухмыляется. И там, в темноте, меня ждет Бригадир, и если я сейчас не пройду по этой перегородке, то он никогда не будет меня уважать.
Я шагнул вперед, сразу же поскользнулся. Падая, ударился коленом, и, ухватившись руками за перегородку, повис.
— Форсит, начальник.
Это смеялся Вольдемар, он стоял надо мной, но не помогал.
— Стенку отпусти. Тут не высоко.
Голос был снизу, я посмотрел и увидел рядом Бригадира с листами бумаги в руках.
Я спрыгнул, взял чертежи и спустился в бытовку.
Это были чертежи отдельных узлов. Ни внешнего вида здания, ни даже названия, которое обычно пишут в правом углу в красивой рамке, — не было. Были только схемы монтажа, узлы кровли и фундамента.
Когда в полночь бригада ввалилась ко мне, чтобы я открыл им столовую, я спросил Бригадира напрямую:
— Скажи, серьезно, чего мы строим?
Но Бригадир, видимо, был не в духе:
— Ты строитель или где?!
В столовой мне как обычно налили стакан водки. Я выпил. Попросил еще.
— «Еще» в магазине, — сказал Вольдемар.
Я знал, что начальнику можно бегать за водкой только для другого начальника, но не для рабочих — субординация. Но мне уже было все равно. Я надеялся, что, напившись, бригада расколется.
Я вернулся из магазина с двумя литрами.
Закуски с дневной смены оставалось много. Бригадир поставил на стол поддон с котлетами. Вольдемар подтащил бак с гречкой.
Приняв третий или пятый стакан, я расплылся. Но и рабочие не были трезвы: Бригадир с Вольдемаром спорили, сварщик спал. А Багиров философствовал:
— Ты знаешь, — говорил он мне, — прямо сейчас на кране сидит крановщик, ведь он не спустится, не будет пить с нами… О чем это говорит? О том, что он, гнида, ленится… А ведь я такой же, как он, но совсем другой. Крановщик сидит один наверху, а я сижу один… внизу. И ты, начальник, сидишь один в бытовке и валяешь Катькины шмотки… А стройка идет!
Тут я попытался вмазать Багирову по морде, но получилось лишь ткнуть его кулаком в плечо.
Бригадир с Вольдемаром перестали спорить. Сварщик проснулся, разлил водку по стаканам.
— Мужики, чего мы строим, скажите, а? — я чуть не прослезился.
— Какой ты непонятливый, начальник, — сказал Бригадир, — Вот сдадим объект и узнаем. Утро уже.
Мы выпили, посидели еще. И дверь в столовую открыл начальник-грузин, за ним стояли Петрович и сторож.
— Привет, начальники! — крикнул я. — Ответьте мне, что мы строим-то?!
Я сразу отрезвел от своей наглости, но не извинялся и ждал ответа. Начальник-грузин должен был заорать и, может быть, даже ударить меня. Но он переглянулся с Петровичем, со сторожем и спросил разочарованно:
— А ты что, не знаешь? — и потом рявкнул: — Учи централизацию!
Меня долго отчитывали в генеральной бытовке. Я не слушал, смотрел на физическую карту мира и вспоминал еще из школы, что рабочие-китайцы при постройке Великой стены не знали, что они строят, как не знают об этом и умирающие при строительстве островов кораллы. Но сторож загораживал мне спиной острова в Океании, а за начальниками я не видел ни Великой Китайской стены, ни африканских термитников, ни других чудес света.
Анизотропия
После свадьбы мы переехали в трехкомнатную квартиру в кирпичном доме в районе Нагатино-Садовники. Рядом: метро Коломенская, парк, мясокомбинат со своим магазином, «Перекресток», «Семейная выгода». Дом стоит в низине. Во дворе тихо, хотя метро очень близко; и летом здесь зелено.
Из «подъемных» я потратил триста долларов на видеокарту. В планах новый чайник.
Ремонт делал под себя шурин, это его квартира. Мы с женой освоили только кухню и гостиную с домашним кинотеатром, кроватью и с мокнущими уже неделю в красных пластиковых ведрах цветами.
Курю в вымерзшей лоджии. Стою вполоборота к балконной двери в темную библиотеку. Тушу сигарету в хрустальной пепельнице. Толкаю дверь и… вздрагиваю.
За стеклом — силуэт жены. Она все время стояла здесь. Наверное, проверяла: не взялся ли я опять за марихуану, или просто хотела быть сейчас ближе.
Иду на кухню, сажусь за компьютер.
Моя видеокарта сглаживает изображение с помощью технологии Edge-detect, умножающею максимальную кратность еще в два раза. Процессор Quad и четыре гигабайта оперативной памяти делают физическую модель реалистичной.
Урчит встроенная техника. Ведущая круглосуточных новостей берет интервью у политика. Я доверяю новостям, потому что ведущая — моя одноклассница. Она симпатичная. Вживую, правда, я не видел ее со школы.
Тестирую видеокарту. Показатели на высоте.
Фурнитура гармонирует с обоями, с латунной раскладкой, делящей кафель и паркет. Все это пространство в мягком сиянии мебельной подсветки кажется золотистым и композиционно замыкается на обручальном кольце.
— Налей чайку, пожалуйста, — прошу жену.
— С сахаром?
— Без…
К ночи становлюсь беспокойнее. Запускаю игры, меняю настройки, пью чай, курю в лоджии.
Звонил друг. Я рассказал ему, что был вчера на хоккее, — играли московское Динамо и хабаровский Амур.
— За кого болел? — спросил он.
— За Амур. Только виду не показывал — сидел на мусорской трибуне.
— Кто выиграл?
— Динамо.
— Поэтому у тебя и сердце болит… — вывел друг.
— Не понял…
— Чего тут непонятного? Болел за Амур, а выиграло Динамо. В медицинских практиках востока считается, что сердечная боль бывает от дефицита любви.
У меня, в самом деле, уже год болит сердце. Но я это связываю с образом жизни: курение, алкоголь, жирная пища, другие излишества. Как будто и вена в левой руке, и левая часть горла, и само сердце вдруг скукоживается, становится ломким, как клеенка на морозе, и ноет, грозясь рассыпаться даже от ходьбы.
Из-за этого я теперь пощусь. Только рыба и овощи, и кефир.
Жена уже в постели. Я ложусь, целую ее, отворачиваюсь, щелкаю телевизионным управлением. И, думаю, что поживу с ней еще немного и брошу… Буду тайно копить деньги, чтобы в один хороший день купить чартер в жаркую безвизовую страну с дешевым питанием и мягким законодательством. Из-за того, что она моет мою пепельницу по утрам, следит, что я курю в лоджии, из-за ее излишней, на мой взгляд, чистоплотности, и, главное, из-за того, что теперь до самой смерти мне надо будет ходить на работу.
Выключил телевизор. Болит сердце. Чтобы отвлечься, решаю давнюю задачку: пытаюсь закончить четверостишие. К двум первым строчкам у меня нареканий нет:
Засыпает муха в пачке сигаретной.
Отчего непруха зимнею порой?
Но оставшиеся две не получаются. В голову лезут: «предынфарктным ритмом», «черным миокардом», «оракулом кардиограммы», «курсом параллакса»…
Я вспоминаю те первые два года из пяти, когда мы с будущей женой гуляли в любую погоду. Когда у меня был атлон тысяча восемьсот плюс, двести пятьдесят шесть оперативки и встроенное видео…
Засыпает муха в пачке сигаретной.
Отчего непруха зимнею порой?
Возможно, для увеличения производительности надо почистить реестр, использовать cpu-control, сделать дефрагментацию, отключить фоновые программы, увеличить файл подкачки, настроить БИОС, обновить драйвера, попробовать «разгон»…
Повернулся на левый бок. Освободилась от заложенности правая ноздря, закупорилась левая.
Я открыл глаза и заметил, что жена моргнула, когда волосы упали на ее страдальческое, как у всех женщин, лицо.
Христос акбар!
Утреннее солнце сверкнуло на золотом полумесяце Спасской башни. Муэдзин на ее вершине первым в Москве затянул молитву.
«Алла-а-а-а!»
Испуганные голуби вспорхнули с кирпичных зубцов кремлевской стены. Все мечети в столице Великой Исламской Империи, одна за другой, подхватили пение. В центре булыжной площади, мерно взмахивая кривыми саблями, сменялись стражники у могилы пророка. Просыпался правоверный народ.
Отец Михаил глядел через процарапанную в закрашенном стекле дырку в соседний женский вагон метро. Одна пассажирка, приоткрыв белый шелковый хиджаб, быстро подкрасила губы.
Глаза, глаза, — думал отец Михаил, — сколько женских глаз… только глаза… ни ног, ни губ, ни животов… тайга вырублена, сожжена. В Москве минареты. Не надо было бороду брить, лучше покрасил бы в черный, как у всех…
Лейба-паша в камуфляже и чалме, костры, запах баранины. Казни. Лес, голод. Красноярск. Нижний Новгород. Москва. Патрули. Сопротивление. Виктор с Подбельской. Убежище. Военная часть.
Отец Михаил нащупал на груди под курткой крестик…
«Прости, Господи — прости, Господи — прости, Господи…»
Опустил руку ниже…
«Прости, Господи — прости, Господи — прости, Господи…»
— Христос акбар! — закричал отец Михаил.
Шаурмизм
Тучин спешил на заседание клуба любителей шаурмы. Десять лет назад на Тобольской площади он первый раз попробовал шаурму в пите. Капусты тогда было меньше, мяса больше. Аромат соуса оставался на руках всю ночь. Тучин полюбил шаурму. Ел ее после работы, на семейных прогулках. Этапом стало появление шаурмы в лаваше и создание клуба. На Задойной улице в доме Пучкова собирались любители шаурмы со всей Москвы, раз в год проводился всероссийский слет.
Тучин часто вспоминал свои речи: «О массовом переходе к куриной начинке», «О зависимости любителей шаурмы от точек горячего питания».
Зависимость действительно была. Жена Тучина принесла однажды домой стопку лаваша, обжарила мелко нарезанную свинину, нашинковала капусту с помидорами и состряпала нехитрый соус на основе майонеза. Тучин завернул ингредиенты в лаваш, надкусил… и подавился. Не то!
Он ехал на заседание с предчувствием беды. Уже стало традицией перед клубом съесть шаурму. В прошлый раз он прочел всем указ мэра Москвы: «О реорганизации торговых точек быстрого питания». Был направлен протест городской Думе и открытое письмо мэру. Но ситуация только ухудшилась.
Выйдя из метро, Тучин оглядел ларьки и не увидел ни одной витрины с вращающейся мясной бобиной. Шаурмы нигде не было.
«Как так можно? — возмутился Тучин. — Опоздаю, но съем шаурму!»
Тучин вернулся в метро, вышел через станцию — шаурмы не было. На следующей — опять неудача. Тогда Тучин решил проверить памятный ларек на Тобольской площади.
Ларек был открыт. Внутри томно пеклось, подставляя бока жару, мясо. На прилавке лежал лаваш, капуста, соленые огурчики, помидоры, блюдце с луком, укроп и бежевый соус.
— Командир! Сделай мне одну шаурму! — заказал Тучин.
— Сырая, — ответил продавец.
— Сколько еще ждать?!
— Только поставил.
Тучин отошел. Надо было ехать в клуб. Он вернулся к ларьку.
— Голубчик, сверху уже поджарилась, нарежь! Я опаздываю!
— Сырая, нельзя.
Тучин достал пятьсот рублей и протянул продавцу.
— Сделай, голубчик…
Продавец взял деньги. Тучин съел шаурму.
У особняка Пучкова собралась толпа. Членов клуба оттесняли от здания одетые по военному люди в черных масках. Тучину было то холодно, то жарко, все вокруг посерело.
Мимо пробежал делегат из питерского филиала и закричал:
— Ага! Шаверма не угодила?! Теперь хана вам! Будут тут — Ачма и Хычин!
Ашот Аршакян
Родился в Москве, на Таганке, в 23-м роддоме. И город постепенно вытеснял семью на окраину, в юго-восточном направлении. Пролетарская, Волгоградский проспект, Текстильщики, Марьино. Получал начальное образование в капелле мальчиков на Пушкинской. Окончил Литературный институт. В 2011 году вышла единственная книга рассказов "Свежий начальник". Умер 1 января 2017 года от "коронарной смерти".